Читать книгу Сиреневый «Рай» - Буйко Виктор - Страница 9

Колонна отошла еле-еле, наверно, на километр. Понурые, в основном пожилые люди, много женщин с младенцами, которых приходилось нести на руках, шли очень медленно. Сколько их было в той колонне? Считать никто и не пытался, списки были у полицаев. Притихший город провожал их молчаливо. Вдоль дороги никого не было видно, лишь изредка колыхалась в испуге занавеска на окне очередного дома на обочине, и снова вокруг только шарканье ног да крики воронья.

Сбоку от колонны следовали полицаи из местных. Они весело перекликались друг с другом, часто подбегали прикурить или просто позубоскалить. Оружие болталось у них за спинами бесполезно и бессмысленно. Кто побежит? Кому и куда бежать-то? Молодых всего несколько человек, да и те бредут как угорелые. Кто в мамку вцепился, кто деда волочит… Может, были бы их отцы да старшие братья, так и надо было б смотреть: ну а вдруг выкинут коленце? А так, гогочи себе да семечки лузгай.

Из толпы выделялось несколько человек, которые суетились вдоль колонны. Иногда они подобострастно подбегали к полицаям или жандармам, что-то, наклоняясь, говорили и часто шептали на ухо, а потом опять семенили вдоль и рядом с колонной, не смешиваясь с ней. На рукавах у них были не белые, а жёлтые повязки, отличавшие их от остальных.

– Юденрат… – шептались о них люди и втайне указывали пальцами. Это было назначенное немцами местное самоуправление «активистов» из общины, которые ничем, по сути, не отличались от остальных предателей разных мастей. Заискивая и угождая немцам и полицаям, они считали, что этим можно купить себе жизнь. Нет, ошибались!

– Марьяся, Марьяся! Ты, пожалуйста, не отставай! Не задерживай ты уж общее движение! – часто подскакивал к оглушённой женщине один из юденратовцев. – Лучше разве будет, если нас всех с окриками, как барашков, погонят?

Она хмуро посмотрела, словно сквозь него, ничего не отвечая, отвернулась и снова побрела, едва волоча ноги.

Сзади отозвалось сразу несколько голосов:

– Вот, гад, опять перед ними выслуживается! Угодить хочет!

– Гад он и есть гад, таким родился…

– Немцы в своём репертуаре – порядок даже здесь навели! Где они этот юденрат и этих откопали?

– С общиной поработали, всех активистов по очереди вызывали. Предлагали, но не все согласились!

Тут снова подскочил суетливый и зашипел гадюкой:

– Вы, пожалуйста, не подводите всю колонну и меня не подводите! Господа просили идти в полной тишине, без разговоров. Если что-то нужно, я передам по цепочке.

– Они тебе уже и господами стали. Не быстро ли? – послышался голос сзади и тут же затих.

Гад закрутил головой, как сорока, и попытался определить, кто же это сказал, но а люди, словно нечаянно, заслонили его, и понять это было уже невозможно. Все шли и молчали.

Внезапно впереди послышался какой-то шум. Один из полицаев закричал:

– Погодь, братцы! Мой участок! Я тут гниду одну с гнидёнышами прихвачу, вчера сховались…

Он побежал к ближайшему дому у дороги, на ходу вскинув карабин.

Колонна остановилась. Через несколько минут он уже появился в калитке с сопротивлявшейся черноволосой женщиной. За полы её пальто цеплялись две маленькие девочки. Они кричали и плакали, а женщина их успокаивала. Полицай одной рукой тащил её, а другой пытался прикладом отогнать преследовавшего их здорового мужика с растрепавшимися русыми прядями волос:

– Уйди ты, уйди, чёрт! Мне велено жидов!!! Отвяжись! Сядь себе на печку и сиди там смирно!

– Мои они, мои! Меня тогда бери тоже! – пытаясь дотянуться до дочерей, цеплялся тот.

– Отстань ты по-хорошему! Дома сиди, сказал! Их мне только велено!

– Бога побойся! Крошки ж ещё!

– Мне сейчас не до него. Отстань, отпусти, бугай!

Тут мужик увернулся, схватил черноволосую, потянул к себе, и их ноги облепили дочери. Девочки истошно кричали и плакали, и разнять этот живой клубок было невозможно. Тогда полицай отскочил на два шага, вскинул карабин и выстрелил прямо в широченную спину мужика. Пуля распорола рубаху, и оттуда брызнула алая кровь. Капли её попали на руки дочерей, отчего те завизжали и отпустили отца. А он медленно начал заваливаться набок и громко, с воем хрипеть. Вокруг воцарилась тишина, только хрипел на земле умирающий мужик, а черноволосая, чтобы не видели дочери, уткнула их тёмные головки в свой подол и закрыла их уши растопыренными мечущимися ладонями.

Полицай, словно ничего и не произошло, рванул их за шиворот пальтишек, оторвал от матери и сильно толкнул к колонне. Затем прокричал подбежавшим товарищам и одному юденратовцу задорно и весело:

– Принимай пополнение, Палестина!

