Читать книгу Сиреневый «Рай» - Буйко Виктор - Страница 6

Невель уникален. Чем? Да хотя бы тем, что с момента рождения он оказался на пересечении огромного количества важных путей. Узловая станция – на границе времён и народов. А с приближением сороковых времена наступили и вовсе тревожные. Чем ближе к границе, тем больше чувствовалось начало чего-то огромного, мрачного и неотвратимого.

Недавно у городка новые соседи появились. Прибалтийцы. Они придвинулись и внезапно стали, как говорили по радио, братскими. Впрочем, такое в долгой истории городка уже было. Никто особенно не удивился и, конечно же, не возражал.

Уже отцвела душистая сирень, пришло долгожданное лето. А это, что ни говори, в этих краях самая лучшая пора. Тепло, свободно, просто, тихо…

Говорить о войне не запрещалось, нет. Просто про неё не знали, и никто не хотел плохому верить. Радио вот недавно подвели почти в каждый дом. Главное, столб около дома стоял, а уж связисты провода с динамиками быстренько протянули.

Приёмники говорили спокойно, внушительно, и люди верили. Лишнего и сами не болтали. Зачем? Чтоб по шапке нахлобучили? А можно было и получить от кого следует – время-то было строгое!

«И у стен есть уши!» – часто говорила Марьяся близким за ужином и почему-то показывала на новый чёрный раструб динамика радиоточки, словно там кто-то прятался.

Однажды она встретила соседку. Негрозовы жили рядом. Мария – сухая неприветливая женщина – вела хозяйство, а муж Николай работал где-то в заготконторе. После недолгих приветствий соседка заговорила плаксивым голосом:

– Вот ведь, как Бог-то рассудил: одним всё, а другим – шиш с маслом!

– Ну чего у тебя опять случилось, Маша? – спросила Марьяся.

Жили Негрозовы, в общем-то, неплохо. Ну, бывало, выпивали, бранились со словечками. Вот и сын Михаил подрос, красивым парнем стал, но после школы не работал.

– Вот ваш Бог, видать, милостью евреев не обижает. Смотри-ка, с рынка полные сумки несёте домой. Рыбку часто готовите – на всю улицу слышно. А тут с хлеба на квас, а мяско – на разговеться! – ныла соседка.

Марьяся поёжилась, потому что таких разговоров не любила и вела редко, но уж что делать – мимо не прошмыгнуть. Чтобы отвлечься от ненужной темы, она произнесла, как бы объяснила, откуда деньги берёт:

– У меня Гриша вот выучился на бухгалтера и теперь фининспектором в райпотребсоюзе работает. Деньги домой приносит. Ни ахти какие, но хватает. А чего Мишка-то дома сидит?

Мария ушла в сторону от вопроса.

– Тут не в образованиях дело, соседушка. Тут уж как Бог надоумит да направит. Знамо, у вашего брата мозга по-другому работает. Умеете местечко себе тёпленькое найти… Мой вот Колька всё шебуршится в своей конторе, а только кукиш домой приносит. На Пасху больше пропивает. А Мишка-то что? Простой, как три копейки, весь в кудри ушёл, какие ему счёты сводить на бумаге? – не унималась Мария и с косой улыбочкой добавила: – Хоть бы невесту богатую споймал да приданым разжился. Евреечку мы бы со всей душой словили!

Марьясе показалось, что та имеет в виду что-то нехорошее, и она постаралась перевести разговор на другое:

– Они, молодёжь, теперь сами с усами. Зато вот сирень у тебя в этом году цвела – залюбуешься! Говорят, добрая примета.

Но Марии не хотелось замиряться. Её явно подогревал какой-то необычный интерес.

– Из сирени щей не сваришь. Ты-то сегодня, наверное, бульончик своим из курки приготовишь? – опять сквалыжничала она.

