Читать книгу Дорога горлицы и луня - Дарья Зимина - Страница 4

Утром Агафия попросила Честимира и Радолюба осмотреть Бортэ. Воика выставили вон с наказом разведать, безопасна ли будет дорога на Валгедское княжество. Кередка уже стояла к одной из стен лицом, сняв искусной работы парик, спустив до пояса дорогое одеяние. Княжна с болью в сердце смотрела на обрезанные черные вихры, чуть приподнятые от корней, не доходившие теперь даже до шеи, и голую спину, покрытую буграми светлых и темных рубцов, как сетью. Агафии было стыдно – за двоих, потому что Бортэ не смущалась вовсе, на вопросы отвечая обстоятельно и внимательно знахарей своих слушая.

– Еще с тех пор, как вы в Белоостровной монастырь ворвались? – покачал головой Честимир, хмурясь.

– Да. Все должно было пройти уже, да и волосы отрасти хоть немного. Я волколак все-таки. Первый раз такое.

– А что еще горело в хранилище книжном? – спросил Радолюб осторожно.

Бортэ не сразу, но ответила:

– Голубиная книга.

– Вы сожгли Голубиную книгу? Ту, где мудрость народа нашего была изложена? – простонал слуга верный княгини Ясинки.

– Я сожгла. Одна, – ответила кередка осторожно.

– Нет, это я сожгла, да еще и Бортэ туда толкнула, – выдавила княжна, опустив красное от стыда лицо.

– Агафия! – выпучив глаза, прошипела ее подруга.

– Коли я сама виновата…

– Кабы я тебя виноватой считала, не вернулись бы мы вместе под Светлоровск.

– И ничего не осталось? – вмешался Радолюб слабым голосом.

– Проверять недосуг было. Из монастыря бежать пришлось, – ответила Агафия уже смелее.

– Ох, да кабы Голубиная книга самой важной была, не хранили бы ее волколаки в монастыре человеческом, а нашли бы способ увести в Новый Волчок, – попытался всех одним махом утешить Честимир. – Лучше придумай, Радолюб, как Бортэ помочь. Спину-то она прикроет, а с волосами что делать? Стриженая девка – позор.

Агафия подняла с охапки сена парик. Костяные пластины и гребни уже вынуты были оттуда. Кередка головой покачала:

– Он при и после моей тетки Донгмеи хранился в сундуке, плотно закрытом. Рабыни волосы эти мыли, чесали, маслами пропитывали, воском смазывали. В дороге это все неудобно, да и делать некому. Может, в Новом Волчке… Но отрастут косы мои к тому времени, Радолюб?

– В том-то и беда, что не носить тебе, Бортэ, своих длинных прядей. Коли вещь с чарами горит, непростое пламя получается. Навеки тебе и отметины эти во всю спину, и голова бедовая – стриженая!

Агафия выронила парик и посмотрела на подругу, у которой желваки на скулах заходили. Девке без косы везде путь заказан. Княжна бы ахнула, да постеснялась, не хотела Бортэ бедной еще сильней докучать – и так непросто ханум бывшей, без изъянов раньше красавице. Племянница Честимира сказала только:

– Я помогу ей выбрать платок на голову. Никто ничего не увидит…

… – Что за времена настали, ума не приложу! Слыхано ли дело, чтобы целый город зимой под воду ушел?

– Там княжил государыни нашей племянник Даниил.

– Жаль его, сестру и матушку.

– Много кого жаль! У меня младший зять родом из Козыры, это на границе между Светлоровским и Сороцким княжествами.

– Ижеславец, Лопастна, Поронск, Росьтовец, Ужеск, Сороцк, Козыра, Светлоровск, Распутье, а сел сожжено немерено! И за какие грехи нам кереды окаянные посланы? – сетовал зрелый, но молодящийся, с лихими длинными усами мужчина – купец, вышедший из-за своего прилавка под пестрым навесом с кистями, чтобы побеседовать с другими людьми на площади торговой.

Пирожник с лотком, где из-под белого рушника тянулся запах румяных кулебяк и расстегаев, кивал, щурясь и гладя рукой в слишком большой варежке узкую козлиную бородку. Молодой поп в темной шубе слушал знакомых своих внимательно, а сам говорил мало. Сынишка его, закутанный, как клубочек, тянул ручку к гладкой черной кошке с короткой шерстью, голой и с еле заметными следами от ожога на спине до середины и узкой мордой, сидевшей в крепкой корзине, поставленной аккуратно на свободное от товара место на прилавке. Зверек уши навострил, будто беседа человеческая интересна ему была, а глазами большими впился в хозяйку свою, светловолосую девицу с длинной косой, падавшей из-под бирюзового платка, в очень темную шубку и белую рубаху с голубыми узорами. Красавица приподнимала то один, то другой платок с прилавка и постоянно совала их к корзине ближе, будто советуясь с любимицей домашней, на базар взятой для забавы.

