Читать книгу Двенадцать ступенек в ад - Борис Дмитриевич Дрозд - Страница 8

13 июня во второй половине дня Дерибас с Ежовым сидели в приемной Сталина. В приемной никого не было, кроме его личного секретаря Поскребышева.

– Сейчас я доложу о вас, – проговорил Поскребышев, укладывая в большой шкаф какие-то папки.

– У него еще кто-нибудь есть? – спросил Дерибас, кивком головы показывая на дверь в кабинет.

– Только товарищ Молотов.

Сидя в приемной, Дерибас присматривался по своей привычке разглядывать людей к Поскребышеву, лысому человечку с совершенно стертым лицом. По внешнему виду – кладовщик или заведующий баней. Но было известно Дерибасу, что это непростой и очень влиятельный человек в окружении Сталина, почти незаменимый.

Поскребышев, поднявшись из-за стола, одернул форменную гимнастерку, по-военному засунув пальцы под ремень, убрал складки за спину, и отправился в кабинет докладывать, закрыл за собой дверь.

– Первый раз у Него? – благоговейным шепотом спросил Ежов, чуть расширяя веки и приподнимая брови.

– Да, не приходилось здесь бывать, – ответил Дерибас.

– Не робейте, не такой уж он и страшный! – тем же благоговейным шепотом подбодрил его Ежов. – А я уже не раз бывал у него, бывал! – скороговоркой произнес он с нескрываемой гордостью к своему возвышению и приближению к высшей власти, как если бы он тут был уже почти своим человеком.

Дерибас со своей проницательностью отметил, до какой же степени его новый начальник тщеславен и самолюбив. Неужели он такой наивный и самовлюбленный слепец, что не понимает, как это опасно?

Сидели с минуту в ожидании. Ежов – щупленький, узкоплечий, какой-то, казалось, невесомый, в новеньком мундире со значками наград и отличий по службе, поскрипывающий при всяком движении тела новенькими ремнями, с аккуратно и заботливо уложенными волосами на голове по пробору с левой стороны – казался Дерибасу каким-то игрушечным человечком. И Дерибас был уверен в том, что по утрам, бреясь и глядя в зеркало, он любовался собой, своим красивым, чернобровым лицом, напевая какую-нибудь арию из оперы.

Дверь открылась, и на пороге появился Поскребышев.

– Товарищ Сталин ждет вас, – произнес он, посторонившись, чтобы пропустить их в кабинет, но не выпуская из левой руки ручку двери.

Ежов мигом вскочил, как-то выдохнул, словно бы набираясь твердости для разговора со Сталиным, и пошел к дверям. Дерибас последовал за ним, наблюдательно отмечая про себя, что затянутый поясным ремнем едва ли не до «осиной» талии, Ежов сзади и ростом и статью был похож на подростка-гимназиста, которого неизвестно почему по-бутафорски вдруг нарядили в форму грозного ведомства.

В кабинете за длинным столом под зеленым сукном с многочисленными стульями сидел в одиночестве Молотов, который молча кивнул им в ответ на приветствие. У председателя Совнаркома была массивная голова и плоское, какое-то отвесное лицо, что резко бросалось в глаза, если глядеть на него в профиль (а он сидел боком к ним). Высокий лоб, нависающий над остальной частью его лица, был отличительной чертой его наружности. На носу умещались небольшие очки в тонкой оправе, казавшиеся крошечными на большой голове вдобавок к небольшим аккуратным усикам.

У стола, с дальнего его торца, стоял маленького роста человек кавказского происхождения лет под шестьдесят, с пышными усами, еще густоволосый, в сапогах и в скромном френче с накладными карманами. Он молча раскуривал трубку, глядя на вошедших. Это был Сталин. В ответ на почти одновременное приветствие прибывших «Здравствуйте, товарищ Сталин!», – тот молча кивнул им так же, как Молотов.

– Садитесь, товарищи. Вы товарищ Ежов садитесь вот сюда, – он указал рукой с трубкой на место рядом с Молотовым, а вы, товарищ Дерибас, садитесь напротив, – проговорил Сталин, в речи которого слышался заметный акцент, особенно когда он произносил «вы», а слышалось «ви».

Рассадив прибывших так, как ему, вероятно, было удобно, – Сталин прежде, чем начать разговор, стал расхаживать по кабинету. Вероятно, он обдумывал, с чего начать разговор с прибывшими гостями, хотя наверняка знал все заранее. А Дерибас, который сидел лицом к окнам, с интересом и любопытством чекиста рассматривал кабинет вождя.

Слева от двери со шторами, в которую они вошли, висела на стене картина с портретом Ленина, читающего газету (вероятно, «Правду»), в этом же углу, прямо под портретом, находился стол, на котором располагались два телефонных аппарата и стояли в стаканчике остриями вверх отточенные карандаши, чернильница, пресс-папье и какая-то раскрытая книга. Рядом со столом размещался стул, а напротив, через стол – кресло в кожаной обивке с деревянными подлокотниками, – вероятно, за этим столом Сталин работал, а в кресло садился кто-нибудь из приближенных для душевной, а может, и для деловой беседы. Там же, рядом со столом, по правую сторону, так, чтобы можно рукой дотянуться, стояла тумбочка, а на ней располагались еще два телефонных аппарата. Все окна, которых было числом четыре, были, по странности, узкие. Под одним из них стоял небольшой невысокий сейф. Правый угол от входной двери занимала печь – вероятно, остаток еще древних, царских времен, когда не было пароводяного отопления. И не было никаких видов, чтобы печью теперь пользовался хозяин кабинета. Было в кабинете еще двери, одна оказалась за спиной Дерибаса, рядом с которой висела большая карта СССР, а другая – напротив двери входной, у дальней стены, вероятно, там находились личные покои Сталина.

Молчание затягивалось.

– Какое в настоящее время положение на границе с Маньчжурией, товарищ Дерибас? – наконец-то, начал разговор Сталин.

