Читать книгу «Я напишу еще одну строку…» Избранное - Борис Марковский - Страница 40

Люблю появление ткани,

Когда после двух или трех,

А то четырех задыханий

Придет выпрямительный вздох.

Как громко мы, молчим, как тихо спорим,

как медленно горим, как горько пьем,

как гибнем врозь, как верим каждой ссоре, —

безропотно стоим под проливным дождем.

Как странно мы живем, как тупо, немо,

как страшно все, что окружает нас…

В последний раз заря придвинет небо,

и Млечный путь взойдет в последний раз.

В последний раз живем! Прощай, планета!

Лети сквозь ночь, скрипи, земная ось.

Я выброшу стихи, возьму в ладони лето

и медленно уйду, земли мгновенный гость…

Жизнь вывернута наизнанку.

У времени крутой разгон.

Я выйду в поле спозаранку

и обопрусь о горизонт.

И чту мне чьи-то неудачи,

и чту мне боль, и чей-то смех,

когда повалит наудачу

непоправимо чистый снег?

Когда метель, срывая петли,

мешая сроки, вне времен,

вдруг белые закружит кегли

лиц, памятников, дат, имен?

Я должен многое успеть.

О, если бы я знал заране:

моя ребяческая спесь,

да томик Тютчева в кармане.

Я должен заживо сгореть,

чтобы из пепла возродиться,

я должен трижды умереть

и трижды в слове возвратиться.

Мне только двадцать восемь лет,

возьму и всё начну сначала…

В каком-нибудь глухом селе

у невозможного причала

в шалаш забраться к рыбаку

и ждать, пока не клюнет окунь…

Пока не подытожит осень

и жизнь, и каждую строку.

Б. Пастернак

А время старится, течет, струится,

и зыбким кажется, и тает на губах.

Еще строку, ведь я верну сторицей,

еще страницу – не земных ведь благ

прошу, в конце концов… О, эти лица!

Куда ты лезешь, глупый, чур тебя!

Тюрьма. Вокзал. Опять тюрьма. Больница.

И ласковые пальцы октября.

На ипподроме – флаги,

на ипподроме – вой…

Налей-ка мне из фляги,

пусти по круговой.

Куда вы мчитесь, кони,

копытами звеня?..

В прокуренном вагоне

везут, везут меня.

Сплетенье тел и линий,

последний поворот…

Как белый шепот, иней

промчится у ворот.

Я вижу, ясно вижу,

как будто подан знак:

не так я ненавижу,

не так живу, не так.

Нас не обманет финиш,

нам жить невмоготу…

Перила отодвинешь

и канешь в темноту.

Как строят дом, как разбивают сад,

немыслимым трудом, чудовищным упрямством,

в полночный час – одни – с прекрасным постоянством

всё в тот же стол – опять – потупив взгляд,

с сыновней ненавистью на губах,

с жестокой радостью – все вышли сроки! —

выводим мы губительные строки,

превозмогая свой недетский страх.

Я болен. Осенью ли, прозой

или стихами – все равно.

Заката предпоследний козырь

ложится на мое окно.

Иду ль куда – домой, из дома,

молчу ли, стоя у окна, —

не астма – смертная истома…

Окно. И за окном – стена.

В окне – фонарь, февраль, фрамуга…

Я болен, стало быть, здоров.

И рядом – ни жены, ни друга,

и ветер с четырех сторон.

…А снег коснется сонного окна,

и до окна уже не дотянуться.

И сада оголенная спина

тебя уж не заставит оглянуться.

Пока дышу – надеюсь.

Dum spiro spero. Но

смотри, как леденеет

прозрачное окно.

Уже по крестовине

прошелся раз, другой

обетованный иней,

благословенный мой.

Сентябрьские сроки.

Деревья в три ряда…

Роняет свет высокий

вечерняя звезда.

А осень безнадежно хороша!

безукоризненна ее отделка.

Мелькнет в кустах оранжевая белка…

Что если вдруг – молчи, не лги, душа! —

вся наша жизнь такая же безделка,

как этот мертвый след карандаша?

Но на часах не двигается стрелка,

и так легко дышать… Но что ни шаг —

то тлен и смерть… Пустынная аллея.

Ни мертвый лист, ни беличьи следы

не трогают тебя, и ты стоишь, хмелея

от этой царственной, торжественной беды,

испытывая боль, почти блаженство…

В несбыточном плену у совершенства.

Искусства разветвленный ствол,

невидимых корней могучее родство.

Я – крайний лист на самой крайней ветке,

и кровь моя принадлежит листве.

Со мной в родстве бесчисленные предки,

и те, кто будет жить – со мной в родстве.

И смерть моя – умрет одно лишь имя

мое – и жизнь принадлежат не мне,

но тем, другим, – да будет свет над ними! —

сгорающим в божественном огне.