Придя домой, Марьяся рассказала о необычном разговоре Лейбе. Он спокойно выслушал и заявил:

– Держись от неё подальше. Там доброту скормили коту – в помине нет, а вот зависть кипит… Да и что-то странное у них происходит: люди незнакомые к ним в дом повадились. Ты замечаешь? Всё с темнотой норовят прошмыгнуть. Вчера вот опять какой-то мужик поздно ночью стучался…

Этот разговор почти забылся, но через месяц радио объявило о нападении Германии. Гром среди ясного неба! Ещё с вечера песни пели, и вдруг… Старой жизни сразу пришёл конец, всё переменилось быстро и до неузнаваемости. Тут же началась мобилизация. Что-что, а это было отработано!

У Марьяси в мобилизованных оказался сын Гриша. В первый же день вечером он собрался и ушёл. Дома остались только женщины, дети да старики. Поползли ужасные слухи, что фашисты громят Красную Армию в Прибалтике и вот-вот подойдут к Невелю. День и ночь над головами проползали, словно стаи саранчи, огромные тучи немецких самолётов. Их гул заставлял дрожать стёкла в окнах и не давал спать. На горизонте были видны сполохи огня, звуки канонады.

А скоро начались страшные бомбёжки Невеля. Линия фронта пылала уже рядом, Красная Армия отступала, и через город потянулись сначала обозы, а затем и измотанные, пыльные войска. Солдаты шли понуро, опустив глаза в землю. Фронт приближался.

Но, как ни странно, жизнь соседей вместе с этим тоже стала меняться прямо на глазах. Ни муж Марии, ни сын на фронт не ушли. «Болезные оба, по воле Господа…» – говорила она всем. А сама расцветала прямо на глазах. У покидавших город евреев на непонятно откуда взявшиеся деньги тюками она покупала одежду, скарб и даже однажды пригнала в давно пустующий хлев стадо козочек.

Мужчины её тоже довольно странно вели себя. Они то уходили из дома, и их совсем не было видно, то, наоборот, к ним приходили какие-то незнакомцы.

Особенно тревожными были ночные перестуки, словно условными сигналами давали знать о себе нежданные ходоки.

Мария, прихорошенная и одетая в новые кофточки и платки, ходила по городу с таинственным выражением лица и больше помалкивала. Правда, однажды она опять столкнулась лоб в лоб недалеко от колодца с Марьясей и завела надолго запомнившийся противный и странный разговор.

– А что, соседушка, читала в писании, что Иуда нашего-то Христа продал за тридцать серебренников? – вместо приветствия выпалила, ни «здрасьте-до свиданья», затем напористо и ещё более вызывающе добавила: – Или в ваших книжках о таком не пишут?

Спокойная Марьяся остолбенела от неожиданного гадкого вопроса и, осторожно подбирая слова, ведь не случайно же возникла такая беседа, миролюбиво сказала:

– А почему, Маша, вы у меня это спросили именно сейчас?

Вопрос соседки был явно с двойным смыслом и нацелен на что-то другое. Марьясе ума и выдержки было не занимать, да и совсем не хотелось вступать сейчас в глупое обсуждение.

Внезапно, не дожидаясь ответа, без всяких, казалось бы, оснований, Мария взорвалась и обрушилась на неё с оскорблениями. Такого Марьяся не слышала никогда ни от кого в родном Невеле, где прожила всю свою долгую жизнь.

– Жиды-то правдиво не отвечают! И ты… – тут Марьяся обратила внимание на то, что соседка впервые к ней так обращается, – тоже хитрая! Стыдно, небось, в глаза людям смотреть, вот и извиваетесь во враке своей.

– Что с тобой, Маша? Давно живём рядом. Что я тебе соврала?

– А то, что жидовский прихвостень ваш Иуда, Христа нашего продал иноверцам! – кричала она разъярённая, с перекошенным от злобы лицом.

Марьяся оглянулась. Рядом никого не было, но от этого положение не становилось легче и понятнее. Она собралась с духом и как можно спокойнее проговорила:

– Мария, самое печальное для тебя в этой истории, наверно, то, что и Иуда, и Христос были евреями. Ты про это знаешь?