Дерибас поднялся, чтобы отвечать на вопросы Сталина стоя, о чем загодя предупредил его Ежов, отодвинул за спину сбившийся на живот планшет, с которым Дерибас никогда не расставался, как и с оружием, даже ночью он укладывал планшет рядом по давно сложившейся революционной привычке.

– Оно остается неизменным уже в течении нескольких месяцев, товарищ Сталин, отвечал Дерибас. – Каких-то новых данных о сосредоточении или перемещениях японских частей не замечено в последнее время. Я полагаю, товарищ Сталин, что та работа по укреплению границ, проведенная в последнее время, и накопление наших частей в Дальневосточном крае сдерживает Японию.

– Считаете ли вы возможным в ближайшее время серьезные провокации японцев на наших границах?

– Провокаций на границе от них всегда можно ожидать, товарищ Сталин, но не думаю, что они решатся на крупные провокации, учитывая мобильную готовность наших частей.

– А каким самым уязвимым участком в настоящее время командование Дальневосточной армией и вы лично считает на границе с Маньчжурией, соприкасающимся с вражеской армией? – спросил Сталин. – И какими силами на этом участке располагает противник?

Дерибас открыл планшет, достал из него тетрадь и, листая ее, стал приводить данные о состоянии японских войск, сосредоточенных в Маньчжурии.

– Таким по-прежнему остается Приморский театр возможных военных действий, товарищ Сталин. В настоящее время из всех имеющихся у Японии 50 стрелковых дивизий, 12 кавалерийских бригад, 12 авиабригад и 12 тяжелых артполков на Приморском участке сосредоточены до 20 стрелковых дивизий и 2 дивизии морской пехоты, до 6 авиабригад и до 6 тяжелых артполков. Надо учесть и то, что по укомплектованности их дивизии превышают наши, в них не менее 15 и до 17 тысяч бойцов.

– Достаточно ли этих сил для широкомасштабного наступления на Приморье, если японцы вздумают развязать войну?

– Территориально Приморье невыгодно для нас расположено, товарищ Сталин, на суше мы наиболее уязвимы, несмотря на то, что в последнее время проделана огромная работа по созданию укрепрайонов. Но незащищенных участков еще достаточно из-за большой протяженности границы. Если японское командование сосредоточится целиком на этом направлении, противник может прорвать нашу оборону и вклиниться на нашу территорию с целью последующего окружения. Если война затянется, наше положение может сильно ухудшиться из-за малочисленности и плохого состояния наших дорог, которые к тому же не связаны в единую сеть. Особенно это касается автодороги от Хабаровска до Владивостока. У противника не будет никаких затруднений для обеспечения армии и поддержки ее тылом и вывозом раненых, снабжение армии продовольствием и горючим. Пользуясь случаем, товарищ Сталин, хотел бы донести до Политбюро необходимость скорейшего строительства нового цементного завода подальше от границы. Спасск-Дальний – единственный поставщик цемента на Дальнем Востоке, расположен слишком близко к границе и может быть в первые же дни разбомблен авиацией противника.

Сталин на какое-то время задумался, пройдясь от стола до дальнего окна, затем, вернулся к столу и обратился к Молотову:

– В каком месте Советское правительство наметило строительство на Дальнем Востоке нового цементного завода, товарищ Молотов?

– Для постройки цементного завода необходима его близость к месторождениям известняка. Такое разведано на Дальнем Востоке только вблизи населенного пункта Теплое озеро, товарищ Сталин. Его строительство включено в план ближайшей пятилетки, – ответил Молотов..

– Как близко этот населенный пункт расположен к границе с Маньчжурией, товарищ Дерибас?

– Около 30 километров, товарищ Сталин.

– В этом месте на советской границе выстроен надежный укрепрайон? Какими силами располагает здесь Япония?

– Укрепрайон достаточно надежен и не вызывает опасений, тем более что японцы располагают здесь значительно меньшими силами, чем на Приморском театре, товарищ Сталин, так как этот район не представляет для агрессора особого интереса. С дорогами и у них здесь плохо.

Сталин опять на какое-то время задумался, медленно прошелся от стола до дальнего окна, постоял у окна с минуту, пыхтя трубкой, а потом, вернувшись к столу, спросил:

– А в каком состоянии сейчас находится Благовещенский укрепрайон?

– В настоящее время Благовещенский погранотряд значительно увеличен, товарищ Сталин, а укрепрайон вдвое усилен и сейчас тоже не вызывает опасений. Кроме того, комкор Пашковский стратегически выгодно расположил свой корпус сразу за укрепрайоном. А концентрация японских войск в этом районе также на порядок меньше, чем на Приморском театре, товарищ Сталин.

– Это тот самый ваш укрепрайон, через границу которого прошедшей зимой прошла диверсионная группа, отбила куски бетона от дота, разбросала вражеские контрреволюционные листовки и ушла восвояси? – насмешливо спросил Молотов. – Хорошо же вы охраняете границу, товарищ Дерибас, если через нее свободно гуляют диверсанты!

– Группе диверсантов ночью можно просочиться через границу, если они хорошо знают местность. А они наверняка из бывших белых или местных эмигрантов и хорошо знали местность, – ответил ему Дерибас.

– И даже не удосужились ваши пограничники ни одного из них задержать, – так же насмешливо проговорил Молотов. – Диверсанты спокойно прошли, разбросали листовки, осмотрели доты, переночевали на нашей территории, в нашем доте, преспокойненько выпили, закусили и ушли назад. – А газеты белоэмигрантские, печатающиеся в Харбине, у вас там еще не распространяются свободно?

Дерибас молча проглотил этот язвительный укол Молотова.

– Кто в настоящее время является комендантом этого района, товарищ Дерибас? – спросил Сталин.

– До последнего времени комендантом этого района был комбриг Круглов, товарищ Сталин, – ответил Дерибас.

– Что касается Круглова, товарищ Сталин, то начальник Благовещенского укрепрайона в настоящее время арестован, – поднявшись с места, вмешался в разговор Ежов.

– Вот как? – спросил Сталин, и его брови вскинулись вверх. – В связи с чем арестован комбриг Круглов, товарищ Ежов? – Из-за халатности и беспечности?

