Читать книгу НАБАТОМ БЬЮ В КОЛОКОЛА! Поэма покаяния - Борис Алексеевич Ефремов - Страница 19

Мне только раз обидно стало,

Что нет в запасе ни рубля…

Тогда в больнице ты лежала.

Был день рожденья у тебя.

И как на зло цветов на рынке

Я отыскать никак не мог.

Вдруг – гладиолусы в корзинке,

Почти десятка – за цветок.

Вот взять бы все! Чтоб выше шапки,

Чтоб шёл к тебе не налегке,

Да не купить цветов охапку,

Когда негусто в кошельке…

А ты одна в большой палате,

Вдоль тела слабая рука,

И не совсем, наверно, кстати

Три целлофановых цветка.

Ты улыбнулась. Задрожали

Твои ресницы. Боль сильней.

И так беспомощно лежали

Цветы на тумбочке твоей.

Когда-то мы учились вместе,

Сидели за одним столом,

Одни и те же пели песни,

Делились хлебом и вином.

И вот у сцены, меж рядами,

Мы с ним стоим и смотрим в пол —

В том зале, где беседу с нами

Как член обкома он провёл.

«Ну что, не очень вам наскучил?» —

«Да нет, нормально, по уму». —

«Возьми-ка вот на всякий случай

Визитку с адресом». – «Возьму».

«Что слышно нового о наших?» —

«Представь, не вижу никого». —

«А мне пришло письмо от Паши,

Совета просит моего…»

«А что?» – «Да сына взять в солдаты

Должны…» – И мы опять молчим,

Как будто в чём-то виноваты

Друг перед дружкою мы с ним.

Как будто связываем нитку…

«Ну ладно. Чао. Побегу.

Я, впрочем, дал тебе визитку.

Звони. Чем надо – помогу…»

Мечтаешь день и ночь о чуде,

Шуткуешь всё – так вот тебе:

Сосед, что справа рыбу удит —

Майор, работник КГБ.

В гражданском он:

трико, кроссовки,

Вполне демократичный вид.

И от поклёвки до поклёвки

Всё говорит и говорит.

«Чуть что – заваривают кашу.

Недавно – с площади звонок:

Мол, крикуны руками машут.

Подъехали – и в «воронок»!

Кататься любишь, лезешь в бучу,

Люби и саночки возить…

Мы их, крикливых-то, научим,

Как демократию любить…»

И он усы рукою крутит,

И острый взгляд его горит.

И не поймёшь, не то он шутит,

Не то он правду говорит.

Драчуном я не был,

Но, однако,

По причинам сложным и простым

Не однажды попадал я в драку

И учён был кулаком крутым.

Правда, делал выводы едва ли,

Вновь случался повод на беду…

Драки никогда не примиряли,

Драки только множили вражду.

И сейчас, когда те дни остыли,

Всё-таки хотел бы я узнать:

Что же меж собою мы делили?

Что пытались миру доказать?

Ведь сейчас об этом знает всякий:

Даже в самый кризисный момент

Вряд ли правоту докажешь дракой,

Тут покрепче нужен аргумент.

Вот и мать у меня отгостила.

Скрылся поезд, прощально звеня.

И вся воля моя и вся сила

Как-то враз покидают меня.

И лишь в сердце, как птицы, ютятся

Промелькнувшие чувства, слова…

Вот сидим мы. Давно за двенадцать.

Но ясна и свежа голова.

– Уж, поди, на подходе и книжка?

Ты писал, что закончил её…

– С книжкой, мама,

не то чтобы слишком… —

Я скрываю смущенье своё.

– А уж мы её ждали да ждали.

Почитать собирались с отцом.

Да, видать, не житьё без печали…

– А печаль ты запей-ка винцом.

– А и вправду! – долитую рюмку

Мать, прищурившись, пить не спешит,

И смеётся, и сонному внуку

Шевелюру рукой ворошит.

– А уж мы накатались с Дениской!

Как помчимся, аж сердце замрёт.

Высоко ты живёшь или низко,

А кабинка как раз довезёт… —

И, лицо по-старушьи наморщив,

Мать молчит, и туманится взгляд.

– Это что же, вот так вот вахтёрши

Целый день под лифтом и сидят? —

Я смеюсь. Я про лифт объясняю,

И уже улыбается мать:

– То-то я удивляюсь, чудная,

Что нигде никого не видать… —

А потом, после крепкого чая,

Мать стоит у ночного окна,

И, должно быть, по дому скучает,

Хоть гостит ровно сутки она.

Освещённые отблеском лунным,

Там, внизу, с обжитой вышины

Городские цветочные клумбы

Хорошо ей, наверно, видны.

Потому и теплеет во взгляде

И спокойнее сердцу в груди:

– А соседи-то наши в ограде

Насадили цветов – не пройти!

Да и чем заниматься на свете?

Старики ведь. Силёнок уж нет.