С Марией случилось непредвиденное, то, чего Марьяся и представить себе не могла. Она на всю улицу завизжала, и из неё, без всякой взаимосвязи с предыдущим, вдруг хлынул поток ужасных, несправедливых и уродливых оскорблений:

– Проклятущие вы! Жидовское отродье! Гореть вам в аду за это! Кровушку русскую пьёте да кровью младенцев наших запиваете! Отольются вам слёзки-то наши, православные!

Марьяся совсем растерялась. Возможно, и нужно было что-нибудь тогда сказать в ответ, но она задохнулась от обиды и волнения, что только и смогла повернуться и направиться в сторону дома. Вдогонку сыпались грубые проклятия и оскорбления, но она уже ни разу не оглянулась.

Дома, обиженная и растерянная, обо всём рассказала Лейбе. Ему было очень жаль жену, но слова утешения не находились. Он надолго задумался, нежно глядя в родное лицо, и спросил, взяв её руку в свою ладонь:

– Марьяся, ты всегда была умницей, скажи, милая, тебе не страшно?

Марьяся поняла его правильно. Лейба говорил сейчас уже не о соседке, и честно ответила:

– Страшно!

– Давай уедем… Люди едут, многие собрались, и мы тоже давай! Пока ещё не поздно. Соберёмся и вместе с обозами завтра двинемся в путь.

Её бросило в жар. Разве можно вот так запросто бросать родительский дом, нажитое, всё, с чем связана жизнь нескольких поколений?! И лишь из-за глупого разговора с непонятно почему обозлённой соседкой?

– Да что такое говоришь?! Как ты можешь?! Разве бросают птицы гнёзда, когда дует ветер?!

– Марьяся, это не ветер. Идут немцы. Это фашисты, и скоро они будут в Невеле. Бог знает, что у них на уме. Разные слухи про них… Только тс-с-с! Люди слушали их радиостанции, там говорят ужасные вещи…

– О чём таком там говорят люди?

– Что они идут спасать народы от коммунистов и жидов, от нас, Марьяся, если ты не понимаешь. И что причиной всех бед и напастей русского народа являются только жиды и коммунисты, и их нужно, как…

– Перестань, Лейба, хватит! Я тоже не дура, и у меня тоже есть уши. Немцы – великий народ, подаривший миру Моцарта, Бетховена, Канта… Ты слушаешь не тех людей. Они хотят, чтобы мы ушли, им нужен твой дом. Да и куда пойдём, кто и где ждёт нас? Мы тут родились и нигде, ни в одной точке мира для нас не стелют мягкую постель…

Он покорно выслушал её, но было видно, что мысли у него другие. Наконец он, будто решившись на что-то, достал из кармана пиджака смятый листок. Потом разгладил его ладонью на столе.

– Что это, Лейба?

Он угрюмо кивнул на лист:

– Прочти, пожалуйста, милая, что пишут эти «великие» люди, твои любители музыки и философии…

Она склонилась над листком и некоторое время сосредоточенно читала. Потом перевернула и снова погрузилась в его изучение. Затем подняла испуганные глаза на мужа и с ужасом спросила:

– Откуда это у тебя? Где ты взял?

– Сегодня над площадью шёл белый снег из этих листков. Его делал самолёт с неба. Они попадали на землю, и тут же налетели милиционеры, ещё какие-то люди. Они разгоняли тех, кто пытался поднимать… Это немецкая листовка, Марьяся. Она для таких, как мы. Не для милиционеров, поверь!

– А у тебя она откуда?

– Ветер – это друг еврея, он не только прогоняет запах чеснока, милая, – Лейба грустно улыбнулся.

Видя состояние мудрой Марьяси, он захотел как-нибудь успокоить её, решив, что напрасно затеял этот разговор сейчас.

– Будто ветер положил это за пиджак, – добавил Лейба.

Она пугливо оглянулась на листовку, ни слова не говоря, скомкала её, открыла дверцу круглой печки и бросила туда. Только когда корчившийся листок превратился в пепел, Марьяся взглянула на Лейбу тревожно и спросила:

– Ты считаешь, это серьёзно?

