Читать книгу Хиригам - Дарья Юдина - Страница 6

– Помнишь, я говорил тебе про то, что меня усыновили и всякое такое? Я тогда пожалел, что разболтал… Ты так посмотрел на меня, будто я совсем чокнулся.

Хиру сидел поверх мягкого гостиничного одеяла, подтянув к себе коленки и обхватив их руками. Он смотрел прямо перед собой, но время от времени быстро поглядывал на Берна, сидевшего слева от него, и в эти моменты в его глазах мелькало что-то беспомощное и трогательное, словно мольба о доверии.

– Но сегодня я подумал, кому же я еще могу рассказать, если не тебе? Мне страшно, Берн… Я узнал такие вещи… – Хиру поморщился и потер висок, добавил тихо: – Голова опять разболелась…

– Может, тебе таблетку у администратора попросить? – предложил Берн. Ему было не по себе от начавшегося разговора. У них с Хиру и так все непросто в жизни, о чем еще страшном он хочет рассказать?

– Н-нет, обойдусь. Просто выслушай меня, ладно?

– Говори уж…

– Я тебе сказал тогда, что из-за болезни у меня путаются воспоминания в голове. Иногда я вроде бы вспоминаю что-то такое, чего не было, а иногда – наоборот, в упор не помню каких-то событий. Хуже всего то, что в нашей новой квартире нет никаких старых вещей. Ну, при переезде не стали тащить, только необходимое взяли… Вот я иногда пытаюсь вспомнить, как учился в начальной школе, но все это так… так смутно. Расплывается в сознании, как давний сон, понимаешь?.. Я мог бы полистать свои старые тетрадки, но их нет. Даже фотографий никаких, только один общий снимок нашей семьи… Но он мелкий, и мы все на нем будто искусственные какие-то.

Берну вспомнилась идеально гладкая прическа господина Руса, и он понял, о чем говорит Хиру.

– Два раза в месяц мы с отцом ездим навещать мать и моего старшего брата. Кажется – я все не могу вспомнить точно – в том доме наша семья тоже живет не так давно: года два или три. Поэтому и там не хранится ничего такого… ну, из моего детства. Я однажды сказал матери, что это странно. А она очень удивилась. Спросила: «Почему странно? Мы много переезжаем, зачем таскать с собой хлам?»

– Правда странно, – подал голос Берн. Он подумал про свою квартиру – она, казалось, вся состояла из старых вещей, хранивших в себе историю семьи Вольфов. Даже пианино – бабушкино. А сколько там коробок с фотоальбомами, письмами, детскими рисунками, какими-то давно потерявшими смысл предметами вроде жестяной баночки с тремя белыми камешками-гальками…

– Вот, и я говорю! – обрадовался поддержке Хиру. – Ну, кое-что у матери все равно хранится. Я в прошлый раз нарочно перебрал все, что там было. Мало, конечно, но хоть что-то… Детские фотографии свои нашел. На самой старой мне лет шесть, дошкольник еще… И уже там я очень похож на отца. Сначала подумал, что я все-таки дурак, и с чужой, прошлой жизнью это был какой-нибудь бредовый сон…

– А еще меня психом называешь…

– Подожди! А потом… Потом я нашел учебник по географии за прошлый год.

– Учебник?..

– Да. Я, понятное дело, и не подумал, что в нем будет что-то важное. Так, просто машинально перелистал страницы… И наткнулся на два тетрадных листа, – на последних словах голос Хиру вдруг резко осип, так что он даже закашлялся.

В голове Берна промелькнула дикая мысль о том, что Хиру решил посмеяться над ним и рассказать какую-то страшилку. Вроде: «А с тех листов смотрели кровавые глаза и кричали: „Отдай мое сердце!!!“» Нет, конечно, нет – Хиру очень серьезен и по-настоящему напуган, вон как побледнел…

– И что там было? – спросил Берн, начиная ощущать противную тревогу.

– На одном листке была переписка… Ну, как все на уроках общаются с соседом по парте, знаешь? А на втором… На втором – рисунок карандашом, портрет девочки…

– Чего-о-о?