– Нет, товарищ Сталин, на Круглова дали показания арестованные в Хабаровске военнослужащие. Я сейчас не имею возможности назвать их фамилии. Вместе с Кругловым также арестован комдив Балакирев и комдив Флоровский , а вчера арестован заместитель начальника разведуправления Дальневосточной армии Тарханов .

– А кто из военных Дальневосточной армии еще арестован, товарищ Ежов? – спросил Сталин.

Ежов достал из папки бумаги.

– Как вам уже известно, товарищ Сталин, арестованы комкор Лапин, комдив Сангурский, комдив Фирсов, комдив Дзыза , комдив Аронштам, комкор Чайковский, комбриг Кошелев. Ведется разработка еще множества других высокопоставленных должностных лиц из ОКДВА, и их аресты дело ближайших дней.

Помолчали. Сталин, нахмурившись, отправился в свое путешествие до дальнего окна, покуривая трубку. Там он постоял какое-то время, стоя боком к ним, глядя в окно и о чем-то, вероятно, размышляя. Затем, вернувшись, встал за спиной Ежова и Молотова и, глядя на Дерибаса в упор тяжелым взглядом, которого не мог вынести Дерибас, проговорил:

– Судя по всему, работа отправленных на Дальний Восток московских следователей приносит свои результаты, – подвел он итог своим размышлениям Сталин. – Вам известно, товарищ Дерибас об аресте этих высокопоставленных военнослужащих?

– Мне буквально на днях стало известно только об аресте Лапина, Кошелева, Фирсова, Аронштама и Дзызы, товарищ Сталин.

– Половина высшего командного состава вовлечена в заговор против Советской власти, а органы безопасности Дальневосточного края спят сном дальневосточного медведя. Как так получается, товарищ Дерибас? Если предатели Путна с Гамарником хозяйничали длительное время на Дальнем Востоке при полнейшем бездействии дальневосточных органов безопасности, можно ожидать, что они заложили крепкий фундамент для заговорщиков не только в дальневосточной армии, но и во все советских и партийных и организациях, на важнейших военных заводах и стройках.

– Я сейчас не имею возможности ответить на этот вопрос, товарищ Сталин, – ответил Дерибас.

У Сталина была манера, подчеркивая какую-то важную мысль, делая акцент на ней, встряхивать рукой, в которой он держал трубку.

– Вы уверены, товарищ Дерибас, в том, что не существует связи заграничных белоэмигрантских центров с антисоветским контрреволюционным подпольем в самой армии, в органах НКВД и во всех перечисленных организациях на Дальнем Востоке, действующих в связке с японскими разведслужбами для подготовки заговора против Советской власти?

Сталин остановился против Дерибаса и испытующе глядел на него своим тяжелым взглядом.

Дерибас на протяжении всего разговора со Сталиным ощущал какое-то напряжение, словно бы попал под какое-то магнетическое воздействие, невольно сковывавшее его, от чего он чувствовал немалое волнение, так что чувствовал, как шея его взмокла и почему-то давил воротник кителя. Это напряжение создавалось и поддерживалось и долгими паузами между его вопросами, и методическим расхаживанием Сталина, его неторопливостью, курением трубки, и, казалось, безучастным лицом Молотова, который сидел, положив руки на стол и сцепив их в замок, и не менее напряженным лицом Ежова, сидевшего окаменело, прямо, не смея даже отвалиться на спинку стула, а руки сложив на коленях. Но в особенности создавалось манерой Сталина подолгу стоять к ним боком или спиной, когда он расхаживал, доходил до дальнего окна, там останавливался и задумывался, очевидно, что-то решая или обдумывая очередной вопрос. И после этого следовал новый вопрос или какое-то уже взвешенное решение. И ум, и наблюдательность, и знание людей ясно сказали Дерибасу о том, что у Сталина все рассчитано, каждый жест, движение, походка, интонации голоса, паузы, эта нарочитая неспешность, даже медлительность, молчание, и вот это курение трубки, – все, все создавало и поддерживало напряжение, сковывавшее людей, парализующее их волю, что, вероятно, Сталин считал необходимым, и ему это удавалось. «Вся спина мокрая! Подавляет! Совершенно подавляет! Вот именно», – мимоходом думалось ему. – А чем подавляет? Авторитетом? Нет. Чем-то другим. Но чем? Тишина гробовая, голоса не повысил, неудовольствия своего не выказал, а совершенно подавил! Прикажи он сейчас мне раздеться догола, и я бы ни минуты не колебался». Должно быть, он основательно проработал немало книг, изучая психологию властелинов и их методы воздействия на толпу и ближайшее окружение».

– Если допустить возможность заговора, товарищ Сталин, – говорил Дерибас, преодолевая волнение, – то для этой цели заговорщики должны иметь многочисленных сторонников и важные посты в армии, на флоте, в военно-воздушных силах. И по возможности по всей стране, а не только в Дальневосточной армии.

– А разве аресты командного состава Дальневосточной армии ни о чем вам не говорят? Разве аресты Тухачевского, Уборевича, Якира, Гарькавого и других военных, занимавших главные должности в самых важнейших округах СССР, об этом не говорят? Нет, они об этом очень красноречиво говорят. Чем же тогда занимались на Дальнем Востоке органы безопасности? Не утратили ли вы там со своими сотрудниками большевистской революционной бдительности по отношению к заговорщикам, троцкистам и всевозможным врагам Советской власти, товарищ Дерибас?

– Я не имею сейчас возможности ответить на этот вопрос, товарищ Сталин. Аресты ответственных должностных лиц в дальневосточной армии прошли в мое отсутствие, я не знаком с протоколами их допросов и их показаниями. Отдельные аресты могут иметь место и быть основаны на недовольстве отдельных военных разными причинами и антисоветскими разговорами, а не о действительно реальном заговоре с реальными намерениями о свержении Советской власти.

– Вы уверены в этом? – спросил Сталин, нахмурившись.

