Читать книгу «Я напишу еще одну строку…» Избранное - Борис Марковский - Страница 41

Смерть, как парус, шумит за кормой…

Каждый день – одно и то же:

трудно жить в краю чужом,

даже в зной – мороз по коже,

будто в погребе сыром.

Дом уснул, и дверь закрыта.

Как же нам с тобой уснуть?..

Даже если жизнь разбита,

говори мне что-нибудь.

«Крапива» – красивое слово.

Кругом – лопухи, лебеда…

А в небе – из льда голубого —

шальная стояла звезда.

Стояла над домом и садом,

и в лунном ее забытьи

все то, что казалось нам адом

(свети, дорогая, свети!) —

невнятные шорохи, звуки

бессмысленной жизни земной

в преддверии долгой разлуки

наполнились вдруг тишиной.

Мы завершаем жизни круг,

глядим по сторонам тоскливо

и говорим себе: «А вдруг?»,

и в небо смотрим боязливо.

Никто не хочет нам помочь:

мы все умрем через мгновенье…

Я б не роптал на провиденье —

когда б не тьма, когда б не ночь,

когда б не страх исчезновенья.

I

Мне имени не вспомнить твоего,

я выдумал тебя, ты мне приснилась…

Должно быть, так в кошмарном, диком сне

рождается какой-то светлый образ

и мучит нас…

                    Я выдумал тебя.

Ты мне приснилась. Даже – голос твой.

Теперь я часто думаю: в тот вечер

не ты, но некий ангел в синих джинсах

с растрепанными ветром волосами

явился мне. Не вспомнить, не узнать…

Так сладко было трубку поднимать

и пить твой голос…

                    Может быть еще

мы встретимся. Не знаю. Всё бывает.

II

Мне имени не вспомнить твоего,

я выдумал тебя, ты мне приснилась…

Но если ты – лишь сон, то сделай милость,

приснись еще раз – только и всего.

Мне от тебя не нужно ничего.

Достаточно того, что волшебство

в моей душе навеки утвердилось,

достаточно того, что ты светилась

в двух-трех шагах от сердца моего.

III

Мне этот сон еще не раз приснится…

Скажи мне, кто ты – ангел, серафим,

исчадье ада, грешница, блудница?

Мне все равно – за голосом твоим

и в ад пойду – не страшно заблудиться.

Окно открыто. – Кто там? – Никого!

Как будто сердце, вздрогнув, раскололось…

Мне имени не вспомнить твоего.

Я только голос помню. Только голос.

В его бокале лето тлело,

и отражался Млечный путь, —

уже чужим казалось тело,

и тяжко подымалась грудь.

Уже закат безбрежно-красный

сквозь стекла виделся ему, —

в глазах горел огонь ужасный,

и звезды строились в тюрьму…

На то и созданы поэты,

чтобы навзрыд писать о том,

как долго дотлевало лето

в бокале пенисто-пустом.

Две женщины за шахматной доской.

Одна из них берет ферзя с тоской

и ставит мат другой, а та, другая,

глядит на доску, ничего не понимая.

Две женщины. Старинная игра.

Я вижу в зеркале двойное отраженье.

Одна из них была мне, как сестра,

другая – как надежда на спасенье.

Две женщины. Обманутый король

уже предчувствует с обеими разлуку,

целует в лоб одну, забыв про боль,

и у другой – в дверях – целует руку.

Я получил твое письмо

и положил на хранение в книгу,

которую так любил Аполлинер, —

«Жюльетту» Маркиза де Сада…

Мы встретились в конце сентября.

Осень наклонилась над городом,

как одинокий пьяница над стаканом вина.

Так уже было однажды в детстве.

Помнишь? Деревянные заборы, костры…

Мы не заглядывали в будущее —

просто ели мороженое, пили горячий чай.

И. Анненский

О, эта каменная желтая бравада!

Широких улиц темный разговор…

Из проруби времен, из третьей песни «Ада»

он выбрался – с трудом – на гибельный простор…

Над Петроградом медленные ночи,

и волосы Невы по каменным плечам

разбросаны…

В траве ржавеют изумруды,

и ласточки не вьют гнезда.

Над чернью мельничной запруды

зажглась вечерняя звезда.

Мигают пристальные свечи,

и уж совсем по-человечьи

гримасничают зеркала…

Всю ночь звонят колокола.

Печаль, печаль – в любом аккорде…

Ах, если бы зима сугробы намела,

как у Феллини в «Амаркорде».

Стихи с немецкого перевожу,

скорее, просто время провожу;

над каждой буквой долго ворожу.

Коль друга нет – готов любить врага!

В Германии теперь лежат снега.

С утра – метель, а к вечеру – пурга.

Окно замерзшее, трагический узор,

а все-таки притягивает взор…

Мальчишки с санками бегут на косогор.

Им весело…

              Такие, брат, дела.

Так дерево, сгоревшее дотла,

теперь – всего лишь пепел, лишь зола,

и, право, в этом я не вижу зла.

Это – белая мгла, это – черная дрожь снегопада,

это – злая зима, отчего же ты так весела?

Я тебя высекал, как огонь, говорила: «Не надо!»,

говорила: «Не трогай!»… Гортанью (опять эта мгла!..),

горсткой праха – губами клянусь: где бы ты ни очнулась,

где бы ни очутилась, о чем бы ни вспомнила вдруг,

я твой вечный должник, я твое одиночество улиц,

я такое встречал лишь в глазах сумасшедших старух.

Тихо бреду мимо старой ограды,

боль так отрадно легка,

и, как награда, вдоль старого сада

тихо плывут облака.

Чуть покосилась резная калитка,

всюду покой, тишина…

И на губах замирает улыбка,

и колокольня видна.

Осень… Куда-то торопятся стаи,

следом и мне бы лететь —

только усталое сердце не знает:

жить? умереть?

Только усталому сердцу отрадно

тихо грустить в тишине.

Осень, скамейка, калитка, ограда

и облака в вышине…

Осень, калитка, чуть слышное пенье,

сердце в плену, как в бреду…

И, как молитва, как сон, как забвенье —

осень в забытом саду…