Березуцкой, молодке-то, Свете,

А и той пятьдесят уже лет.

Всё стареем, сынок, всё стареем.

Так, глядишь, насовсем и уйдём,

И в свой час лебедой да кипреем

К вам на землю из тьмы прорастём… —

Сквозь озноб нелегко улыбаться,

Только всё же спешу я сказать,

Что задача, чтоб книжки дождаться,

Ну, а там до второй подождать.

Но слабеют и воля, и силы,

И шугой на реке

стынет кровь…

Вот и мать у меня отгостила.

Доведётся ли встретиться вновь?

Он отвык от таких разговоров —

Ни стакана с водой, ни листков,

Ни трибуны по грудь,

за которой

Словно пропасть до первых рядов.

Там, за пропастью, —

смутно, невнятно,

Как порою бывает в кино,

Скучных лиц молчаливые пятна

Расплывались в большое пятно.

И тревожиться было не нужно,

Что основа доклада стара —

Там, за пропастью, хлопали дружно,

С той же громкостью, что и вчера…

Тут же, в цехе, без явной причины,

Словно с ясного неба гроза,

И суровые чьи-то морщины,

И колючие чьи-то глаза.

И не ладятся что-то вопросы,

И ответы на них невпопад,

И усмешка, скользнувшая косо:

Мол, не больно-то встрече ты рад…

И, закончив беседу, из цеха

Он поспешно к машине идёт.

И мучительней каторги ехать

На другой многолюдный завод.

Наше общее время уходит,

Как сквозь сети уходит вода.

Я ещё не состарился, вроде,

Но уже постарел навсегда.

Мне смеяться пока ещё в радость,

Но печаль растворилась в крови.

Это ваша нежданная старость

Опустилась на плечи мои.

И, шагая дорогою дальней

По осенним пожухлым полям,

Это вашей улыбкой прощальной

Улыбаюсь я прожитым дням.

И тревожная мысль, словно бремя,

Как под сердцем ножа лезвиё —

Что пройдёт наше общее время,

А за общим пройдёт и моё.

Может, это и мудро, и просто,

И чего уж поделаешь тут,

Только сердце сжимается остро

В быстротечном потоке минут…

Жадно пьёт он дешёвое зелье,

И беседа его весела,

Но минута – и снова похмелье,

И он мрачно сидит у стола.

И, слезу уронив на рубашку,

Говорит, заикаясь спьяна,

Что живёт он – душа нараспашку,

А душа – никому не нужна.

Что поэтому, может, и спился

И пришёл на случайный порог.

Если к худшему мир изменился,

Как же добрым остаться он мог?

Ведь поэзия – высшая проба,

Это совесть эпохи и страх…

И какая-то дикая злоба

Вдруг блеснёт в помутневших глазах.

И стакан, тёмным зельем налитый,

Он поспешно к губам поднесёт

И, как будто опилом набитый,

Головою на стол упадёт.

И смотрю я, сомненьями мучась,

Как он спит, отрешённо дыша…

Вот ещё одна горькая участь,

Потерявшая веру душа…

Когда мы были помоложе

И жили в местности одной,

У тёти Ани с дядей Гошей

Мы собирались в выходной.

А в свой черёд – у дяди Коли

И так, подряд, у всей родни

Шумело весело застолье,

Горели за́ полночь огни.

Сначала как бы для отваги

Под приглушённый смех и гам

Тяжёлый ковш шипучей браги

Ходил, боченясь, по рукам.

Потом в стаканы водку лили

И рыбный резали пирог,

И впрок хозяюшку хвалили,

И ели вновь, и пили в срок.

И дядя Митя сыпал штучки,

Чем не забудется вовек:

Мол, Сонька – золотая ручка,

А Лёнька – Божий человек.

Но шла гулянка к середине,

И вот в нахлынувшей тоске

Мы пели песни о рябине

И замерзавшем ямщике.

И, в чью-то долю проникая,

Мы пели с болью в голосах,

Как брёл степями Забайкалья

Бродяга с ношей на плечах.

И вдруг врывалась в грусть тальянка,

И выходил смельчак к крыльцу,

И захмелевшая гулянка

С притопом двигалась к концу.

Ах, как плясала тетя Аня!

Как дед Андрей присядкой шёл!

Как всплески водки

из стакана

Фонтаном брызгали

на стол!

Как всё качалось и летело!

И, – милая родня моя, —

Кому какое было дело

До зимней вьюги бытия!

Мы расходились под гармошку,

И долго-долго нам вослед

Из полуночного окошка

Горел и лился ровный свет…

Теперь и чаще, и нежданней

Доходят вести до меня,

Что к дяде Гоше с тётей Аней

Всё реже сходится родня.

Одних уж нет на белом свете,

Другие слишком далеко…

Неужто так и наши дети

От нас разъедутся легко?

И приносить им будут вести

В конвертах грустные слова?

И соберёт ли всех нас вместе

Полузабытый зов родства?