Все загоготали, и только человек с жёлтой повязкой подошёл к притихшим испуганным несчастным девочкам, погладил их по чёрненьким головкам и ласково сказал:

– Идёмте, идёмте, маленькие! Нас там много, там детки тоже есть, там вам будет хорошо. Поспешайте, девочки! А то господа немцы будут нами недовольны!

Он аккуратно, за руку повёл девочек в обречённую колонну. Следом, не оглядываясь на безжизненное тело мужа, за детьми безвольно плелась женщина. Колонна снова тронулась. Когда её голова поравнялась с Горбатым мостом, неожиданно дали приказ остановиться. Люди в нерешительности толпились на месте, не понимая причин внезапной остановки. Это усугубилось тем, что вдоль строя опять быстро забегали полицаи, сверяя какие-то списки и выкрикивая имена. Им вторили юденратовцы:

– Выходим, выходим, граждане! Не задерживаем передвижение колонны, пожалуйста, помогите выйти тем, кого называют. Вы же видите – им трудно идти.

Послышались слабые ответы, на которые, как коршуны, устремлялись холуи и вытаскивали по одному человеку. В основном это были люди самого преклонного возраста, больные и слабые. Некоторые покорно выходили из строя, а иногда над колонной повисала гнетущая пауза. Тогда внутрь устремлялись юденратовцы, находили беднягу и, бережно взяв под руку, выводили его из строя.

– Зачем молчать? Ведь есть порядок… Перекличка есть перекличка. Значит, нужно ответить.

Так поодаль и образовалась какая-то особая группа. Не все могли легко отпустить родных из колонны. Куда и зачем сейчас вдруг вызывают их эти люди? Многие крепко держали и не хотели расставаться с близкими. Молодая женщина с грудным ребёнком на руках, услышав имя отца, крепко вцепилась в рукав его пальто.

– Не пущу! Не ходи туда, не надо! – горько плакала она, обхватив его руками. Стоявший рядом юденратовец начал ей тут же нашёптывать:

– Не нужно им перечить, отпустите вашего папу! Формируется группа ослабленных людей, им будут даны подводы. Вы же понимаете, как им трудно идти…

Он тут же силой попытался разжать её руки, но женщина, напротив, сжала их ещё крепче.

Издалека к ним уже спешил на шум здоровенный немец с большой металлической бляхой на груди и с автоматом. Огромная железяка болталась на цепях из стороны в сторону, отчего его облик казался ещё более зловещим.

– Жандарм! – пронеслось по рядам.

Он подскочил и, видя упорство женщины, резко ударил её могучим кулаком в грудь. Та пошатнулась, схватилась за бетонное ограждение моста, но поскользнулась и упала спиной в грязь, прижимая к себе младенца. Немец тут же воспользовался её беспомощностью, выхватил из рук исходящего на крик малыша, сорвал с него одеяла и пелёнки, а потом, углядев внутри розовую ножку, с перекошенным от злобы лицом схватился за неё и с размаху ударил об ограждение моста. Ребёнок как-то хрустнул, замолк и сразу обмяк, а жандарм брезгливо бросил его с моста вниз и пихнул пожилого мужчину, из-за которого возникла эта дикая сцена. Молодая женщина оттолкнула тиранов и с разбегу бросилась с моста за своим чадом. Вдогонку ей прозвучала очередь, послышался истошный крик, а колонна тем временем уже двинулась вперёд.

Когда отобранные старики и больные остались одни, несколько жандармов с автоматами построили их и повели в сторону под мост. Скоро там послышались автоматные очереди. В ответ вся колонна откликнулась горестными вскриками и рыданиями. Но было поздно и совершенно непонятно, за что казнили этих несчастных. Возможно, и вовсе без причины, просто таков был жестокий приказ, или там, куда они направлялись, для всех не хватало места, и каратели избавлялись от лишних прямо по пути…

Юденратовцы ещё громче закричали просительно:

– Поплотнее, пожалуйста, поплотнее! Осталось уже совсем немного! Скоро уже придём! Плотнее!

По правую руку вскоре открылась большая двухэтажная постройка голубого цвета. Марьяся и Хая отлично знали это место. Оно называлось Голубая Дача, раньше они ходили сюда погулять, потому что вокруг был старый живописный парк, приятное место, любимая зона отдыха горожан. Само здание давным-давно, ещё до революции, принадлежало местному исправнику, и когда-то было действительно его дачей. Потом оно перешло к государству, и некоторое время сдавалось как гостиница желающим, а последнее время и вовсе было заброшено.

Сюда и повернула основная часть колонны. Остальных направили по другую сторону дороги в заблаговременно освобождённые немцами от местных жителей дома. Всё вокруг было обтянуто колючей проволокой и больше напоминало тюрьму. Гетто! По помещениям людей разводили юденратовцы. Заняв лучшие комнаты для себя, они наталкивали в маленькие живопырки по несколько десятков человек. При этом в здании не было вообще никаких условий быта. Надвигалась осень, но несчастные люди спали на полу, жили впроголодь и быстро поняли, что дальше будет только хуже.

