Читать книгу Мона Ли. Часть вторая - Дарья Гребенщикова - Страница 9

Непонятно почему, но вся группа как-то приуныла, уже никто не шутил, ехали, не обращая внимания на сказочной красоты закат, на то особое, свободное время, когда Крым цветет, и малолюдно, и все еще новехонькое – листва, цветы, море, воздух. Мона находилась в состоянии болевого шока. Признаться в любви ей пришлось в первый раз в жизни. И получить отказ. Она все перебирала свой разговор с Верховским, и ругала себя – зачем, зачем она ему сказала? Он просто не любит её, вот и всё. Ей не приходило в голову провести параллель с письмом Татьяны к Онегину, Мона не была – увы, хорошо образованной девушкой. Перед съемками она зубрила текст, после съемок нагоняла школьную программу, между тем и тем – предпочитала компании, рестораны, или – прогулки в одиночестве. Не было у нее ни привычки, ни потребности – читать. Кино – да, этого в ее головке хватало. Мона все теребила Ки-Риня, она так привыкла за год к тому, что он словно сообщает ей обо всем – и предупреждает, и защищает, и сочувствует – Ки-Ринь всегда был на ощупь – теплым. Сейчас – нет. Я потеряла свой дар, -думала Мона Ли, – я полюбила – и я теперь бессильна и беспомощна. Я стала обычной. Какой ужас… но ведь я именно этого и хотела? А теперь не хочу! Все равно меня никто не любит, все только лезут, и никто никогда меня – не любил. – Плакать сил не было, спать не хотелось, и обычное полузабытье не приходило к ней, и это вызывало усталость и раздражение, она не понимала – а как теперь жить-то?

Ночевали в Евпаторийском санатории, приехали поздно, еле добились остывшего ужина и бледного чая, все были буквально взвинчены – то и дело вспыхивали мелкие ссоры, и лишь далеко за полночь – уснули. Верховский с Игорьком и подобравшейся в Гурзуфе компании ночевал в частном доме, и там опять пили, и жарили шашлык, и пели, и пили…

Снимали утром, на рассвете, когда еще было прохладно. Тарханкут, плоское плато с выжженной солнцем травой, весною был отраднее глазу, чем летом. Разместились на самом мысу, быстро соорудили декорации, ждали корабль. Мона Ли абсолютно отрешенная, сидела между камней, обхватив колени руками и смотрела на море. Она наотрез отказалась переодеваться и осталась в своем вчера еще белом костюме. Волосы растрепались, вид у нее был диковатый. Единственное, чего добился режиссер – девочки-гримеры аккуратно сняли потеки туши и сделали ярче и четче губы, и чуть прошлись тоном, убирая темные круги под глазами. Мона сидела, терла в пальцах полынь, нюхала ее, горькую, остро-терпкую, и молчала. Корабль подошел вовремя, массовка высыпала на берег, – снимали на Атлеше, где потрясающие, живые, многослойные горы – плоские сверху, выветренные и размытые снизу морем. Мона, завидев корабль, сбросила с себя чужой пиджак, который ей кто-то набросил на плечи, и так и пошла по мелководью – в сарафанчике, и вода уже доходила выше колен, и ткань намокла, а она все шла, и оператор, снимавший ее проход с носа корабля, признался, что сам чуть не заплакал. Верховский должен был плыть к Моне на лодке, и лодка, заряженная, с гребцами, стояла наготове, но неожиданно он прыгнул с борта корабля и саженками поплыл – к Моне. Доплыв, он обнял ее, и целовал ее лицо, и она смотрела на него – и молчала. Они так и стояли в воде, пока Стешко не дал знак гребцам, и шлюпка медленно и плавно, так, что не было слышно даже, как погружаются весла в воду, подошла к стоявшим, и Верховский, подняв на руки Мону, усадил ее в шлюпку. Они стояли, обнявшись, и в шлюпке, пока та подходила к кораблю, но вдруг Мона, поцеловав Верховского в губы, развернулась – и прыгнула в море, и поплыла к берегу. А камера так и снимала его – одного, растерянного, с глазами, полными такой тоски и любви, что этот эпизод потом навсегда войдет в классику советского кино.