– Уверен, товарищ Сталин. По крайней мере, был уверен до вызова меня в Москву. Меня нет на месте уже ровно месяц. Нашей агентурой и особым отделом армии не вскрыто ни одного факта, подтверждающего нелояльность комсостава дальневосточной армии Советской власти и лично вам, товарищ Сталин. В армии есть большое недовольство военных наркомом обороны Ворошиловым, вам это должно быть известно. Рассуждение военных о некомпетентности Ворошилова ни для кого не секрет, это досужие разговоры, но никак не основание для заговора. Им недовольны во всей армии, а не только в дальневосточной. Я не смею ставить под сомнение военные способности товарища Ворошилова, это не мое дело, товарищ Сталин.

– Вы читали стенограммы военного совета? – спросил он Дерибаса, все так же глядя на Дерибаса своим тяжелым взглядом.

– Конечно, читал, товарищ Сталин.

– Товарищ Мезис , выступая на военном совете, подчеркнул, что Гамарник в своих поездках на Дальний Восток уединялся и о чем-то подолгу разговаривал с предателем и заговорщиком бывшим командующим Приморской группой войск Дальневосточной армии Путна. О чем они могли подолгу говорить? Товарищ Мезис назвал эти их уединения «темными делишками». Что вы можете на это сказать? Ваша агентура не обратила своего внимания на особую близость Гамарника с Путна, контрразведка Киевского и Белорусского военных округов долгое время не обращала на особые отношения Гамарника с с Якиром и Уборевичем, на все тайные связи, которые были неизвестны вашей контрразведке и неизвестны Политбюро. Какую информацию они могли скрывать от Политбюро? Какие вести разговоры, минуя руководящих работников Дальневосточного края?

– Мне об этом ничего не известно, товарищ Сталин. Наша агентура и особый отдел ничего не увидели в этом сближении Гамарника с Путна.

– Вы как опытный чекист со своей стороны не уделили особого внимания Гамарнику, не обращали внимания на его отношения со своими подчиненными и другими ответственными работниками. И у вас, товарищ Дерибас, никогда не возникали подозрения о его нелояльности к Советской власти в последнее время, о его заговорщицких намерениях? Не замечали ли вы у него двурушничества? – задавал вопросы Сталин, все так же глядя на него в упор тяжелым взглядом.

– Гамарник десять месяцев жил в Москве, товарищ Сталин, на Дальний Восток он приезжал только на два месяца с инспекциями. И в Хабаровске он был нечастым гостем, а все время в разъездах. Никаких оснований подозревать его не было. Гамарник делал все, что было в его возможностях по укреплению армии, по строительству укрепрайонов, заботился о быте красноармейцев и офицеров…

– Вы ведь знали Гамарника давно, с вас, товарищ Дерибас, и особый спрос. Что вы можете об этом сказать?

– Самоубийство Гамарника для меня самая большая неожиданность, товарищ Сталин, – ответил Дерибас. – Я этот его поступок еще и до сих пор не могу осмыслить. Мы ведь с ним самые старослужащие на Дальнем Востоке. Но нас связывали только деловые, рабочие отношения. Товарищ Гамарник вообще человек закрытый, осторожный, к себе близко никого не подпускал. Я не знаю, как он жил и с кем был дружен в Москве, насколько Ян Борисович вообще мог быть с кем-нибудь дружен, но в Дальневосточном крае он никого не выделял, со всеми держался на почтительном расстоянии, оставаясь только в деловых отношениях. Вся информация, которая у нас собрана о Гамарника, известна нашему центральному руководству.

– Вся да, выходит, не вся! – бросил свое язвительное замечание Молотов.

– Политбюро должно знать все о своих ответственных руководящих сотрудниках, которым оно доверило важную работу на местах. Чекистская работа должна быть так поставлена, товарищ Дерибас, чтобы органы безопасности обладали всей информацией обо всех ответственных государственных служащих и их родственниках. Вот товарищ Ежов, наверное, и на меня, и на товарища Молотова собирает информацию и завел тайное досье.

– Никак нет, товарищ Сталин! – быстро отозвался Ежов, поднявшись с места.

– И правильно делает, если завел такое досье и собирает информацию, – снова продолжал Сталин, не обращая внимания на протест Ежова. – Какой же он тогда чекист, если у него нет тайного досье на всех партийных, советских и военных работников? И если он еще не завел тайного досье на членов Политбюро товарища Сталина и товарища Молотова, он просто обязан это сделать в ближайшее же время. Органы безопасности должны знать все и обо всех. А вы не предусмотрели, не окружили товарища Гамарника своими агентами в должной мере и ничего конкретного не можете сказать Политбюро о теневой стороне жизни Гамарника и его закулисной деятельности, товарищ Дерибас.

Дерибас молча проглотил этот упрек Сталина.

А вы, товарищ Ежов, что можете сказать о закулисной стороне жизни и заговорщицкой деятельности Гамарника?

– Гамарник по своим качествам и преданности Советской власти и высокой занимаемой должности долгое время был вне контроля наших органов, – поднявшись с места, отвечал Ежов. – Только в последнее время разоблачена его предательская деятельность. Это наш промах, товарищ Сталин.

– Если наши органы безопасности и в дальнейшем будут допускать такие промахи и долгое время ничего не знать о вражеской деятельности бывших ответственных работников, то Советская власть долго не продержится…А известно ли вам , товарищ Дерибас, о том, что арестован председатель Далькрайисполкома Крутов? – спросил Сталин, снова останавливаясь напротив Денрибаса и глядя на него своим непереносимым взглядом.

– Известно, товарищ Сталин.

– Что вы можете сказать по поводу его ареста и его закулисной вражеской деятельности?

– Мне ничего не известно о вражеской и закулисной деятельности председателя Далькрайисполкома Крутова, товарищ Сталин. – Товарищ Крутов проявил себя как принципиальный коммунист и ответственный работник, преданный партии и лично вам, товарищ Сталин. Он многое сделал для Дальневосточного края, его любят и уважают как товарищи по партии, так и простые жители Дальневосточного края, – ответил Дерибас.

Сталин поморщился при этих словах Дерибаса.

