Читать книгу Осень в Задонье. Повесть о земле и людях - Борис Екимов - Страница 7

Неделю спустя у Якова новая беда: померла собака лайка, когда-то охотничья. Он для охоты и брал ее, натаскивал, а потом кончилась охота: торговля пошла, с утра до ночи крутишься как белка в колесе. Какая уж тут охота. Гляди, как бы тебя не подстрелили.

Вот и подохла собачка. Жена сказала: «От старости. Сколько ей лет-годов…» Яков возразил: «От тоски». Собачку он решил закопать в хорошем месте, на воле, где когда-то охотились.

Утром, как всегда, он отвез на рынок жену, помог товар разложить, сказал ей:

– Поеду, схороню.

– Ты там недолго, далеко-то не уезжай, – обеспокоилась Любочка. – Надо…

– Нам все надо. Надо, надо и надо! – неожиданно резко, вспылив, обрезал ее Яков и уехал.

Он вовсе не собирался далеко уезжать, но, вспыхнув, не сразу остыл. «Надо и надо… Надо и надо…» – бормотал он под нос себе. А между тем ехал и ехал, пока не опамятовал: вот он – просторный Березовый лог, рядом – песчаные бугры-кучугуры, поросшие рдяным тальником. Выйдя из машины, Яков огляделся и как-то разом отчетливо понял, что в мире – весна, настоящая весна в разгаре, и совсем рядом – молодое лето. А он и не заметил в суете-колготе. До света, впотьмах – подъем, рынок, потом – дорога, город, торговые базы, «оптовки», и снова – дорога, рынок. Везде суета и спешка. День за днем.

Далеко-далеко, на холмах, за Доном кричит гагарка: «О-го-го! О-го-го-го!» Зов ее протяжен. И ветер оттуда, от Дона, с холмов, от лесистого займища; он – легкий, словно дыхание, он – чистый, горьковатый и сладкий: полынный, тополевый, речной.

Басакин сел в машину и поехал на зов гагарки, к Дону: Березовый лог, Лазоревый, Старая Сокаревка, Лубники, Голубинские пески – все это когда-то хоженое-перехоженое; просторные пологие степные балки, лощины, озера в камышовой оправе, песчаные бугры-кучугуры с редкими корявыми соснами, гнутыми от ветров, в мочажинах – осинники с березками, самые грибные места.

И наконец, займищный лес возле Дона: дубравы, ближе к берегу – белокорые тополя-осокари, вербы, талы.

Собачку он закопал, сказав ей: «Тут тебе будет хорошо…» И в самом деле ведь хорошо.

Все обычное, суетное, все ушло, забылось; время отступило, оставив лишь вечное: весеннюю землю, воду и небо. Не хотелось трогаться с места, нарушая покой в душе и мире.

В лесистом береговом займище – месте укромном – было солнечно, тепло, порою жарко. Высокие легкие облака в голубом небе; легкий ветер, тополевый, речной. Вода плещет в обрывистый песчаный берег. От воды свежо, но отойди от берега десять шагов, в лощину, и сразу – знойно.

Яков забыл обо всем: вчерашнем, нынешнем, утреннем.

Пришла память прошлого: охота, рыбалка, просто отдых с детьми и женой. Но как давно это было, словно сон. А теперь снова явь.

Рядом вода плещет, сладкое дыхание ветра, знойная затишь, в которой и душа согревается.

В лесистом займище по-весеннему солнечно и светло. По земле темные тени стволов, узорчатое кружево ветвей. Над головою сквозит небесная голубизна. На дубах молодая красноватая листва и светлая зелень висячих сережек; тополевые кроны с желтизной. И все это светит, сияет под солнцем. И терпко, пьяняще пахнет. А на земле – желтоглазые чистотел да одуванчик, сиреневые «сосульки» мяты, заросли ландышей, которые вот-вот зацветут: уже поднялись над листвой легкие стебельки с белесыми бутонами; белая пена цветущего терновника; невесть откуда забредшие груша да яблоня в белом цвету да в розовых бутонах. Все это – в пряном духе и гудении пчел, земляных и домашних, прилетевших сюда от далеких хуторов. Посвистывает синица. С нагретой тропинки испуганные ящерки убегают, шурша по сухой листве. Угольно-черный, блестящий уж в золотистой сияющей короне пригрелся на тропе, не хочет уходить.

В лесу тишина. Лишь ветер, набежав, прошелестит мягкой листвой. Далеко, за Доном – овечье грубое блеянье и тонкий дискантный переклик ягнят. Это пришла на водопой овечья отара; где-то близко, в теплых заливах, на мелкой воде плещет большая рыба на икромете.

В подножье старого дуба, прислонившись к теплой коре, Яков закрыл глаза и долго не мог, не хотел очнуться от сладкой дремы, в которой медленно кружилось все то же: голубое, зеленое, золотое.