– Ну да, девочки! И знаешь, так здоровски нарисовано… Такие уверенные сильные линии, ровные штрихи – очень красиво. Листок с портретом был аккуратный, а второй – весь смят, будто его сначала скомкали и выкинули, а потом подобрали и расправили… Там было написано двумя почерками, один человек писал ручкой, а второй – карандашом. И… Э-э… Значит, сначала ручкой: «Ага, так и знал, что она тебе нравится!» Потом карандашом ответ: «Отстань!» Потом ручкой: «Влюбился, да? Ха-ха-ха!» Карандашом: «Ты дурак, отстань, сказал же!» И ручкой: «Ты только что нарисовал ее по памяти. Скажешь, не пялился на нее весь прошлый месяц? А стоило ей не прийти один день, ты сразу же заскучал!» А карандашом: «Просто она самая красивая в нашем классе. Разве нет?» Потом ручкой крупно и с сердечками вокруг строчки: «ХИРИГАМ + АЛЕСТА = ЛЮБОВЬ!» И… все. Больше там ничего не было написано…

Хиру замолчал, глядя в сторону, а Берн напряженно ждал продолжения. У него что-то сжалось внутри, когда он услышал слова «Хиригам плюс Алеста», но прежде чем позволить впервые открытому сегодня чувству ревности опять захватить себя, Берн хотел услышать объяснение.

– Я не помню этого, Берн, – снова заговорил Хиру. – Этого никогда не было в моей жизни. Ни рисунка, ни записки, ни… Подозреваю, что даже этой самой Алесты тоже.

– Как это? – нахмурился Берн. – Думаешь, это были чьи-то чужие записи?.. Но твое имя очень редкое!

– Я знаю! – Хиру резко повернулся к нему, его красивые глаза были широко распахнуты, в них двумя золотыми точками отражалась лампа на столике. – Я знаю, что это мог быть только я! Но послушай, послушай дальше!.. Почерк того, кто писал карандашом, очень похож на мой, с первого взгляда можно спутать – такой же мелкий, «муравьиный», как говорит учитель Вета… Но я всматривался в него, пытаясь понять, что же не так – букву «а» я пишу совсем по-другому! Там она была круглая, похожая на «о», а у меня она треугольная, угловатая… Еще кое-какие отличия были, но эта буква совсем не такая. Но это даже неважно… Берн, я же рисовать не умею!

Минуту или две они таращились друг на друга. Хиригам ждал, чтобы Берн понял смысл этих слов и поверил ему, Берн же отчаянно искал в голове логичное объяснение услышанному. Кроме того, что у Хиру не все дома.

– Совсем не умеешь? – наконец спросил он. Вопрос прозвучал глупо.

– Совсем! Ну, могу какую-нибудь вазу с цветами изобразить, если буду очень стараться. Но там сразу было видно, что нарисовано быстро, без исправлений! Еще и по памяти! Берн, так только по-настоящему талантливые люди умеют!

– Чушь какая-то…

– Да! Вот именно! Как такое может быть?! Я чуть с ума не сошел… Даже думал, что уже сошел, правда! Я уже начал привыкать к тому, что чего-то не помню, но такое… Как я мог нарисовать тот портрет?

– Может, все-таки не ты? Может, э-э-э… Может, кто-то другой нарисовал, а те слова объясняются как-то по-другому?

– Я думал об этом, столько думал! Ничего не сходится… И почерк. Он и мой, и не мой одновременно – как так? Да и… если бы мне так нравилась девчонка, я не мог совсем об этом забыть! Столько вопросов…

– Но ты ведь сказал, что узнал что-то?

– Да… Я пошел к отцу и спросил его, как это возможно. Он сначала пытался убедить меня, что ничего странного, что я просто забыл все из-за болезни… Что и правда раньше хорошо рисовал, а потом разучился…

– Что за чушь!

– Да, ты тоже так думаешь?

– Конечно! Это как надо заболеть, чтобы художественные способности пропали? У тебя же мозг не перестал функционировать, ты же не стал идиотом каким-нибудь!

– Значит, ты мне веришь?

– То, что твой папа наговорил – точно бред, так не бывает!

Хиру улыбнулся.

– Ну хотя бы в этом я прав. Я сказал ему: «Но я же помню, что никогда не умел рисовать! Я знаю это!» А он вышел из себя и стал орать: «Помнишь?! Нихрена ты не помнишь, не должен помнить!» Я продолжал спорить, и тогда… он ударил меня, влепил затрещину. Это было так больно и так неожиданно… Я вдруг подумал, что совсем не знаю этого человека. Что не просто никогда не видел его таким злым, но и даже понятия не имею, на что он вообще способен.

– Ого… Но почему он разозлился?

– Не знаю. То есть это тогда я ничего не понял, теперь-то уже догадываюсь… Я такой дурак – испугался и даже почти не слушал, а надо было запомнить… – Хиру закрыл лицо руками, и его слова превратились в неразборчивое бормотание.

– Эй… – Берн осторожно потрогал его за плечо.