– Что вы можете сказать о том, что есть сведения о его близости к военным и подготовке и заговора против Советской власти. И, между прочим, за вашей спиной. – Он ткнул рукой с трубкой в сторону Дерибаса. – Значит, нити заговора проникли и в советские и в партийные учреждения Дальневосточного края и, скорее всего, на важнейшие заводы, на военные объекты и стройки.

Дерибас почувствовал, что спина его похолодела, и его бросило в пот. Это было серьезным обвинением. Но у него было достаточно самообладания, чтобы справиться с волнением.

– Руководство НКВД по Дальневосточному краю не располагает такими сведениями, товарищ Сталин, – отвечал Дерибас. – Наша агентура внедрена во все возможные партийные и советские, хозяйственные организации, во все подразделения армии и флота, в Амурскую флотилию, в Амурское речное пароходство. Никаких компрометирующих материалов на товарища Крутова у нас нет. Любые заговорщицкие настроения в армии и среди партийных руководителей были бы тотчас же известны руководству НКВД.

Сталин опять прошелся до окна и, вернувшись, неторопливо, как бы смягчившись, продолжил, обращаясь к Ежову и Дерибасу:

– Как же так получается, товарищи чекисты, что никто не знает, чем занимался вне служебного или в служебное время бывший начальник политуправления Красной армии? Как же у нас работают органы безопасности? Не понимаю. Вы, товарищ Дерибас, ничего не знаете о заговорщицкой деятельности Гамарника и Крутова, а органам безопасности Дальневосточного края ничего не известно о заговорщицкой деятельности высших его руководителей и половины высшего состава Дальневосточной армии? Вы, товарищ Дерибас и вы, товарищ Ежов, вместе с товарищем Фриновским ничего не знаете о предателе Гамарнике и его связях, отношениях с другими людьми, его занятиях, его личной жизни. Что это за личность такая таинственная, что органы безопасности ничего не могут сказать о ней Политбюро? Проглядели под своим носом злейшего врага. С кого же Политбюро при необходимости должно спросить в таком случае? Я не понимаю. Разбуди вас ночью, товарищ Дерибас и вас товарищ Ежов, и вы должны ответить Политбюро на любой вопрос, касающийся членов правительства, членов Политбюро, членов ЦК и других руководителей, членов их семей и ближайшем окружении. На любой вопрос (жест рукой с трубкой). Разве Политбюро не правильно излагает суть чекистской работы, товарищ Ежов?

– Абсолютно правильно, товарищ Сталин, – ответил Ежов, так же быстро поднявшись.

– Вот именно. В этом суть чекистской работы.

Сталин снова принялся расхаживать, покуривая свою трубку и, казалось, обдумывая какой-то очередной вопрос.

– А что там за пьяные сборища, которые устраивает на своей квартире в Хабаровске комкор Калмыков ? – неожиданно спросил Сталин. – Что это за музыкально-литературные вечера для военных? – В голосе его послышалось раздражение. – Чуть ли не весь Хабаровск на них собирается. Разве в Хабаровске военным негде собираться, как только у Калмыкова? Разве там нет Дома Красной армии, куда мы посылаем с концертами лучших артистов и музыкантов советской страны? – спросил Сталин, недобро прищурившись.

«Все знает, все ему известно!» – мелькнула у Дерибаса мысль.

– Я полагаю, товарищ Сталин, что не стоит этим калмыковским музыкальным вечерам придавать какое-то политическое значение. Люди культурные собираются в неофициальной обстановке… Песни, обычные, досужие разговоры, сплетни, выпивка.

– А не ведут ли в квартиру Калмыкова нити заговора дальневосточных военных?

– Наша агентура в армии работает и в квартире Калмыкова, товарищ Сталин, и ничего подозрительного не увидела и не услышала на этих вечерах, никаких разговоров, каких-то планов и действий возможного контрреволюционного подполья.

– Вы уверены в этом?

– Был уверен, товарищ Сталин.

– Может, ваша агентура уже перешла на сторону заговорщиков? – насмешливо спросил Молотов.

Дерибас позволил себе улыбнуться, но на этот вопрос уклонился от ответа.

– Как часто посещали эти сборища Блюхер и Гамарник? – спросил Сталин.

– Достоверно известно, что Гамарник никогда не посещал вечеринки у Калмыкова, а что касается Блюхера, то он дружен с Калмыковым еще с Гражданской войны, товарищ Сталин. Они знакомы еще по Уралу, по боям с Колчаком. Это старая, крепкая дружба, проверенная временем. Мне достоверно известно о том, что Блюхер бывал на калмыковских вечерах нечастым гостем. На этих вечеринках встречались люди, которых он не переносил.

Сталин замолчал, расхаживая, дошел до окна, долго стоял там, раскуривая потухшую трубку. Вернулся так же медлительно, встал за спиной Молотова и Ежова и посмотрел на Дерибаса, как показалось Дерибасу, уже другим взглядом, более мягким, и продолжил разговор:

– Политбюро вызвало вас не для того, чтобы отчитывать, товарищ Дерибас, Политбюро вызвало вас затем, чтобы указать вам на ваши упущения и недостатки, сложившиеся в вашей работе. Учитывая все эти недостатки, Политбюро вынуждено было отправить к вам на Дальний Восток группу опытных следователей и оперативных работников для исправления всех этих недостатков и упущений. Политбюро вызвало вас еще и для того, чтобы услышать от вас действительное положение дел на Дальнем Востоке во многих областях его хозяйственной жизни, политической обстановке и положению Красной армии на границе с Маньчжурией.

Сталин замолчал и снова прогулялся до окна и, вернувшись, продолжил:

– Скажите мне откровенно, товарищ Дерибас, как коммунист коммунисту, в насколько лояльно население приграничных районов по отношению к Советской власти в настоящее время? Как сейчас себя ведет советское крестьянство в этих округах? Говорите прямо, не преуменьшая возможной опасности для Советской власти.

– Отвечаю вам как коммунист коммунисту, товарищ Сталин. Население приграничных округов было сильно ущемлено нашей властью, тут скрывать нечего. Оно привыкло свободно пересекать границу в целях торговли, сбыта, товарообмена с населением Маньчжурии, везти оттуда товары, которых у нас недоставало, и до сих пор не хватает.