– Ты бы, душенька, сестрицу али матушку взяла помочь, – заметил купец.

– Я с дядьями и братом в дороге. Они торгуют воском и медом, к нарядам их вовек не затащишь, даже на веревочке, – ответила девица, откладывая в сторону желтый платок с петушками красными.

– А кошку зачем с собой в дорогу?

– Нигде нельзя одну оставить. Вон, горшок с кипятком опрокинула. Любимая, хоть и дурашка.

Зверек выполз из корзины и потянулся носом к ручке ребенка. Носик и усы шевелились смешно. Уши были к голове прижаты. Тощий хвост стоял трубой.

– Бери шелковый, на лето. На зиму лучше этот шерстяной, – советовал купец, расправляя, как стяг княжеский, перед золотоволосой красавицей розовый платок.

Кошка сделала неловкий шаг и кувырнулась с прилавка в небольшой сугроб. Немедленно подняв морду, она осталась сидеть, не отряхивая с темной шерсти снег и выпучив недовольно глаза. Ребенок засмеялся, поп и пирожник улыбнулись. Девица сказала купцу:

– Нет-нет, весна скоро. Шерстяной ни к чему. Я возьму этот, шелковый, – аккуратно дернула за зеленый платок с узором из ромбов и крестиков между ними. – И две кулебяки с курицей, капустой и грибами.

Мальчик, кряхтя, помог кошке устроиться в корзинке.

Когда девица отошла от лавки, то сунула один пирог зверьку:

– Поешь, Бортэ, – и сама принялась уминать за обе щеки.

Агафия понесла подругу по базару, где на три работавших прилавка приходилось десять пустых, снегом, покрытым следами птичьими, заваленных, и улицам, заполненным людьми. Из сожженных княжеств беженцы наводнили Валгеду5 – большой белокаменный город. В Светлоровске базар был у самого берега, на реке Рюнде. Здесь же торговали в особой части города, а за рядами прилавков начинались терема, избы и огороды. Местная река – Веда6 – бежала через столицу княжества, словно рассекая на две половинки скорлупу яичную. Стены стояли по берегам, и мост от двух ворот в высоких башнях вел с торговой стороны на площадь с белокаменным княжеским теремом и большим собором с шестью не золотыми, как привыкла Агафия, а темно-серебряными куполами не луковицей, а полукругом. Многие улицы дальше начинались крохотными и крупными церквушками и тянулись к белым стенам и валу, и высокие боярские палаты переходили в избы и мастерские зажиточных горожан, а после в хижины бедняков. И везде толкались люди, ржали лошади, а дорогу то и дело преграждали сани, заваленные сундуками с хозяйским добром или связками хрюкавших поросят и кудахтавших кур. Война страшным помелом прошлась по земле, и по миру полетели в разные стороны люди, как соринки. Только дети малые, как птички, беззаботные, улыбались и лепетали что-то товарищам или родне. Отцы и матери, вдовы и бездомные, многие еще и не знали, куда податься на ночлег, – беженцы были угрюмы, злы, и боль, страх и страдание нанесли на лица отпечатки. Агафии хотелось отвести взгляд и сжаться в комочек каждый раз, когда проходила она – сытая, тепло одетая, к родному человеку спешившая – мимо несчастных семей. До ушей долетали обрывки чужих разговоров:

– Мы-то ждали, что Бату-хан помер – и беде конец, а щенок его Абукан взял Распутье. Сюда движется…

– А все-таки Абукан прежнему хану не чета. Нет у кередов больше мира. Каждый хочет урвать кусок пожирнее…

– Ой, не выстоит Валгедское княжество…

– Собаки…

– Вороны…

– Кабы встретил любого кереда – руками голыми задушил…

– Конем затоптал…

– Глаза бы выцарапала этими ногтями…

Агафия посмотрела на черную кошку, кусавшую положенную между передних лап кулебяку, и жалела, что не может бросить все и заткнуть уши: и свои, и Бортэ. Так и дошла девица с корзинкой почти до самых ворот, а после завернула во двор шинка. Там рослые парни вводили лошадей в конюшню. Под навесом стояли сани богатые и бедные, а недалеко от них спал мирно тощий медведь с кольцом в носу, короткой цепью к столбику прикованный. Двое мальчишек – в сапожках и лапотках, хозяина шинка сын и работник – ловили пестрых кур у колодца. С крыльца, выдавая ногами коленца, как в пляске, спускался пьяный, то и дело припадая головой к груди простоволосой гулящей девки с красными от сока свекольного щеками. Внутри был полумрак. Свет тусклый лился сквоь узкие оконца, затянутые бычьим пузырем – органом из брюшины зверя рогатого. За длинными столами люди пили и ели. Кто-то кушал уху, а в глазах застыли слезы от потерь. Некоторые только хлеб жевали, с завистью смотря на горшки и вдыхая запах вареной птицы и рыбы. Трое мужиков, видно желавших прокутить последнее, плясали под игру на гуслях, бубне и домре скоморохов: старика и мальчиков в пестрых рубахах, хозяев заснувшего во дворе медведя.