Стешко, не ожидавший такого поворота сюжета, хотел остановить съемку, потом закурил и сказал ассистентке, – ради только одной этой сцены стоило заниматься кино…

Стешко остался работать в Евпатории, а Мону Ли отправили самолетом в Москву – подходило время экзаменов за 8 класс, и Юрий Давидович, клятвенно обещавший подтянуть Мону по всем предметам и нанять ей репетиторов, неожиданно вспомнил об этом. Созвонившись, договорился насчет занятий, и со спокойной душой отправил с Моной в Москву ведомости на зарплату и ящик массандровского вина.

В Одинцово цвела сирень. Мона шла по улице, смотрела на дачи, которые уже начали оживать после зимы, на малышню, копошащуюся в куче песка, на велосипедистов, едущих на станцию за хлебом, и ничего ее не радовало. Дом был открыт, за деревянным столиком, в плетеном кресле сидел Пал Палыч, что-то писал, прижимая листы бумаги книгой, Кирилл качался на качелях, Танечка вешала во дворе белье, – тихая, мирная жизнь, где её, Мону, никто и не ждал.

– Пап, привет! – Мона помахала рукой, – я вернулась!

– Прекрасно, – Пал Палыч вышел к ней навстречу, – а мы уж заждались, ты бы хоть телеграмму дала – я встретил бы?

– Да ну, пап, я уже привыкла так… ну, самостоятельно. – Мона посмотрела на Танечку, ожидая обычного «явилась, не запылилась!», но Танечка, поставив таз, подошла к ней, сказала:

– О, наконец-то! А мы тебя на день рожденья ждали, даже на студию звонили, чтобы тебе передали от нас поздравления. Передали?

– Да, спасибо, передали, конечно, – соврала Мона, – так приятно было. Но мы работали, так – не справляли особо.

К вечеру накрыли стол на веранде, Мона привезла из Крыма вина, первой зелени, Пал Палыч даже сходил на станцию за мясом для шашлыка, и его жарили на костре, и пили вино, и даже пели, а потом Танечка с гордостью вынесла самовар:

– Представляешь? Раскопали на чердаке! Теперь вот, на выходные, – ставим самовар, помнишь, бабушка рассказывала?

И вышел маленький Митя, на еще нетвердых ножках, и даже пошел к Моне на ручки, а Кирилл просто не отходил от Моны, и показывал ей свои альбомы с рисунками и коллекцию значков. Мона периодически ловила себя на мысли, что они – и Пал Палыч, и Танечка, принимают ее за другую, за ту, которой Мона была совсем давно, в детстве, в Орске. Не понимаю, в чем дело? Не могли же они сговориться? Они, что – спектакль разыгрывают? Мона Ли и не догадывалась, что все дело – исключительно в ней самой. Это она, Мона, вдруг стала прежней, и выражение глаз, и улыбка, и доверчивое тепло, идущее от нее – сразу вернуло ей любовь её близких.

– Помогу убрать? – Мона выносила грязную посуду на кухню, – давай, помою. – Давай, – согласилась Танечка, и они еще просидели почти до полуночи, сплетничая, хохоча, расспрашивая друг дружку – будто не виделись сто лет. Поднялись по лестнице, Танечка открыла дверь в детскую, а Мона стала рыться в своей сумочке – искать ключ.

– Ой, Мон, я забыла тебе сказать! Ты уж не сердись, ладно? Тут Митя заболел, я Кирюшу у тебя устроила, чтобы не заразился – мы замок сломали. Ты уж прости?

– Да ладно, – Мона пожала плечами, что у меня там ценного-то?