– И заниматься между делом контрабандой, торговать оружием, наркотиками, – язвительно вставил Молотов.

Дерибас пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Дальневосточное крестьянство, как это вам, наверное, известно, пользовалось большими льготами при царском режиме, оно жило по большей части зажиточно, земли было достаточно. В бедняках числились вдовы, погорельцы и инвалиды. Иные хозяйства имели от двухсот до пятисот десятин земли. Малоземельных крестьян здесь не было. Закрытие границы и непродуманные, как уже это осознали краевые власти, чрезмерные налоги, конечно, вызвали острое недовольство населения, привыкшего жить свободными хозяевами, иметь свободный рынок сбыта. Считаю, что сплошная коллективизация именно в приграничных районах была поспешной и непродуманной. Советская власть вместо дружественного крестьянства и казачества получила мятежи и явного или скрытого врага, с которым была вынуждена бороться.

Сталин с каждым его словом хмурился все больше, Ежов застыл на месте, раскрыв глаза от ужаса.

– Мятежи крестьян в двадцатые и в тридцатые годы были и в Сибири и в Забайкалье, где также не было крепостного права и помещичьего землевладения, – заметил Молотов.

– Это так, товарищ Молотов, но далеко не во всех округах нам противостоит явный враг, готовый на нас напасть. В Сибири они не представляли такой опасности, как на дальневосточной границе, где кроме Японии нам противостоит еще и белоэмигрантский Харбин. – Дерибас достал из планшета свой журнал, полистал его, нашел нужную страницу и продолжил: – На Дальнем Востоке раскулачивание привело к ликвидации около 4000 тысяч хозяйств, выселено более 500 семей, по данным учета НКВД, многие крестьяне убежали за границу, сельское население значительно и неоправданно уменьшилось, приграничные районы сильно обезлюдели. В Амурской области самый приграничный Тамбовский район обезлюдел наполовину, на 30 тысяч человек, Молотовский – в три раза, Гродековский в Приморье – в два с половиной раза, Хорольский в Приморье – на 50%. А это все хлеб, товарищ Сталин, овес, фураж, это все могло бы быть надежной опорой Советской власти. Примеров достаточно. Настроение у крестьянства, не самое лучшее… Как кормить одну только армию в 500 тысяч едоков да плюс армию погранвойск и НКВД, да и город хочет кушать? Создание красноармейского колхозного корпуса в прошлом году с постройкой ферм, теплиц, казарм для бойцов и домиков для начсостава должно улучшить снабжение продовольствием армии, но всех вопросов не решит.

– Получается, что секретарь Амурского обкома товарищ Иванов в своих отчетах врал Политбюро? – спросил Сталин Молотова. – Самым бессовестным образом врал? Зачем? Выходит, и Крутов и Гамарник в своих отчетах тоже врали Политбюро? Почему так получается, товарищи? Никому верить нельзя, ни от кого правды не добьешься. Не понимаю. Как враги все действуют.

Сталин хмурился и мрачнел, Молотов молчал, а Ежов сидел, ни жив, ни мертв.

Сталин вышел из-за спин Молотова и Ежова, остановился на торце стола и обратился к Дерибасу спокойным, мягким тоном:

– Скажите товарищ Дерибас, не преуменьшая опасности для Советской власти, много ли сейчас еще остается в приграничных районах нелояльных к нашей власти крестьян и оставшихся казаков?

– Их достаточно, товарищ Сталин. Мне кажется, что для того, чтобы крестьянин окончательно встал на нашу сторону и был надежной опорой Советской власти на границе против возможного агрессора, хорошо было бы во всех приграничных районах разрешить сельскохозяйственные ярмарки для торговли излишками сельскохозяйственной продукцией и товарообменом. Это бы и стимулировало крестьян еще лучше трудиться. И разрешить крестьянам вывозить свою продукцию в города, открыть в них рынки или подобия ярмарок. Это в какой-то мере оживило бы обмен между городом и деревней. Отчасти это снизило бы контрабанду.

– То есть вы, товарищ Дерибас, предлагаете Советской власти ввести на Дальнем Востоке новый НЭП? – ядовито спросил Молотов. – Ваше мнение – это троцкистско-бухаринская отрыжка, и больше ничего.

– Я не знаю, как это называется, товарищ Молотов, но если речь идет о дружественности крестьянства в пограничных районах, то НЭП или как там его называют, на определенное время бы не помешал. Ведь вводил же его Ленин, и пошло на пользу. Наша власть непоколебима и сильна, но она удерживается у дальневосточных границ исключительно силой, товарищ Молотов.

– Какие могут быть излишки у колхозников? Они должны сдавать весь хлеб государству, – вставил новое язвительное замечание Молотов.

– Да, но есть единоличные хозяйства, в конце концов, у крестьян есть индивидуальные огороды и личные подворья, где они содержат скот, птицу. На трудодни крестьяне почти не получают денег, только натурой, зерном или картофелем, овощами и другой продукцией. А без денег даже в крестьянском хозяйстве никуда, товарищ Сталин.

– Разве ЦК и Политбюро, введя льготное налогообложение дальневосточных колхозов и единоличников, сделало это в недостаточной мере? – спросил Сталин.

– В недостаточной, товарищ Сталин, – повторил Дерибас. – Эти нововведения, мне кажется, сделало бы крестьян по отношению к нашей власти исключительно дружественным.

Сталин опять отправился в путешествие к дальней двери своего большого кабинета, встал у окна и погрузился в раздумье.

– Политбюро сейчас не имеет намерений пересматривать политику партии в отношении крестьянства, у него более насущные задачи, – подвел итог Сталин этому разговору, стоя у окна.

Наступила напряженное молчание, длилось оно, пожалуй, минуту-другую , но Дерибасу это молчание показалось вечностью. «На весах взвешивает, что со мной делать, нужен ли я еще ему? – проницательно думал Дерибас о своей дальнейшей участи. – Всех, каждого так взвешивает! Может, отпустит с миром, а может?.. А как не нужен буду, объявит и меня шпионом и врагом народа. Еще и до гостиницы не доберусь, а участь моя уже решится».

