Читать книгу Двенадцать ступенек в ад - Борис Дмитриевич Дрозд - Страница 2

(Вместо предисловия)

«И делили одежды его, бросая жребий»

Евангелие от Матфея 27:35

Поздним летним вечером ровно в десять часов, едва только стемнело, словно по расписанию, открылись ворота во двор тюрьмы, и через арочный проем здания во двор въехал грузовик. И стоявший на вахте охранник, открывший ворота, и дежурившие в тюрьме надзиратели, и задержавшиеся на важной работе следователи (многие из них даже ночевали в своих кабинетах или продолжали вести следствие сутками), все они вместе с проснувшимися или не спавшими арестантами, знали, что это за шум грузовика во дворе в это время.

Грузовик «ЗИС-5» с наращенными бортами, крытый брезентом, задним ходом подъехал к торцу отдельно стоящего у дальнего забора длинного приземистого строения без окон, двери в которое были открыты: грузовик уже ждали.

Открылась дверь кабины, и с подножки грузовика резво спрыгнул человечек в рубахе, с непокрытой головой, в полусапожках, с заправленными в них широкими брюками, ухарски нависавшими над голенищами. Это был «бригадир» спецкоманды.

– Ну, что сегодня? – спросил «бригадир», останавливаясь на пороге открытой двери.

– Полным-полно! – отвечал изнутри один из служителей тюрьмы, невидимый для приехавшего. – Навалом не кладите, а штабелями, аккуратно.

– Сколько их сегодня? – спросил «бригадир».

– Сто двадцать или сто двадцать один, может, обсчитался, не пересчитывал. Да еще и вчерашних не всех вывезли.

– Ого-го, как сегодня навалили!

– Говорят, сегодня разгрузочный день в тюрьме.

– Выходит, три ходки надо? – спросил «бригадир», закуривая папиросу.

– Не меньше. Со вчерашними как бы не четыре. Этих надо срочно, а то уже запашок пошел гулять. Ямы готовы?

– А то как же! Траншею вырыли, теперь надолго хватит. Но за ночь четыре ходки можем не успеть. Замучаемся, да и светать начнет.

– Надо успеть, помещение освобождать. Вот-вот новые пойдут, – проговорил тюремный служащий.

Говорившийся служитель выбрался откуда-то из недр плохо освещенного помещения и приблизился к выходной двери. Это был молодой человек лет двадцати пяти – круглолицый, с маленьким носиком, совершенно безбровый, с редкими ресницами. Глаза его часто-часто моргали, как если бы в них угодили соринки. Он был без шеи и так мал ростом и широк в плечах, что, стоя спиной, был похож на живой щит или заслонку. Одет он был в прорезиненный зеленоватого цвета костюм и в резиновые сапоги, голову венчала новенькая фуражка военнослужащего с лакированным козырьком и со звездой, явно конфискованная у какого-то казненного бывшего офицера. По нему было видно, что он уже навеселе. В уборочной команде он был за старшего.

– Угости-ка папироской! – обратился он к «бригадиру».

С опаской и с брезгливым выражением лица, морщась от запаха, к которому невозможно сразу, с улицы привыкнуть, «бригадир» спустился по трем ступенькам вниз, в помещение, достал из кармана брюк дорогой, с позолотой портсигар с гравировкой туловища дракона о шести головах по его поверхности, вытянул из него «беломорину», протянул коротышке. Тот осторожно взял папиросу влажными пальцами и расслабленно отвалился на дверной косяк. «Бригадир» поднес к его папиросе зажигалку, помог тому прикурить.

– А кто сегодня сторожем на кладбище? – спросил коротышка

– Баба Аня, новенькая.

– А-а! Не догадываются сторожа, что за жмуриков возите?

– Не! Все на мази! Да и откудова бы им знать?