Открывать глаза не хотелось. Так бы сидеть и сидеть. Думать, вспоминать прошлое, такое, как нынче: зеленое, золотое…

Дома жена беспокоилась: не случилось ли чего, может, машина сломалась? Уже думала звонить деверю или свекру. Но муж наконец нашелся.

Он вернулся, забрал жену с рынка, а потом, в ответ на упреки, оправдался:

– Хоронил. Дело не быстрое. Схоронил, как положено. Помянул… Всех… – и, вздохнув, добавил: – Теперь моя очередь.

Жена так и села.

– Ты чего несешь? Выпил? А еще за рулем!..

– Одна у вас песня, – вздохнул Яков. – Надо и вправду выпить.

Он выпил, хотя не стоило выпивать: утром за руль садиться. Как всегда, рынок, палатка, товар, а потом в город ехать.

От выпивки, всего лишь после рюмки-другой, вспоминалось и вспоминалось прошлое, которого, оказывается, было много-премного: детство, молодость, служба в армии, случайное знакомство с будущей женой в пригородном поезде, сразу после армии. Летняя пора: старые вагоны с опущенными рамами окон, теплый ветер, смешливая черноглазая Любочка, смуглолицая, с темным румянцем. Помнилось… Сынишка-первенец в голубом костюмчике, ясноглазый, улыбчивый, он смеялся даже в церкви, после купели, когда его крестили. Легкие волосики, нежная кожа, ладошки и ступни – розовые, кукольные. И даже какашки в горшке такие красивые, золотистые.

Многое вспоминалось. Заводская жизнь: в новом цехе конвейер монтировали, потом запускали, мучились… А потом он пошел. Такая радость… Волейбольная команда, тренировки, на которые вместе с женой приходили и с малышом. Хорошая была команда, сильная. В своей области и даже южной зоне всегда были в тройке лидеров. Заводская база отдыха на Дону. Деревянные домики. Всей семьей туда ездили. На воскресные дни или в отпуск. Теплая вода, рыбалка, ребятня и жена рядом.

Много было в жизни всего хорошего. Оно вспоминалось. О нынешнем думать не хотелось. Там – постылое. И впереди такие же, как сейчас, но уже короткие дни и годы, тем более что они не идут, а летят.

Яков пытался рассказать жене, вместе порадоваться, погоревать: «Ты помнишь?..»

Она чему-то, близкому ей, поддакивала, но многое пропускала мимо ушей, особенно о заводской работе.

Так было день, другой, третий. Одно и то же: поздний ужин, рюмка-другая, не более. Конечно, он не пьянел. Но снова и снова хотелось прошлое вспоминать, говорить о нем. «Ты помнишь?.. А вот когда я…»

Жене в этом новом обычае – вечерних, даже ночных разговорах о прошлом – стало чудиться что-то тревожное. Особенно когда Яков свой завод вспоминал.

Она стала сердиться:

– Ничего там хорошего не было. Бывало, я ругаюсь, когда тебя не дождешься… Это все прошло и не вернется. Надо про завтрашнее думать…

– Про магазин? – спрашивал Яков со вздохом.

– Конечно. Не век в этой палатке сидеть.

– Два магазина… Ты что, забыла… А еще – автолавка. – Он начинал злиться.

Такого прежде уж точно не было. Магазины – дело решенное. В поселке уже подыскали помещение, сговорились об аренде с последующим выкупом. Место хорошее, бойкое. Другой магазин – в станице, в тридцати верстах от поселка. Туда ездили в последнее время по понедельникам, торговали прямо из машины, «с колес». Приглядевшись, решили магазин открыть. Округа просторная, народ живой, местный магазинишко помирает. Значит, можно работать.

Все это – дело, считай, решенное: магазины, а еще автолавка, хутора объезжать. Обдумывали, прикидывали, старый Басакин одобрил и обещал помочь. А теперь вот такие разговоры… День, другой, третий…

Свекра жена Якова побаивалась: человек строгий, к нему не сунешься с догадками и домыслами. А вот мама Рая – другое дело. Свекровь ее поняла. Поняла и день-другой, домоседничая у сына, будто случайно задерживалась допоздна, оставалась на ужин. В застольных разговорах мама Рая ни в чем не перечила сыну, слушала его, поддакивая и даже помогая вспоминать подзабытое: детство, юность, молодые годы. Казалось, что ей самой так хорошо, так сладостно уходить в дни былые. Но это лишь казалось, а на душе кошки скребли: в лице, в глазах, в речах сына она чуяла тоску, усталость, понимая ее. А еще – что-то нездоровое, больное.

Мама Рая в кругу родных и знакомых слыла человеком мягким, покладистым – сама доброта. Но близкие знали ее и другой.