Наконец Сталин отошел от дальнего окна и медленно…рассчитано медленно приблизился к столу. «Вот сейчас все и скажет», – мелькнула у Дерибаса мысль.

– Политбюро готовило вам новое назначение на Украину вместо товарища Балицкого, но в связи со сложившейся обстановкой в стране и в Дальневосточном крае изменило свое решение. Возвращайтесь на Дальний Восток, товарищ Дерибас, – проговорил Сталин, давая понять этим, что разговор окончен. – Политбюро доверяет вам. И хорошенько разберитесь там у себя на Дальнем Востоке во всей сложившейся обстановке. И потрясите со своими работниками хорошенько тех, кто запятнал себя антисоветскими настроениями, а тем более враждебными намерениями. Хорошенько их потрясите! – прибавил он (жест рукой с трубкой). – Политбюро ждет от вас более решительных действий по борьбе со всяческими врагами народа.

Дерибас и Ежов вышли из приемной, где их уже ожидал дежурный офицер, чтобы препроводить их на выход, к тому месту, где они сдали оружие на хранение.

– Это хорошо, что товарищ Сталин доверяет вам, товарищ Дерибас,– говорил Ежов, забирая Дерибаса под руку, когда они шли по кремлевскому коридору. – Это очень хорошо! Постарайтесь оправдать его доверие, и мое тоже. Но вы были смелы, вы были отчаянно смелы! Я даже испугался за вас. Вы ему советовали, а это неосторожно, а я вас не предупредил, а он этого не любит. Ох, не любит, не любит! – скороговоркой повторил Ежов. – Но Сталин оценил вашу большевистскую прямоту и храбрость. Редко кто из наших сотрудников высказывается с такой нелицеприятной откровенностью.

– Почему же? Разве товарищу Сталину не известно действительное положение дел в приграничных районах и настроение крестьянства?

– В точности неизвестно так же, как при всеобщей коллективизации. Все и отовсюду врали. И теперь товарищ Сталин не имеет точной картины положения дел в отдаленных районах нашей большой страны. Он никому не верит, потому что ему опять все врут. Да-да, к сожалению, врут или сознательно дезинформируют! Секретарь Амурского обкома партии Иванов рисует одну картину положения крестьянско-колхозных дел в Приамурье, Крутов рисовал другую, Гамарник третью. А отправит он куда-нибудь Мехлиса, тот рисует картину вообще в аховом виде, как ему хочется. Вот он никому и не верит. У всех свои интересы представить картину в нужном им свете. Как будто у нас не одна и та же задача – не вводить в заблуждение и не лгать высшему руководству страны.

…Когда после аудиенции Ежов и Дерибас вышли из кабинета, Сталин раскурил трубку и с минуту-другую расхаживал по кабинету.

– Что Политбюро намерено делать с товарищем Дерибасом? – в своей манере спросил он Молотова, говоря свои мысли и соображения от имени Политбюро.

Молотов ответил, не колеблясь, словно бы ожидал этого вопроса и уже обдумал ответ:

– Следует дать ему месяц на исправление своей работы и посмотреть на ее результаты.

– Правильно, товарищ Молотов, – произнес Сталин, словно бы удовлетворенный ответом Молотова. – Правильно. Дадим ему месяц на испытание. Не будем спешить с его заменой. Пока не будем спешить давать ему новое назначение, – после паузы добавил он.

Добираясь на автомобиле до гостиницы, Дерибас думал: «Неужели Сталин такой наивный? Если он никому не верит, почему так безоговорочно верит в НКВД, верит следствию и такому пройдохе, как Ушаков (следствие по делу Тухачевского вел следователь Ушаков. Он узнал об этом в Управлении через своих людей). 22 мая Тухачевский был арестован, а уже 25 мая дал «признательные показания». Уж очень скоро. Это неспроста.). Но Сталин не наивен, он умен и хитер, хитрее и прозорливее всех. Может, люди в НКВД для него последняя опора, чтобы хоть как-то удержаться на плаву в океане неверия и недоверия? Двигать важными или менее важными фигурами из органов безопасности, вроде следователя Ушакова, в той комбинации, которую он замыслил? Почему заведомо записал Гамарника во враги и предатели, ведь он не был даже допрошен и на него дали только «признательные показания», далеко не очевидные? А на мертвого уже теперь можно все валить. Связь с Якиром и Путной, что вменялось Гамарнику как вражеские устремления и намерения, разве это факты для подозрения и ареста? Не шарахаться же Гамарнику от старых товарищей – Якира и Путны. Значит, Сталину так выгодно и нужно? Непонятно и странно».

И уже потом, в гостинице, Дерибас ожидал, что его арестуют. Быть может, с часу на час. Сталин никому не верит, по словам Ежова. Тем более верить ему нельзя. Чтение стенограмм военного совета многое сказало Дерибасу. В кошки-мышки играет с людьми, это в его манере – арестовывать людей, когда они в дороге, на перекладных. Даст новое назначение, обнадежит человека, тот отправится в дорогу, а тут его – цап! Якир арестован в поезде по дороге в Москву, к месту нового назначения, Уборевич арестован тоже в дороге, в поезде. Сангурского схватили на вокзале в городе Кирове. Прямо какая-то мания хватать людей на ходу, как будто они куда-то убегут. Зачем так делается? Что за иезуитство? Хватать человека прилюдно, на глазах у всех, человека военного, немолодого, при наградах и в большом звании, надевать наручники, конвоировать его? Это чтобы ударить по самолюбию, унизить, втоптать в грязь, сразу раздавить.

– Как прошла аудиенция, Терентий Дмитриевич? – спросил Дерибаса по возвращении его адъютант Соловьев.

– Хорошо прошла, возвращаемся домой. Собери-ка мне вещички по-походному: мыло, полотенца, белье, носки, расческу, помазок, бритву, сбегай вниз, папирос купи побольше, про запас, бумаги, карандашей, отточи их, – приказал он адъютанту. – Простой махорки купи пачек десять. Пожалуй, двадцать купи. Сложи все отдельно. В туристическом магазине купи рюкзак.