«Бригадир» какое-то время привыкал к скудному свету помещения, изнутри которого слышались какие-то странные, как если бы чавкающие звуки, точно кто-то шагал по грязи. Где-то там, в глубине, видны были две человеческие фигуры, – это еще двое служителей возились с телами казненных. Пол тут был щедро усыпан опилками, чтобы стекающая с казненных кровь не собиралась в лужи, а впитывалась в опилки, а в тех местах, где не было опилок, кровь налипала на подошвы сапог и оттого при ходьбе слышались чавкающие звуки. К концу рабочей смены (или в процессе работы, когда выдавалась свободная минута) служители соскребали опилки совковыми лопатами в кучки, насыпали их в ведра, выносили на улицу и сбрасывали в бак, предназначенный для сжигания не только кровяных опилок, но и другого мусора. Бак располагался в укромном месте у забора, дым от костровища нервировал служащих тюрьмы и управления. Несмотря на то, что бак был накрыт куском железа, рой мух кружил вокруг него, если опилки были свежими, пока туда служки не наливали солярки для сжигания.

Как ни привычен был «бригадир» и иже с ним к запаху мертвецкой, крови и виду казненных людей, к перетаскиванию их из помещения в грузовик и вывозке из тюрьмы; как ни убит или не усыплен был в нем дух Божий, смрадный запах в помещения с уложенными штабелями у выходных дверей казненными, с роями мух, жужжавших и досаждавших, усеявших стены и потолок, резко ударил по обонянию и еще больше покоробил «бригадира» после чистого воздуха улицы.

– Да… ммм…живете вы тут…Не позавидуешь! – поморщившись, проговорил он, присев на ступеньку и брезгливо оглядываясь вокруг.

– Что поделаешь, служба! Подписался – так исполняй! – отозвался коротышка, моргая глазами. – Без водки тут никак нельзя. Обоняние отшибить да глаза заморозить! – Слышь, Мирон! – крикнул он в глубину одному из товарищей, возившемуся с телами казненных, – сыпани-ка еще опилок на пол, пока тащить не начали! Опять оскользнется кто-нибудь и шмякнется на потеху!

Тем временем из кузова грузовика, отодвинув брезент, выпрыгнул на асфальт еще один человечек, по виду совсем мальчишка, лет двадцати. Он был в кирзовых сапогах, в рабочем картузе, в черной рабочей спецовке, куртка которой была с большими накладными карманами, а брюки заправлены в сапоги. Он зевнул и лениво потянулся, разминая затекшие члены, а затем полез в карман куртки за папиросами. Закурив, двинулся к входной двери в «подвал», остановился в проходе… А еще через какое-то время выбрался из кабины и водитель – солидный дядька, по возрасту лет за сорок. На нем был пиджак и широкие брюки мастерового, на голове фуражка «восьмиклинка» с пуговкой на макушке, на ногах тоже кирзовые сапоги. Выбравшись, он стал возиться с задним бортом, чтобы откинуть его для предстоящей погрузки. Водитель единственный из всех здесь офицер, сержант госбезопасности, он отвечает за конечный итог «операции» перед комендантом. А служки-уборщики (их было четверо), как и служки вывозной команды – добровольцы, рядовой состав 1-го отделения комендантского отдела НКВД при управлении Административно-Хозяйственной Части, занимавшееся «спецобслуживанием», в частности, вывозкой тел казненных. Им предложило начальство участвовать в спецзадании и войти в спецкоманду, обещая им различные льготы, премии и в будущем более быстрое присвоение званий и продвижения по службе. Водитель-офицер одет не в форму, так как задание секретное, и никто не должен догадываться о том, что грузовик работает по спецзаданию НКВД. Он, конечно же, доносчик и ему поручено наблюдать за действиями и вывозной, а по возможности, и за уборочной командой, чтобы слишком уж не разворовывали одежду, снятую с казненных, так как служки уборочной команды, раздевая казненных, обшаривали карманы, забирали в них оставшийся табак в пачках или в кисетах, портсигары и папиросы или что-нибудь другое, по мелочи, понравившееся. Не брезговали одеждой, «клифтами», обувью. Одежда и обувь отдельными кучками валялись тут же, в углу. Женская отсортировывалась и лежала отдельной кучкой. Служители считали, что это их законная добыча за свой тяжелый труд, хотя и эта одежда, снятая с казненных, и та, что оставалась в тюрьме – в узелках, чемоданчиках, рюкзаках, являлась конфискованной в пользу государства, согласно пункту расстрельных приговоров по 58 статье «с конфискацией лично принадлежащего ему (ей) имущества)». К тому же по инструкции трупы следовало зарывать в землю голыми или в исподнем белье.