– Да, прости… Я говорю, если бы я тогда прислушался к его словам, то знал бы сейчас намного больше. А так только какие-то обрывки… Отец кричал: «Щенок, ты снова портишь мне все! Снова напрашиваешься!.. Опять, опять все к чертям!..» Потом отобрал у меня те листки и ушел из дома, он был в бешенстве… Когда он вернулся, я сделал вид, что поверил его объяснениям – мне не хотелось, чтобы он снова начал так страшно орать. Но я продолжал ломать голову над своей находкой и над реакцией отца… А он несколько дней после того случая глаз с меня не спускал, внимательно наблюдал… Помнишь, я даже просил, чтобы ты не приходил после уроков? Вот, это как раз тогда… Я думал про него и про свою болезнь. Чем я болел, что со мной случилось? Я не помню этого, почему-то даже не задумывался никогда. Наверное, сначала знал, а потом просто был рад, что все закончилось и я жив остался. Больницу совсем не помню, как лечили – не помню… – Хиру немного помолчал и тихо продолжил: – На прошлой неделе отец пришел домой очень поздно, я уже спать лег. Лег, но не спал. Я слышал, как он заглянул в мою комнату, стоял в дверях, тяжело дышал… От него несло алкоголем. Мне почему-то подумалось, что он жалеет о том, что так напугал меня своей вспышкой, но… Он пробормотал: «Сукин сын… Гребаная твоя память, где я опять ошибся? Думаешь, легко ее менять, мелкий ублюдок?..»

– Ты ослышался, – сказал Берн. – Или тебе приснилось. Или запомнил не так – сам же на проблемы с головой жалуешься!

– Да я тоже так подумал… – прошептал Хиру, утыкаясь лбом в колени. В этом движении было столько отчаяния, что Берн моментально поверил в каждое только что произнесенное слово. Он представил, как услышал бы подобное от собственного отца. Да, это очень четко впечаталось бы в сознание, все до последнего слога!

– Я верю тебе…

Берн осторожно коснулся рукой выгнутой спины Хиру. Под натянувшейся тонкой рубашкой выступали твердые позвонки. Берн провел по ним кончиками пальцев сверху вниз и снизу вверх. Позвонки пришли в движение, Хиру повернулся к нему, посмотрел долгим изучающим взглядом. Он весь был какой-то новый, незнакомый, другой, будто Берн и не знал его вовсе. Но в то же время – не чужой. Тот же, просто он был напуган и взволнован, он доверил Берну свой страшный секрет и теперь ждал от него чего-то… Поддержки? Защиты?

– Хиру, я тебе верю. Но все еще ничего не понимаю…

– Я думаю, мой отец умеет менять память людей. Это бы все объясняло…

– Ты что, серьезно? Веришь в эту ерунду?!

– Поверишь тут… Говорят, и правда бывают такие люди. Ну, которые могут что-то такое… Как иначе объяснить? Я думаю, когда я делал что-нибудь не так, отец стирал мне память, заставлял вроде как исправиться, понимаешь? Он же хочет, чтобы я стал его идеальным наследником… Чтобы репутация у меня была безупречная, чтобы я продолжил его дело… Фу, бесит!.. – Хиру дернулся, стряхивая руку Берна, и откинулся на спину. Его голова утонула в пышной подушке, со стороны остались видны только подбородок и кончик носа.

– И ничего это не объясняет! Подумаешь, хочет наследника – они все хотят, мои тоже! Но… Память-то зачем стирать?

– Чтоб я знал! Я же не помню, что такое натворил!.. Но у меня не «плохо с головой», с тех пор как я выздоровел летом, я все помню! Понимаешь? До тех пор помню плохо, какими-то кусками, а потом – нормально, без проблем!.. И вот еще – если я так сильно болел, почему за эти полгода меня ни к одному врачу не водили?

– Полгода?.. Погоди, так это было с тобой совсем недавно? Н-да, что-то в сентябре ты не был похож на того, кто вот только что находился на грани между жизнью и смертью…

– Вот, а я о чем? И с середины лета у меня ни одного провала в памяти нет.

– И что первое ты из этого помнишь? Вы уже здесь жили?

– Да… Жили здесь. Отец говорил, что осенью пойду в новую школу. Заставлял учебники читать, потому что я сильно отстал за весну… Почему-то тогда мне ничего не казалось странным. Это потом вопросы один за другим стали появляться…

Они замолчали. Берн тоже откинулся на спину и стал смотреть в потолок. Сколько уже времени? Должно быть, за полночь…

– А что, если сходить в твою прошлую школу? – спросил он.

– Я бы хотел, но… Даже если бы я помнил ее номер или адрес, что бы я сказал? «Привет, я тут у вас учился, кажется, но все забыл. Расскажите мне про меня»?

– Н-да…

– Да и отец наверняка разозлится, если узнает.

– Это похоже на девиз твоей жизни.

– Не смешно.

– Знаю, я ведь и не смеюсь… Хиру, почему ты все-таки думаешь, что тебя усыновили?

Он ответил не сразу.