– Куда-нибудь собрались, Терентий Дмитриевич?

– Да, собрался…туда, куда добровольно не ходят.

– Не понял вас.

– Времена такие, что надо быть готовым ко всему.

– Разве вам грозит арест? – опешил адъютант.

– Всего можно ожидать.

– Да туда вы всегда успеете собраться! – с улыбкой произнес Соловьев.

– А если меня схватят, как Сангурского, на вокзале, на аэродроме или как Уборевича с Якиром – в поезде? Я тогда вещички свои не успею собрать, негде будет их взять. А рюкзак мне не помешает. Да, и еще вот что: свяжись с управлением, пусть узнают, летит ли в ближайшие дни транспортный на Дальний Восток, договорись, чтобы взяли на борт двоих, самолетом полетим, домой быстрей надо…Разузнай, куда летит, сколько и где дозаправки. И чтобы скоренько мне вещи собрал! Одна нога здесь – другая там.

– Будет исполнено, Терентий Дмитриевич, – без особого энтузиазма проговорил адъютант.

Адъютант был огорчен и разочарован этим решением своего начальника. Все-таки поезд для него – это рай, семь, а то и восемь дней отдыха, ничего не делать, пить пиво в ресторане, балагурить и ухаживать за хорошенькими пассажирками, словом, наслаждаться жизнью.

После аудиенции у Сталина Дерибас на другой же день 14 июня со своими адъютантом прибыли на автомобиле, предоставленным Ежовым, в Щелково, на военный аэродром в надежде улететь на Дальний Восток попутным «транспортником».

Перед взлетом один из пилотов принес им два овчинных тулупа и две пары валенок.

– Надевайте сейчас, еще до взлета, – предупредил он, – пока валенки не захолодели и портянки теплые, а то наверху дуба дадите. А это вам, – он достал из внутреннего кармана куртки фляжку, – для сугреву.

– Что там? – наивно спросил Соловьев.

– То, что надо для души! – смеясь, ответил пилот.

Во фляжке оказался чистый спирт, и они тут же выпили по глотку прямо из горлышка, без закуски.

И на аэродроме, а потом уже при посадках самолета на дозаправку первым делом Дерибас глядел в оконце: есть ли на летном поле автомобиль родного ведомства? «Вот теперь жизнь какая пошла…Все страхом охвачены, друг друга топят, боишься уже родного ведомства. Что дальше будет?» – невесело думалось ему. – Сейчас займется чисткой армии, а потом – чисткой НКВД, пройдет железной метлой по нашим рядам. Вот куда он шел, вот, что замыслил, назначая Ежова и говоря о врагах и бдительности на февральско-мартовском пленуме, а потом на совещании руководства НКВД».

В жизни высокопоставленных советских особ – партийных, армейских и других иногда случалось летать в Москву или обратно спецрейсом или попутным пассажиром в транспортном самолете. Транссиб на всей своей протяженности от Урала до Дальнего Востока наполовину или даже больше – однопутный. Если ехать на Дальний Восток поездом, то приходится ждать встречных поездов, чтобы пропустить их в западном направлении. Это долго, очень долго, от Москвы до Хабаровска даже экспрессом ехать не менее семи суток. Самолеты гражданской авиации по расписанию на Дальний Восток тогда еще не летали, только транспортная и военная авиация, на которой иной раз летали высокопоставленные чины НКВД и ВКП (б) и армейские чины, если надобность возникала прибыть в Москву срочно из таких отдаленных регионов. Лететь «транспортом», или «воинским» случайным попутчиком, без удобств, на каком-нибудь неприспособленном жестком сидении, в холодном промерзшем салоне самолета, дрожащим, вибрирующем, грохочущем, с многочисленными посадками и дозаправками, а нередко и с пересадками с ожиданием очередного попутного «транспортника», следующего из Сибири, например, еще куда-нибудь поближе к Хабаровску – это сутки с лишком чистого, летного времени. И ночевать черт знает где, в каком-нибудь захолустье, где ни буфета, ни гостиницы, ни удобств, к чему уже привыкла сложившаяся партийная и советская элита – в отдельных служебных вагонах, с музыкой из патефонов, с хорошими кушаниями, с выпивкой (а то и пьянками), с мягкими постелями, мягкими ковровыми дорожками в проходах, с услужливым персоналом. А то еще ночевать в аэропорту на жестком диванчике, не выезжая в город в гостиницу, и здесь дожидаться, когда прибудут пилоты, так как твердого расписания у «транспортников» не существовало. На это могло уйти от 3-х дней при благоприятном раскладе и до 6 дней при неблагоприятном. В транспортном самолете холодно в любое время года, салон не обогревается, нужны шуба, валенки (или унты), шапка, иначе околеешь так, что домой или в командировку не доберешься. Притом сидения жесткие, а то еще посадят где-нибудь на полу, на куче каких-нибудь тряпок или мешков, можно подремать и даже уснуть, если бы не холод. Ночью транспортная авиация старалась не летать по причине безопасности, так как многие принимающие аэродромы в Сибири и на Дальнем Востоке не были еще приспособлены для приема самолетов в ночное время.

Его «транспорт» летел в Новосибирск, а там – как получится. «Полпути преодолею, а там, если не будет попутного на Хабаровск или Владивосток, доберусь поездом. Главное – пересечь Урал и добраться до Сибири».

Дерибас торопился домой, в Хабаровск, к семье, спешил на работу, чтобы своими глазами увидеть и оценить все, что случилось в оставленном им Дальневосточном крае. А к неудобствам нелегкого путешествия он был человеком привычным, мотаясь за эти годы по лагерям и пограничным заставам. Из аэропорта отправил своей «рыбоньке» телеграмму о том, что вылетает из Москвы, только не указал дня, когда прибудет, так как предугадать, когда и в какое время он окажется в Хабаровске, было невозможно: улетал он не спецрейсом.