Но главное наблюдение за служителями водителя-сержанта заключалось в том, чтобы служители не мародерствовали и не выбивали зубы с золотыми коронками у казненных «врагов народа». Всякие «операции» с золотом, даже добытые таким способом у казненных, считались преступлением и строго карались. Такие случаи уже бывали. Красть, то есть присваивать имущество, было запрещено инструкцией, но начальство тюрьмы понимало, что без этого не обходится и, в сущности, смотрело на это сквозь пальцы.

– Ну, давай, тащи водку, что ль? – обратился «бригадир» к коротышке. – Начнем таскать, а то время не ждет, не уложимся к рассвету.

– Счас-счас! По целенькой вам на рыло, – отвечал коротышка.

Он прошел немного вперед к стоявшей здесь тумбочке (со столом и несколькими табуретами), наклонился, открыл дверку и достал, гремя стеклом, с нижней полки три поллитровые бутылки водки, уложенные в продуктовую сетку.

– Посуда при себе имеется или одолжить? – спросил он.

– Имеется!

Коротышка установил бутылки на поверхность тумбочки, а бригадир крикнул в сторону дверей:

– Васька, ну что ты там встрял в дверях? Оттащи продукт в катафалк и сложи в бардачок!

– Давай, старшой, примем по чуть-чуть? – подойдя к ним, попросил тот, которого звали Васькой.

– Ни-ни-ни! – решительно возразил «бригадир». – На кладбище примем, когда разгрузимся, по жмурикам поминки справим.

Началась работа. Из «мертвецкой» трупы таскают к грузовику все четверо служителей уборочной команды, разбившись на пары, взявши за руки и за ноги. Укладывают в грузовике двое – «бригадир» и Васька. Водитель в погрузке не участвует. Отвернувшись, он стоит в сторонке и покуривает.

– Мертвяки тяжеленькие! Живые-то полегче!

– А этот-то пузатый всю спину мне прогнул!

– Гля, старшой, баба! Кажись, улыбается! А вон еще одна!

– Привиделось тебе, что ль? Перекрестись, а то ночами сниться будет!

Через полчаса набили грузовик доверху.

– Хватит, а то еще по дороге выпадут. Да еще, Васька, тебе где-то разместиться надо. – командует «бригадир». – Брезент хорошенько скрепи с бортами!

– Васька, тебе не страшно на жмуриках сидеть? – спросил его коротышка.

– Не, я привычный!

Все. Захлопнулись двери кабины, и осторожно фургон стал выбираться из тюремного двора. Вот миновал арку, вырулил на Волочаевскую улицу, повернул направо, проехал квартал и опять повернул направо, на главную улицу Хабаровска, названную именем Карла Маркса – одного из главных творцов Великого Революционного Учения. Фургон мчался за город, на Матвеевское шоссе, за село Матвеевку и дальше-дальше, на городское кладбище, место прежде глухое, но с октября тридцать седьмого разрешенное для обычных захоронений. Лето. Нужно торопиться, светает рано. В четыре часа уже рассвет.

…Перед въездом на территорию кладбища дорогу фургону преградил шлагбаум, и ночную тишину потревожил звук автомобильного сигнала, а тьму прорезал свет фар. Из будки нескоро вышла сторожиха в платке на голове, в куртке, подпоясанной веревкой, с большим фонарем в руках. Ночи в этих местах прохладные даже летом.

Старуха спустилась по ступенькам с невысокого крылечка и подошла к шлагбауму, прикрывая глаза ладонью от яркого света фар.

– Кто такие? – спросила она, светя фонарем на автомобиль.

– Открывай-открывай, бабаня! Свои! – опустив стекло кабины, крикнул бойкий «бригадир» развязным тоном.

– Опять солдатиков привезли, что ль?

– Их самых, бабаня!

– Что ж там такое? Кажную ночь возите и возите который уже месяц, считай с прошлого года.

– Бои все идут на границе, бабаня, в Приморье. Слыхала, небось, про Хасан?

– Ну, чей-то слыхала…

– Японец прет через границу, сволочь!

– И что ж им там наши не могут рога обломать, что ль?

– Обломают! Да шибко много их, чертей! Мильенная армия.

– А почто опять ночью возите?

– А как ты думаешь себе, бабаня, ежели днем возить? Народ днем ходит, смущать людей, толки разные пойдут. Тут нельзя без секретности.

– И эти-то опять без гробов-то голые или в исподнем?