Агафия поднялась наверх и в горнице, для них предназначенной, закрылась. Корзина была поставлена на пол, и черная кошка тенью выскользнула на старательно вымытый, но все равно страшный и исцарапанный пол. Княжна воткнула нож между досками. Зверек, перескочив через него, обернулся Бортэ-девицей. На кередке была белая рубаха с вышивкой и тесьмой цвета травы молодой. Агафия сбросила на лавку платок и шубку. Пояса у подруг были одинаковые – красные, широкие. Княжна с улыбкой смотрела, как подруга ее достает из корзины шелковый зеленый платок.

– Повяжешь мне? Тут зеркала нет. Только чтобы ровно, – попросила Бортэ.

Агафия старательно обмотала ткань легкую возле черных коротких волос и шеи, спустила красивые складки по груди и плечу правому. Кередка щебетала:

– Ты видела, как купец хотел нам шерстяной платок продать? Шелк дорогой. Он боялся, что мы ничего не купим.

– До тряпок ли теперь добрым людям? – спросила княжна.

Снизу доносились голоса, грохот, музыка. Агафия поморщилась, когда кто-то завопил:

– Ах ты дрянь!

– Псина бешеная! Чтоб тебя как калеку скрючило!

– Скучаешь по тишине палат в Светлоровске? – спросила Бортэ, смотря мимо собеседницы.

– И по ночевкам в избах, когда мы с тобой шли на остров Северный за Голубиной книгой.

– Теперь меня ни один хозяин на порог не пустит. В шинках с отдельной горенкой хоть спрятаться можно. Знаешь, в стане брата моего всегда шум такой стоял. Жизнь кочевая – да с воинами, женами их, детьми, скотом.

Кередка заметила, что княжна присела на лавку у стены и задумалась. Подруга спросила вдруг:

– Агафия, не будь я волколаком, ты бы мне хотела глаза выцарапать?

– А как бы мы тогда встретились в лесу под Сороцком? Как бы тебя привез ко мне из-под Подковки Даниил, брат любимый? Бортэ, этой войне я за тебя только благодарна. Остальное… Везде беда, у всех горе. А я бессильная, как горлица с крыльями сломанными. Распутье в мое княжество входило – я не уберегла.

– Как бы ты смогла? Этот город не на Рюнде стоит, – заметила Бортэ, садясь рядом.

– А Валгедское княжество? Тут моя тетка Авдотья правит.

– Вы с ней столько лет не виделись!

– Да разве в этом дело? У людей беды, а мне и хлеб горек, и вода как соленая, покуда слезы льются. Только не в моей власти кередов остановить. На Петров день7 в деревнях колеса тележные поджигают и скатывают вниз с холма. Коли полетели обод и спицы горящие по склону – никак их не остановить, только если в огонь этот прыгнуть, сбить, помешать дальше спускаться. У нас сейчас то же самое.

Так девицы еще долго проговорили. Вечером вернулись их спутники. Первым в горницу вошел Честимир. Вымытый, причесанный, без косточек и перьев птичьих, в белую рубаху, синие армяк8 и порты9 и алые сапоги наряженный, с полушубком в руках сильных, казался внук Любомудра моложе и красивей – ну вылитый князь или боярин. Дядюшка увидел, что племянница его заснула на лавке, подложив руку под голову. Голубые ленты косы и концы пояса лежали на полу в окружении золотых прядей. Сама девица была укрыта пестрым одеялом лоскутным. Бортэ же сидела рядом – у корыта под горящей лучиной. В водной глади рассматривала кередка придирчиво свои лицо и наряд, но, видимо, оставалась очень довольной. Она поспешила к пришедшему и прошептала:

– Агафия сегодня в торговых рядах сказала больше, чем в Светлоровске на любом празднике с боярышнями. Пусть отдохнет, помолчит, выспится.

– Вот как! – усмехнулся Честимир, всегда о боярышнях имевший мнение невысокое, отчего робость и замкнутость Агафии никогда не осуждавший. – Только разбудить ее все-таки надо. Сюда сейчас поднимутся старшие сыновья Радолюба.