– Да, очень!

– Но ведь мы простые люди, просто тут родились и живём, как все. Какие комиссары, какой Сталин, а?! Почему жиды-то, так ведь обзываются лишь.

Видя, что жена в смятении, Лейба решил уступить:

– Думаю, это они просто так перевели. Может, переводчик антисемит или черносотенец какой недобитый? Judish у них «еврей», и он по буквам написал…

Она смотрела недоверчиво, а Лейба продолжал:

– Конечно, ты права – к Сталину и комиссарам мы относимся таким же боком, как коза к курице. В этом-то немцы, думаю, быстро разберутся.

Марьяся ожила:

– Спасибо, Лейба! Значит, остаёмся?

– Конечно-конечно, милая! – сказал Лейба и ласково погладил её по пышным волосам, словно маленькую девочку…

Прошла пара дней, и рядом с городом заговорили орудия. Но то, что война уже в городе, они поняли, когда начались авианалёты. Узловую станцию бомбили, не переставая, но однажды случился авианалёт, после которого всем стало ясно – Невель сдался. В небе было темно от немецких самолётов. Сначала тучи бомбардировщиков стёрли с лица земли все более-менее значимые здания, потом церкви, вокзал. Словно кто-то пальцем показывал, куда им бить. А потом рои «мессершмиттов», словно взбесившиеся осы, напали на мирный город. Люди бросились к озеру… Необъяснимо, но почему-то именно вода казалась им спасением. Сметая ограды и заборы, через сады, огороды и заросли они бежали, спотыкаясь и падая, оглядываясь в небеса. А самолёты, срываясь в пике на бреющем полёте, добивали их, вдавливали в землю плашмя и поливали сверху свинцом. Погибло много…

А потом вдруг всё стихло. В безветренном воздухе, пропитанном дымом пожарищ, безмятежно порхали бабочки. Потом по улицам пронеслись мотоциклисты и вошли запылённые немецкие войска. Всё было по-деловому. На главных развязках притихшего городка появились их энергичные регулировщики с планшетами и картами. Сверяясь с бумагами, они быстро направляли подразделения по известным адресам, подбегая к головной машине и вручая расчерченные листочки. Причём в почти полной тишине. Это походило на тренировку, учение, парад, но никак не на оккупацию. К вечеру воцарилась тишина, словно и не было войны.

Почти всё утро Марьяси, Лейба и оставшиеся с ними дочь Хая и милая пятнадцатилетняя внучка Этя просидели в погребе, боясь стрельбы и взрывов, но когда стало ясно, что немцы уже тут, вылезли и припали к окошкам. Улицы были пустынны и безлюдны. Округа замерла в напряжённом ожидании.

Лейба подбадривал домочадцев простыми заданиями, делал вид, что ничего необыкновенного не приключилось, а сам даже принялся вдруг за ремонт печки, будто и не лето на дворе. Он прочистил колосники и ни с того ни с сего начал готовить её к побелке.

К вечеру в дверь осторожно постучали, и все от неожиданности вздрогнули. В комнату не вошла, а как-то боком просунулась Мария. Окинув взглядом помещение, она тут же затараторила:

– А я смотрю, никого нет во дворе. Думаю, всё ли хорошо? Мы ж по-соседски в тревогу впали, чай, не чужие.

– Спасибо, Маша, может, зайдёшь? – пригласила её удивлённая Марьяся, но соседка суетливо замахала руками.

– Ой, да какой там рассиживаться… Вона чего творится! Пойду козочкам задам, а то совсем напужанные. Спужалися грохотаньем энтим! – словно речь шла о прошедшей грозе, отговорилась она и так же, как появилась, ящерицей ушмыгнула.

Весь следующий день тоже прошёл тихо. Изредка по улице проносился мотоцикл, пару раз прошли, громко разговаривая на чужом гортанном языке, вооружённые патрули. Улицы оставались пустынны.