– Их надо отправить хотя бы на неделю куда-нибудь отдохнуть, – твердо сказала она мужу, объяснив ситуацию. – Придумай. Побыстрее. На торговле подменим.

Невестке она внушала всерьез, без обычной мягкости:

– Хороших мужиков, Любочка, надо беречь. Смотри, сколько их погубилось… Спиваются, травятся, всякую гадость глотают. Наш, слава Богу, в этом не грешен. А сколько от сердца и от всего другого поумирало. Сама видишь, не старцев – молодых на кладбище везут и везут. Нам, старым, там уже и места нет. Они лишь с виду крепкие, эти мужики, хорохорятся. А душа, а сердце у них… Не в кузне деланное. Переживают. За детей, за семью. Они ведь – кормильцы. А нынче попробуй кормиться да семью держать, если работы нет. В Москву бежать, на заработки. Там таких – туча черная… Сколько пропало людей… Господи, Господи… А вы, слава Богу, устроились, жаловаться грех, – внушала мама Рая. – Но надо по-умному. Надо и передых себе давать. Понятно, что многого хочется: для себя, для детей. Но надо и поберечься. Не дай Бог и не приведи… Сама видишь и знаешь нынешнюю жизнь. Сплошные нервы. Потом плакать да локотки кусать. Спаси и помилуй нас… Хорошего мужа надо беречь, – твердо внушала она.

Старый Басакин вспомнил давнего друга, астраханца. К нему и отправились Яков с женой, на базу отдыха, в пойму.

Уезжали с опаской. Любочка – вовсе нехотя. Вернулись оттуда довольные, рассказам конца не было. Вернулись словно другие люди. Яков хвалился с тихим восторгом ли, с ужасом:

– Такого клева сроду не видел… Такие щуки, на проводку. Такие судаки… А уж всякая шушера: вобла ли, окунь… Ну просто дуром хватают. На голый крючок…

Жена подтверждала:

– Рыбы… Какая хочешь… – И об ином, для нее важном: – Хорошо там: обслуга, еда, чистенько все, красиво. На берегу лес вокруг, домики бревенчатые… Так отдохнула.

Было видно по ней, что отдохнула: посвежела, разгладились морщинки у глаз, смугловатый румянец объявился, как в давние годы, глаза по-молодому светили – и впрямь Любочка. Свекрови она сказала: «Он был такой хороший. Рюмки не выпил. Хотя там – пожалуйста. Но он такой был… – усмехнулась она. – Прямо как в молодости… – И повинилась: – Ваша правда: надо его беречь».

Вернулись к тем же делам, к ларьку и торговле. Все привычное: рано утром – подъем и пошло-поехало, на весь день. Но кое-что изменилось. Во-первых, объявили понедельник днем выходным. Ведь у всех людей есть выходные. Пусть не воскресный день, но отдых, от торговли. По дому хватало дел: сад, огород и прочее.

Решили погодить с магазином. Больно много их развелось. А люди идут в магазины крупные. Там шире выбор, ниже цена, какие-то «карты» да скидки. И еще: ларек стоит на бойком месте давно; к нему люди привыкли, на рынок заходя, мимо не пройдут, а рынок – он для поселка вечный, здесь не только покупки, как в магазине, но прогулка, развлечения, встречи. Так что от добра добра не ищут. Кормит, и слава Богу. Старый друг, он лучше новых двух, непроверенных.

Потом объявилась новая мода, которой завидовали мужики, рыночные соседи.

– Съездил бы ты порыбалил, – как-то вечером попросила Любочка. – Рыбки захотелось из своих рук. Говорят, ловится хорошо. Мама просила.

– А как же… – удивился Яков. – Надо ведь…

– Обойдусь. Утром отвезешь пораньше, – сказала она, но, отвернувшись, вздохнула украдкой.

В самом деле, ничего не случилось. Дело привычное. А поймал Яков неплохо.

С той поры так и повелось: выходные – в понедельник; к ним вдобавок нечасто, но Яков ездил рыбачить, а в зимнюю пору стал «гонять зайчиков»: подарили ему на день рождения собаку, молодую лайку. Дважды в год стали выбираться на короткий, но отдых: весной – в астраханскую пойму, в летнюю пору, под осень – на море, вместе с дочерью.

Старый Басакин похмыкивал да вздыхал, не больно одобряя; жена корила его: «Он тебе сын или найда, какую на порог подбросили? Вот и радуйся, что живой-здоровый, на своих хлебах. А «магазинщики» – они тоже всякие. Картежники… Сегодня проиграл ларек, завтра назад вернул. Верка Шайтанова вовсе с ума сошла, на автоматах в казино два вагончика и машину продула. Вот тебе и „магазинщики“».

Старый Басакин особо жене не перечил, хотя мог бы другие примеры привести, их немало. Но понимал он, что треснутый горшок надо беречь. Ведь в самом деле, это не «найда», а сын родной. Но в глубине души оставалась еще и горечь своих надежд неисполненных.

