Читать книгу «Я напишу еще одну строку…» Избранное - Борис Марковский - Страница 4

Зима всю ночь рисует на стекле

фламандские тяжелые узоры,

дремучие норвежские пейзажи,

суровые готические крыши,

украшенные инеем и даже

порою пишет вязью в уголке,

объединив два разных алфавита,

слова на арамейском языке,

уже не помня, видимо, иврита.

Нам не хватает фауны и флоры

в фарфоровом от снега феврале,

их заменяют карты, разговоры,

тяжелые муаровые шторы,

на ум приходят (дело в рифме) шпоры

или поездки к морю в «Шевроле»…

Здесь повсюду глыбы льда…

Спите, звери Зодиака,

вам нельзя входить сюда.

Знаю, Тигр или Собака

мне не причинят вреда.

Жизнь, казалось, никогда

не закончится, однако

в небе дрогнула звезда

где-то там, в созвездье Рака,

и исчезла навсегда…

Ветер. Снег. Светло и пусто.

Никого. Один. Так надо.

Юность, молодость, искусство,

всё – лишь промельк снегопада.

Хлопья падают так густо —

в трех шагах не видно сада…

Помнишь, у Марселя Пруста?

Или – у маркиза Сада?¹

Снегопад приводит в чувство,

он – как высшая награда…

Вполнакала светит люстра

в трех шагах от снегопада.

Ветер. Ночь. Забор. Качели.

Снег. Чугунная ограда.

Я стою почти у цели —

в трех шагах от снегопада.

Лампа светит еле-еле,

гаснет без предупрежденья…

Я стою почти у цели —

в трех шагах от пораженья.

На стене – фарфор из Гжели,

сувениры из Торонто…

Я стою почти у цели —

в трех шагах от горизонта.

Увы, никто не позовет,

как некогда сказал Мицкевич

у стен печальных Аккермана.

Ты прав, таинственный бездельник:

друзья разбросаны по свету,

их нет, они как сон пустой…

А это кто? Шагает прямо,

хотя с утра с портвейном спорит —

прямой потомок Мандельштама…

Стишок трагический чирикнул

и скрылся в розовом тумане

поэт, известный всей округе…

Из подворотни знак масонский

мне подает какой-то щёголь —

еврейский нос, язык как шпага,

на Мефистофеля похож.

За ним – кудрявый Илличевский

стихи волнистые читает…

Друзья, прошу, не исчезайте,

не уходите насовсем,

стихи печальные читайте

или отрывки из поэм

и говорите, говорите

ночь напролет, пока звезда…

Но только сердце мне не рвите,

не уходите навсегда.

Иерархические бредни.

Приморский город. Кавардак.

Магнолии… Поэт в передней

снимает клетчатый пиджак

и хриплым голосом читает

стихи о дружбе, о любви…

О как мне всех вас не хватает,

друзья далекие мои!..

Ветхозаветная картина.

Почти библейская луна…

Жизнь, смерть, поэзию до дна

пьет из летейского кувшина

библейский старец у окна.

Сентябрь сгорел наполовину,

уже мерещится февраль…

Пока небесная эмаль…

Пишу письмо калмыку-финну,

рифмую слезы и слова.

Не вы ль? Увы, не вы… Нева

в гранитный берег бьет волной,

и Днепр широкий в дымке тает…

Листок летит над головой —

куда, зачем? – никто не знает.

Казалось, жизнь давно прошла.

Листва поблекла, облетела…

Три ивы, чахлая ветла,

но мне-то, мне какое дело

(как говорил один пиит)

до госпитальных этих плит,

до этих плакальщиц-берез,

до сумасшедших этих сосен…

Листву последнюю мороз

скосил, а я-то думал: осень.

Увы, не пастырь, не пастух…

Зачем, седобородый мальчик,

в кругу кладбищенских старух

сидишь, один?.. Айда в подвальчик!

там наливают… раз-два-три…

повсюду мраморные жилки,

горит окошечко внутри,

торчат железные опилки,

горчит вино, и карамель

во рту… Февраль?.. Или апрель?

Я так скажу, лицом суров:

вам нужен флаг, мне нужен кров!

Я помню сумрачное лето —

смесь Боттичелли и Ватто

(спасибо, Господи, за то,

что подарил мне столько света!)

и мрачный деревенский дом,

где муравьи, как самураи,

ползли сквозь влажный бурелом

вдоль бревен дряхлого сарая.

Еще не там, уже не здесь,

еще нигде, уже повсюду,

как этот клен полураздет,

клянусь: я был, я есмь, я буду!

Мне кажется, я был всегда…

Опять железная звезда

с лицом бурята иль монгола

взойдет над жертвенной Землей,

чтоб пасть на города и сёла,

покрыть их царственной золой.

Семья Марковских в полном сборе

сидит за праздничным столом.

Всё в серебре и мельхиоре,

и ёлка блещет серебром.

Всё в серебре, – скажи на милость! —

на тонких ниточках шары,

как будто детство возвратилось

в квартиру девочки-сестры.

И вот, красивый и безгрешный,

под новогодний смех и шум

с какой-то радостью нездешней

встает задумчивый Наум.