К полудню случилось событие, которое всех необыкновенно поразило. Во двор без стука вошла группа вооружённых людей, одетых в непривычную военную форму. Среди них выделялся высокий стройный офицер с одной большой звездой на погонах и кобурой на боку. Неожиданно он заговорил на русском языке, и тогда все узнали приехавшего на долечивание с год назад демобилизованного капитана. Так бывает? Капитан Красной Армии вдруг преобразился на глазах! Он щеголевато представился, как ни в чём не бывало:

– Гауптман Данько, начальник полиции города, – и козырнул двумя пальцами. Все скованно молчали, а он продолжил, ничуть этого не смущаясь: – Представляю старосту вашей улицы господина Николая Негрозова и квартального полицейского господина Михаила Негрозова. Прошу любить и жаловать. Впредь все указания германского командования будете получать через них…

Гром среди ясного неба поразил бы людей меньше, чем то, что сказал этот человек. Перед ними стояли одетые в полную военную форму и вооружённые до зубов соседи. Молодой Михаил ещё немного смущался, а его отец выглядел даже бодрее обычного. Простой служащий на глазах превратился в важную персону, и его буквально распирало от гордости. Гауптман Данько вышел, а староста, двинувшись за ним следом, оглянулся и с ухмылкой сказал:

– Зайду ещё. Напоминаю тем, кто непьющий, что шнапс надо салом закусывать. Уразумели? – и нехорошо засмеялся.

Лейба растерянно посмотрел на Марьясю и развёл руками. А она стояла бледная, как лист бумаги, опустив голову. Муж попытался сгладить ситуацию.

– А так бывает, чтоб за сутки люди вооружились, переоделись полицейскими, да ещё в свой размер? – покачал головой он и тут же сам себе ответил: – Вот тебе и ночные посетители, вот тебе и стуки в окошки. Предатели!

Он был хороший, добрый старик, но не любил предателей. Марьяся замахала на него руками, оглянулась к радиоточке, приложила палец к губам и прошептала:

– Тс-с-с-с! И у стен могут быть уши!

Вечером зашёл, как и обещал, Николай, грохнул об стол бутылкой немецкого шнапса и засмеялся:

– Не сталинский, чай, сучок. Как говорится, Хайле Гитлер! Тащи закусь! Сало, яйки, курки!

Пил много и быстро захмелел. Говорил, что теперь всё переменится, и немцы наконец-то наведут тут строгий порядок, а уж он поможет, он тоже порядок любит…

Утром он принёс две бумажки и дал расписаться Лейбе в ведомости. Марьяся ещё поразилась, что ведомость отпечатана на машинке и аккуратно разлинована на строки.

Одна из бумаг извещала, что лица еврейской национальности впредь должны иметь на одежде отличительные знаки белого цвета – ромб на спине и белую повязку на правой руке выше локтя. На словах Николай сообщил, что такой порядок пошёл из Европы. Там очень этим довольны.

На второй было приглашение через несколько дней явиться к месту сбора у Щетинной фабрики, взяв самое необходимое, для временного компактного размещения лиц еврейской национальности и их последующего переезда в Палестину.

В комнате воцарилась тишина, и было слышно, как отсчитывает секунды маятник в часах на стене. Полицейский ушёл, а Марьяся, не говоря ни слова, принялась кроить из простыней повязки и ромбы. Потом взяла иголку и, отвернувшись к окну, стала пришивать их. К ней подошла Хая и заглянула в лицо:

– Мама, ты плачешь?

Это заставило внученьку Этю сейчас же подбежать и встревоженно посмотреть ей в глаза. Девочка никогда не видела раньше слёз на лице бабушки. Но сейчас их было не сдержать и уже не спрятать. Этя испугалась и очень расстроилась.

Марьяся взяла себя в руки, вытерла слёзы тыльной стороной ладони, не выпуская иглу из пальцев, и теперь уже спокойно сказала родным:

– Подумайте, что возьмёте с собой. Надо собраться по-умному. Дорога предстоит дальняя… – и отвернулась к окну.