– Это еще больше похоже на бред, чем изменение памяти, да?.. Иногда я сам не понимаю, почему решил так. Помнишь, месяц назад писали контрольную по биологии? Я тогда пятерку получил, потому что параграфы по теме «Наследственность» изучил вдоль и поперек – пытался найти ответ на вопрос, почему я так похож на человека, который, как я считаю, мне не родной отец. Не нашел, конечно… Да и какой тут может быть ответ?

– Но ты все равно так считаешь?

– Свое детство я помню хуже всего. Вот прям весь период до школы – очень смутно. И я совсем не помню, чтобы отец или мать играли со мной… Или гуляли, или брали на руки, читали книжки – ну, что там еще родители с детьми делают? Они для меня просто как… Как взрослые, которые кормят меня, позволяют жить в их доме, дают денег, заставляют учиться… Я думаю, что даже не люблю их. И, кажется, никогда не любил, будто они чужие…

– Ну, знаешь, я со своими тоже не в ладах… – неуверенно возразил Берн.

– Нет! – перебил Хиру. – Ты не понимаешь! Это ты сейчас с ними ссоришься, но ведь так было не всегда? Ведь в десять, в семь лет все было не так?

– Ну… Кажется… Да, конечно, в детстве я не сердился на них, и мы правда гуляли вместе и все такое…

– Вот. А я – нет. Может, у меня и был кто-то в далеком детстве, но не они, это точно. А сейчас будто и вовсе никого родного нет…

Когда Берн был маленький, родители поощряли его занятия музыкой. Еще до школы они с удовольствием водили его на всяческие кружки – и на пение, и на танцы, даже в детский театр. Когда к ним домой приходили гости, обязательной частью вечера было посмотреть представление, которое устраивал Берн. Он рассаживал гостей на составленные в ряд стулья, забирался на табуретку и громко объявлял сам себя: «Выступает! Знаменитый! Берн Во-о-ольф!» Потом он с выражением читал стихи, потом следовал музыкальный номер на бабушкином пианино, потом – опять стихи или какая-нибудь разыгранная в одно лицо сценка… Гости смеялись и хлопали в ладоши, папа Берна довольно хмыкал, а мама расцветала от гордости. Когда их друзья уходили, она доставала припасенное специально для Берна самое вкусное пирожное и, пока он наслаждался честно заработанным гонораром, с упоением обнимала его, звонко целовала и приговаривала: «Талантливенький мой птенчик! Моя маленькая звездочка!»

Потом этот восторг постепенно сменился ворчанием и откровенным недовольством – и маме, и особенно папе казалось, что сын отказывался взрослеть. Они почему-то все еще воспринимали его выступления на сцене как несерьезное ребячество… Но ведь все равно радовались, когда Берн приносил домой награды, полученные в музыкальных конкурсах. И по праздникам его все еще просили исполнить что-нибудь для гостей… И гости с радостью покачивали головами под музыку, а Берн спиной чувствовал, что его родителям это приятно.

Они теперь часто ссорились, но прежняя любовь все еще была в них.

А что, если бы ее никогда не было?..

Берн повернулся на бок и обнял Хиру. Ему захотелось сжать его так сильно, как это раньше делала с ним мама, захотелось передать ему все те детские чувства родительской любви и тепла, которых, как сказал Хиру, ему так не хватало.

Хиру не пошевелился. Сдавленно, куда-то в плечо Берна, он проговорил:

– Однажды он снова сделает это… Снова сотрет мне память. И я ведь даже тебя не вспомню тогда… Наверное, вспомню, что кто-то очень сильно меня любил, а кто это был – не вспомню…

***

Когда они проснулись утром, уже рассвело. Серый зимний свет нехотя заползал в номер сквозь тонкие полупрозрачные шторы. В его холодном полумраке комната больше не казалась уютной – она была чужая, временная, данная им взаймы. Нужно было собираться и уходить.

Но не хотелось.

– Когда нам исполнится восемнадцать и мы уедем от родителей, – мечтательно протянул Хиру, – сможем по-настоящему жить вместе и каждое утро просыпаться рядом друг с другом…

– Еще целый год! – вздохнул Берн, чей день рождения был всего три недели назад.

– Один год, а зато потом – вся жизнь вместе! Ты будешь заниматься музыкой, а я… а я даже не знаю. Тоже что-нибудь найду для себя, чтобы нравилось.

Голос Хиру звучал спокойно и уверенно, в нем не слышалось и намека на тяжелый разговор, состоявшийся между ними ночью. Будто это все было дурацким сном, нелепой игрой воображения, взбудораженного яркими событиями вечера. А когда Берн в одиночестве ехал потом домой на автобусе (они на всякий случай решили разделиться), ему и вовсе уже казалось, что Хиру говорил о чем-то другом, а Берн как-то не так его понял. Вот и все.