Старый Басакин, помогая сыну, помаленьку, загодя себе готовил «запасной аэродром». Время идет, подпирает возраст. А нынешние пенсии… Лишь на хлеб. Иметь свою долю в торговле сына – дело не лишнее. Не получилось. Отсюда и горечь. Порой она поднималась. И выходила наружу, как теперь, после случая с сыном младшим.

Нынешний ночной разговор продолжался долго. Выслушивать приходилось жене.

– Порода, это ваша порода такая… Твоя порода, – внушал старый Басакин. – Мамочка Рая… Тонкокорые. Чуть царапнут их, сразу – кровь, боль, слезы.

– Надоел со своей породой. Загордился. У вас кличка какая была уличная? Жуки… Все черные да страшные. В земле возились.

Старый Басакин тихо и долго смеялся.

– А чего ж ты тогда за меня замуж пошла? За жука навозного?

– Не помню. Наверное, сдуру. Молодая была, глупая. Ты чего-нибудь набрехал. Я поверила.

Посмеялись, помолчали, вспоминая совсем давнее, которое так далеко ушло, расплываясь, забываясь. Но ведь все это было: юность, молодость. Любовь, порою странная даже для людей близких. Ведь в самом деле: «Чего ты в нем нашла?» – удивлялись подруги, соседи, мать с отцом. Красавица: высокая, светлолицая, сероглазая, ухажеров – не счесть. А она выбрала какого-то жука-землемера.

Выбрала. И потом, за долгую жизнь, никогда не пожалела. Надежным оказался Жук. И в прежние годы, и потом, когда рухнула советская власть и жизнь резко поменялась, становясь трудной и очень трудной, а порой невыносимой: работаешь, а зарплаты нет и нет. Чем кормить детей? Все дорожает. Каждый день новые цены. Дурачьи… Глазам не веришь. И старикам пенсию не дают месяц, другой, третий… А старые люди – что малые дети. Чем жить? С протянутой рукой стоят: «Подайте на хлеб…» Да в мусорках роются. И Чечня – рядом: война, беженцы. Время тяжкое: молодые гибнут, старые мрут. В эту пору много народу пропало. Особенно мужиков. Басакин выдержал. Сам кормился и помог сыновьям, которые рядом жили и которые в самом деле характером оказались не в отца, а в маму родную. Хорошо это или плохо? Чего зря гадать. Теперь уже ничего не изменишь. Слава Богу, что все живые, здоровые, работают, на хлеб-соль хватает, детей растят.

А что до сегодняшнего, то у Ивана поболит и пройдет. Поболит и утихнет. Привыкать и привыкать надо к новой жизни, в которой все не то, чему учились и детей своих с малых лет учили.

– Ладно, пусть едет с Тимошей. Передохнет. Может, и в самом деле устал, – сказал старый Басакин и закончил твердо: – Но другого ничего не придумаешь. Лошадка кормит. Плохо ли, хорошо, но кормит. Значит, за нее и надо держаться. День-другой пускай отдохнет – и за работу. Всем нынче непросто. А жить надо.

На том долгий ночной разговор и кончился.

Кто знал, что через время все так обернется у Басакина-младшего: осенняя глухая заполночь, непроглядная тьма, далекий протяжный стон, непонятный обморочный страх, ружье в руках и лишь преданная собака рядом. А вокруг – безлюдье. Еще недавно Аникей Басакин был рядом: за речкой, за лугом, даже в ненастной ночи вздымался туманный купол огней над его просторным подворьем. А ранним утром, порою впотьмах, словно петушиный клик – голос трактора. Сначала высокий, потом потише: завелся, поехал на реку, сети снимать. Слышно, как тележка погромыхивает, на ней – лодка.

Теперь он ушел. На многие десятки верст – ненастная ночь, глухая тишь и безлюдье.

Курган Явленый недалеко. Где-то там, в пещере, монах Алексей. Он, конечно, помогает. Но попробуй дозовись его, как теперь. Мышкин теперь ночует на хуторе. Свое гнездо ближе. Да еще неизвестно, где он его совьет. Что напоет ему ночная кукушка… И старшего брата Павла придумка – охотничья база – не больно в помощь. Тоже вдали и во тьме, в самом устье речки, пустой дебаркадер стоит. Проку от него… Сам Павел, как всегда, где-то в «полете». Свои, жена с сыном, уехали, и разом обрезало: рядом – только собаки. Оттого и страх непонятный. Не привык. Ведь еще недавно не думал, не гадал… Поселок, квартира, семья, родные, знакомые – все и всё рядом. Теперь – иное.

А ведь вначале была простая поездка с сыном Тимошей на «дачу» ли, на «басакинское поместье» для короткого отдыха.