Марьяся после потери мужа сильно изменилась. Она ушла в себя и внешне ничем не проявляла горя. Но внутри у неё всё сжалось и болело. Только стала молчаливой и подолгу смотрела через окно Голубой Дачи невидящим воспалённым взглядом во двор. Ей всё время вспоминались слова несчастного Лейбы.

«Давай уедем?». Так он мне сказал тогда? И что на это ответила я? А невестка, Хася, ведь она не оставила мне детей! Увезла их. Господи, а я так молила её не брать внуков в эвакуацию! Что бы я наделала – сейчас все они были бы здесь?!» – горестно размышляла Марьяся.

Первое время, пока ещё разрешали, она иногда выходила в город, выменивая в соседних домах еду на вещи. Но охрана скоро запретила покидать территорию Дачи. Наступил голод, и оставалось лишь ждать развязки. Вскоре она наступила…

Было 6 сентября 1941 года.

«Неужели с момента, когда мы сидели всей семьёй в палисаднике под кустами благоухавшей сирени у дома, прошло меньше трёх месяцев?! А кажется – пронеслась вечность!» – думала Марьяся.

В то утро мелкий холодный дождь зарядил, по-видимому, надолго. В бараках сразу же похолодало. Поселившаяся везде сырость пробирала до костей. От неё не спасали ни принесённые из дома теперь уже сырые одеяла, ни прохудившаяся одежда. Внезапно по коридорам забегали полицаи. Они заглядывали в комнаты и кричали одну и ту же фразу:

– Мужчины, молодёжь, пейсатые, стройся! Выходим, выходим: работы, работы! Слабых вперёд! Работы лёгкие! Все идут! Все-е-е-е!

В коридор потянулись из комнат мужчины, юноши и старики. Мужчин было немного, и поэтому ослабевших и больных стариков поддерживали молодые ребята, совсем ещё дети. Команда была выполнена. Потом их всех вывели во двор. Туда же привели под конвоем мужчин из домиков напротив Голубой Дачи. Всего набралось несколько сотен человек – большая и разношёрстная колонна. Двор был полон людьми, но стояла удивительная тишина. Даже полицейские притихли и только иногда подталкивали прикладами в центр колонны ослабевших и больных.

Солнце над Голубой Дачей в то ужасное утро так и не встало. Утренний воздух заполнил мрачный серый туман. Все поёживались и сутулились от утренней прохлады. Наступили тягостное ожидание и особая томительная грусть, когда вот-вот должно было что-то случиться. Потом подъехало несколько армейских грузовиков, распахнулись ворота, и через несколько минут двор опустел. Только из всех окон виднелись огромные воспалённые заплаканные глаза женщин и детей…

К полудню неожиданно и их вдруг начали выгонять из помещений. Пригнали и оставшихся узников из соседних превращённых в гетто домов. Все пугливо озирались, растерянно смотрели по сторонам. За всё время пребывания на Голубой Даче такого не было никогда. Встревоженные люди обменивались взглядами, в них читались страх и неуверенность. Ни полицаев, ни тем более эсэсовцев это никак не смущало.

– Выходим все! Все до одного! Больным помогаем! Освобождаем помещения! – опять оживились они, получив какую-то команду.

Раздавался детский плач, но матери закрывали малюткам рты, чтобы не привлекать к себе внимание, и всё снова стихало. Слышались лишь шарканье сотен подошв по дощатым полам и тяжёлая одышка старух. Многие из них ковыляли, совсем ослабев, опираясь на палки. Отставшая очень слабая старуха еле шла, тяжело припадая на обе ноги. Она, несомненно, была тяжело больна, но лишилась своего провожатого. Вдруг она остановилась, выставив палку вперёд и, прислонившись к ней подбородком, громко, на весь коридор спросила капризным требовательным голосом:

– А где мой муж?

Помутившимся разумом она не понимала, что происходит, и не оценивала грозившей ей сейчас опасности…

– Он мне поможет. Куда вы его дели? – продолжала она бубнить своё.

К ней тут же подскочили два полицая:

– Чего орёшь, старая карга? Иди, догоняй всех! Жить надоело?

Старуха злым воспалённым взглядом посмотрела мимо них. Все люди уже вышли во двор, в коридоре осталась только эта маленькая группа.

– Где он? Он поможет мне выйти. Куда вы дели его? Он всегда помогает – мне трудно идти! – она уже почти кричала на них, и полицаи, остолбенев, даже отступили на пару шагов.

Наконец один, не выдержав этого истеричного крика, молча поднял карабин и сильно ударил прикладом прямо в лицо старухи. Что-то булькнуло там, словно камень упал в жижу, и она тихо, даже не вскрикнув, опрокинулась назад, выпустив палку из рук. Они подошли вплотную вдвоём и несколько раз примкнутыми штыками тихо потыкали в кучу теперь безмолвного тряпья. Потом вытерли об него бурую от крови сталь клинков, сплюнули и, нехорошо ругаясь и топая сапогами, быстро пошли во двор.

Начиналось…