– И эти тоже, бабаня. Из госпиталя взятые, помершие. Одевать, что ль, их? А гробов-то на них где напасешься? Каждый день, считай, по полсотне да по сотне мертвяков шлют…

Неподалеку от ворот по левую сторону от входа – длинный, глубокий ров, выкопанный еще в мае нанятыми землекопами, заготовленный впрок, с запасом на будущие захоронения. К рву, развернувшись, сдает грузовик задним бортом, поближе, к самому краю.

– Куды ж яма-то такая глубокая? – спросила старуха, проследовавшая за грузовиком к месту захоронения и светя фонарем в яму.

– Так нужно, бабаня…Их много будет, спать тебе сегодня не придется. И завтра, и послезавтра, и после-после завтра будем возить помногу, пока война не кончится.

Открылся задний борт и приезжие стали аккуратно сбрасывать трупы в яму, ухватив за руки и за ноги, а затем, когда первые ряды закончились, «бригадир» влезал наверх и подтаскивал трупы к краю кузова в рядок; потом спрыгивал, и опять они вдвоем брали их за руки и за ноги и бросали в яму.

Не прошло и пяти минут, как грузовик со всех сторон обступили кладбищенские собаки, свора которых из пяти-шести особей поселилась здесь в поисках пропитания, которое оставляли на столах и на могилах посетители. С кладбища ничего уносить нельзя – это известное всем табу. Сбежавшись со всех уголков, псы тотчас же обступили грузовик со всех сторон, не приближаясь к нему и злобно, остервенело стали облаивать это им уже знакомое железное чудище, вторгшееся в их владения и от которого исходил дух смерти.

– А чем это от вас всегда воняет? – с подозрением спросила старуха. – Всех собак пособирали с округи, никак не уймешь их после вас.

– Водкой разит. В этом деле без нее-то никак нельзя, сама понимаешь, бабаня.

– Да не водкой от вас прет, а какой-то гадостью!

– Так больницей, бабаня, воняет, ею родимой, – отвечал «бригадир».

– Хм, больницей, – недоверчиво бормочет старуха, принюхиваясь. – Ишь, псы-то как остервенели, ни одну машину так не облаивают.

– А что им еще делать? – отшучивался «бригадир»? Собаке положено брехать, вот она и брешет.

– Вишь, как разошлись!.. Цыц, заразы такие! – крикнула сторожиха, замахнувшись на ближайшего пса палкой.

И долго еще после отъезда грузовика не успокаивались псы, разогнанные старухой, подвывая изо всех углов.

Собаки, наконец-то успокаивались, их собачья тревога улеглась, но только до очередного появления этого грузовика на кладбище.

А уже утром другая спецкоманда из комендантского отдела из трех-четырех человек приедет на кладбище с лопатами и присыплет землей этот слой мертвецов до следующих рейсов грузовика.

…Когда спустя два часа грузовик вернулся обратно за новой партией казненных, внутренняя тюрьма НКВД все так же горела почти всеми своими окнами. Деятельная жизнь в ней не прекращалась ни на один час. Горел свет во многих окнах соседнего, недавно выстроенного огромного здания управления НКВД, соединенного со старым зданием и внутренней тюрьмой закрытой галереей на уровне второго этажа. Город уже давно спал, закрылся единственный в городе ресторан «Дальний Восток», погасли рампы музыкального театра, уличных фонарей на улицах Хабаровска той поры было немного, а эти горящие многими своими окнами здания нового управления и внутренней тюрьмы было одними из самых «живых» и заметных зданий в городе, словно бы маяки во тьме или в густом тумане. Или словно бы два расположенных по соседству дворца, где гуляли толпы приглашенных на всеобщий праздник людей – с угощениями, смехом, музыкой, танцами… Эти два здания-«дворца» были одними из немногих и красивых зданий в одноэтажном и на девять десятых «деревянном» Хабаровске наряду со зданиями штаба Красной армии, дома для начальствующего состава Красной армии, здания пограничников на улице Серышева и причудливой архитектуры зданием Дома Советов на улице Карла Маркса и были видны и снизу, с Уссурийского бульвара, но особенно сверху, с двух холмов, по которым протянулись главные улицы города – улица Карла Маркса и улица Владимира Ульянова-Бланка-Ленина – еще одного творца Великого Революционного Учения.