Он говорит, ему внимают,

все аплодируют ему,

и всё плохое отступает

в недосягаемую тьму.

Платье лимонное из крепдешина…

Помнишь, бывало, и ты наряжалась?

В зеркале таяла и отражалась,

утром опять на работу спешила.

Всё перепуталось, перемешалось,

детство пропахло твоими руками.

Помнишь, как море сияло над нами,

всё в серебре, как оно поднималось?

Вспыхнет черешня на грешной ладони,

вновь заблужусь в твоем ласковом взгляде,

столько вместившем, умру на перроне —

не умирай, как тогда в Ленинграде.

Вечно живи в довоенной квартире!

Свет твоих глаз да пребудет со мною

в этом огромном безжалостном мире,

в памяти, не опаленной войною.

Осень, отстань! Сатанинская щедрость листвы,

мне враждебны твои бесшабашные узкие ласки.

Не сносить головы! Я от лиц и от улиц отвык,

и от птиц, и от веток, и от ветра, что скомкал все краски.

Над коляской волхвы. Снизошла на тебя благодать.

Мать, что небом прикинулась. Небо, коляска, дорога…

Не поднять головы! Я не стану по птицам гадать,

отшатнусь от зрачков сумасшедшего этого Бога.

Нас листва оплела вперемежку с огнями реклам,

время корчит нам рожи, мы – тоже, отважные маски.

То ли я не живу, то ли время мне не по зубам,

то ли замерло всё в ожидании близкой развязки.

Эта осень меня, как по лестнице, сводит с ума.

Ах, отстань, отстрани, отодвинь свои тайные знаки.

Это – светлая осень!.. За осенью хлынет зима,

приготовьтесь к ее молчаливой и страшной атаке!

Легка на помине, как солнечный луч на поляне,

как пляшущий полдень, как полдник в высокой траве,

как скрипка кузнечика, как из-за леса – цыгане,

как память о детстве, о снежном его колдовстве.

Осталось не много: осталось спокойное эхо.

Ни дома, ни сада, ни пепла…

Лишь память о том,

как долго звучат колокольчики детского смеха,

когда молчаливый отец возвращается в дом.

Брат мой, куда ты? Там плотный, как ватман, туман!

Там горизонт обезглавлен, там эхо безгласно…

Брат мой, куда ты? Опомнись! Пора по домам!

Эта дорога печальна, пуста и опасна.

Твои сильные плечи, школяр, непоседа, герой,

твое хрупкое сердце не выдержат этого бега…

Но тебе наплевать!.. Очарованный жуткой игрой,

ты уходишь… один… даже смерть для тебя не помеха.

Вот и двери состарились, и обносились портьеры

в этом доме старинном, где столько просыпалось лет,

где в прихожей колеблется свет, то пурпурово-серый,

то, как свет от звезды, то, как солнца замедленный свет;

в этом доме старинном, где дует из окон, где фразу

от простуженных кресел сквозняк вдруг унес в коридор,

чтобы там заблудиться в пространстве из пауз, и сразу

возвратиться на место, поскольку – таков уговор;

в этом доме мы встретимся вновь через пару столетий,

через несколько дней или лет, или даже минут,

чтоб уже никогда не забыть этот вихрь междометий,

вихрь бессмысленных слов, что уже никогда не умрут.

На задворках Европы, в крестьянской глуши,

на высоком холме – за чужие гроши —

ты оставлен лежать навсегда в феврале

в неподатливой, жесткой и мерзлой земле.

Над тобою, как прежде, плывут облака.

Сон глубок, и могила твоя глубока.

Неподалеку – кладбище. На холм

взбираюсь часто к сумрачной могиле,

где спит отец; на ней три кипариса

посажены заботливой рукой…

Так и живем в печальном захолустье:

я целый день читаю детективы,

перевожу на русский Гёльдерлина

и у тебя учусь невнятным фразам:

Entschuldigung, ich habe eine Frage…²

А ты уже щебечешь по-немецки,

приносишь в дневнике одни «пятерки»

и забываешь русский понемногу…

Лишь я твержу на память, как безумный,

обрывки строк, где слово смерть мелькает

так часто, что мне кажется порой:

я мертв давно, и ты мне только снишься.

И если память мне не изменяет,

я счастлив был лишь в детстве. Это значит:

жизнь близится к концу.

С ума сошла не только эта роща

со вздыбленными волосами,

охапки листьев прячущая в снег, —

я тоже медленно схожу с ума,

хотя и выгляжу вполне счастливым…

Как прежде подхожу к календарю

и день за днем беспечно отрываю.

Когда уходят те, кого мы любим,

в последний путь, откуда нет возврата,

в последний путь к последнему пределу,

как черный бархат, раздвигая тьму, —

их сразу потускневшие портреты,

как сквозь туман, прекрасными глазами

глядят на нас, но нас уже не видят,

как будто мы для них не существуем…

Еще звучат бессмысленные речи,

еще слышны надгробные молитвы,

еще мы помним, как звучал их голос,

а их уж нет поблизости…

Под плеск

печальный вёсел, быстрая ладья

их вдаль относит…