Скоро всё было готово. В чемодан и несколько баулов положили сменную одежду, немного тёплых вещей, документы и самые дорогие семейные фотографии. Утром за ними пришёл красавчик Михаил. Он часто посматривал на Этю, и было видно, что хочет обратить на себя внимание. Потом предложил помочь с вещами. Его почему-то сопровождала Мария.

Уже вовсю светило солнце, но на душе у отъезжающих было тревожно. Они оставляли всё, покидали родной дом и отправлялись в неведомую им Палестину, где бог знает, какая погода и что за люди там живут.

Когда вышли на улицу, то увидели странную картину. По ней двигалось много знакомых. Качались белые ромбы на спинах, и в глазах рябило от белых повязок. Кто-то катил перед собой тачку с вещами, кто-то сам нёс узлы и сумки. Некоторые счастливчики, у кого на дворе была лошадь, целыми семьями уместились на телегах вместе с вещами.

В воздухе царило возбуждённое настроение, все торопились куда-то, оживление передавалось от человека к человеку. Люди перекликались между собой, приветствовали, обменивались новостями.

На пороге дома, то ли замешкавшись, то ли растерявшись от волнения, Лейба оступился и неловко подвернул ногу. Он вскрикнул и с трудом удержался на ногах, едва не повалившись на землю. Пытаясь скрыть за бодрым голосом боль, он обратился к жене:

– Марьяся, а ты не забыла проверить, закрыта ли дверь в сарай?

– Проверила, Лейба, закрыта, – грустно ответила та и подняла тяжёлый чемодан. Тут же подскочила Хая, и уже вместе они понесли поклажу.

Выйдя, Марьяся попросила всех присесть на дорожку. Скамеечка стояла слева от входа в палисадник. Белая махровая сирень совсем недавно отцвела. Она образовала собой естественную беседку, куда не проникал даже сильный дождь. Всей семьёй они любили вечерами посидеть здесь, наслаждаясь её волшебным ароматом. Сейчас казалось, это было очень давно, сто лет назад…

Марьяся показала на скамью, и все покорно и молчаливо расселись рядом друг с другом. Было тесно, но, прижавшись, они чувствовали ответственность момента. Теснота не мешала, сейчас им это было всё равно.

Посидев в полном молчании немного, Марьяся первой нарушила затянувшуюся паузу.

– В добрый час! – как всегда, сказала она, прихлопнув ладонями по бёдрам, и решительно встала. Но прежде чем тронуться, обратилась к хромавшему Лейбе:

– Ты сможешь идти?

В ответ он энергично закивал головой, но стало понятно, что всё же это ему непросто.

На пороге соседнего дома, облокотившись спиной о косяк, стояла Мария. Она встрепенулась, когда увидела их, вроде стушевалась, но проговорила, как будто даже с жалостью:

– Храни вас Господи! – и перекрестила в спины с нашитыми ромбами.

Тяжелее других членов семьи пришлось Лейбе. Его быстро опухавшая нога сильно болела и не позволяла быстро передвигаться. Он плёлся сзади с маленькой котомкой и задерживал процессию. Внезапно послышались скрип телеги и цоканье копыт. Их догонял Михаил. Он был в форме, которая, надо сказать, очень шла ему. Юноша уверенно правил повозкой.

Толпа бредущих евреев была разношёрстной, но бросалось в глаза, что состояла почти сплошь из женщин, детей и стариков. Мужчин, которые бы могли сейчас служить опорой, не было видно – мобилизация и эвакуация забрали их гораздо раньше, ещё при отступлении наших. Так что теперь оставались только ослабленные или совсем молодые юноши. Но они терялись в этой пёстрой толпе.

Ворота Щетинной фабрики были распахнуты настежь, из репродукторов по бокам лились звуки бравурных маршей. Каждому входившему полицейский зачем-то вручал небольшой бумажный свёрток. Марьяся развернула его на ходу и увидела чёрный гребень, иголки с нитками, маленький портрет Гитлера и крохотную пачку галет в зеленоватом пергаменте…