– А! – Танечка зашла вслед за ней, – Кирюша твой фотоаппарат взял, «Смену», им задание по внеклассной дали, вот он фотографировал жуков каких-то. – Мона замерла, стараясь не выдать испуга.

– Ну, я сама уже не фотографирую, конечно, пусть берет.

– Только знаешь, – Танечка обвела комнату глазами, – мы вот чехол искали-искали, не нашли. Наверное, в Орске забыли. Ну, все, спокойной ночи! – и Танечка чмокнула Мону в щеку. Закрыв за ней дверь. Мона бросилась к вешалке – чехла не было. Спокойно, – Мона привыкла разговаривать сама с собой, – сейчас я найду. Ну, я найду же? Кто мог взять чехол? Папа, Танечка, Кирилл. Всё. Если кто-то взял и спрятал, нужно ждать. Если бы начали тратить – было бы заметно. Ой, я не могу успокоиться, что же со мной? – Мона привыкла к тому, что нечто в ней давало власть над эмоциями, но сейчас она была обычной, перепуганной девчонкой. Беззащитной. Она села на кровать, заплакала, вскочила – начала выбрасывать вещи из коробок, скидывать всё на пол из гардероба, потом залезла под кровать, но не вытащила ничего, кроме пыли и закатившегося шарика от пинг-понга.

Мона легла спать, но сон не шел к ней, она ворочалась, и думала обо всем сразу – о Верховском, о Верховском, и еще раз – о Верховском, об экзаменах, об отчиме, и о пропавшем чехле, в котором были деньги. Сотенная, так и не разменная ею, была зашита в карманчике джинсовой куртки. Ей было жалко не денег, для неё этот рулончики «Ильичей» был не просто памятью о матери, а чем-то куда более серьезным – словно Маша завещала ей это и погибла, завещая.

Весь следующий месяц Мона Ли прожила, как в лихорадке, мотаясь на электричке к репетиторам в Москву, зубря математику и русский язык – предметы, которые она ненавидела люто, как впрочем, и все, что связано с ПРАВИЛАМИ. Про Верховского долетали только слухи – летом ждали выпуска нового многосерийного фильма с ним – в главной роли. Архаров снялся там же, но в эпизоде. Девчонки с «Госфильма» по секрету рассказали Моне о драке, произошедшей между Архаровым и Верховским, и сгорали от желания услышать что-то от самой Моны, но она только приложила ладонь к губам, и сидела, уставившись на плакат с Верховским, где он, положив ногу на ногу, склонился к гитаре, перебирая струны. Он любит меня, я знаю, он меня любит…

Стешко встретился ей в монтажной, поманил пальцем, написал на бумажке – не забудь, озвучка! – и, помахав в воздухе рукой, уставился в монитор. На студии на каждом шагу встречались знакомые, друзья, студия жила своей жизнью, готовились в летние экспедиции, кругом царил веселый беспорядок и суматоха. Мона была здесь – как дома. Но она почувствовала какое-то легкое, едва заметное отчуждение – хотя по-прежнему ловила на себе восхищенные и завистливые взгляды, но что-то изменилось. Как будто кто-то отнял у нее власть. Она стала такой же, как и все, пусть и необыкновенно красивой, но – такой же.

На Архарова она буквально налетела на проходной.

– Ну, здравствуй, Мона … – Архаров был один, и явно опаздывал.

– Привет, Саш. – Мона отвернулась, но Архаров схватил ее за рукав.

– Ты не считаешь, что нам нужно хотя бы поговорить? Хотя бы?

– О чем? – Мона стояла и смотрела, как вахтер проверяет пропуска. Нам говорить не о чем.

– Ну, как знаешь, – Архаров всегда вспыхивал моментально, – нет вопросов. Давай, давай, может быть, кому-то повезет больше, чем мне, – и, оттолкнув ее, перепрыгнул через вертушку.

– Пацан, – сказала сама себе Мона Ли.