Читать книгу Дорога горлицы и луня - Дарья Зимина - Страница 9

Село Беркут укреплений в виде частокола деревянного не имело – неоткуда было прийти врагу. Народы по другую сторону Смородины на избы, скот и поля смотрели равнодушно, а для жилья облюбовали места подальше оттуда. Далеко в воду уходило серое полотно крепкой пристани, слишком большой для привязанных к столбам деревянным челнов – лодочек, выдолбленных из стволов старых и крепких дубов, сосен и осин. От реки наверх дорожка шла к пятнадцати дворам. Один из них окружен был забором самым высоким, а резные кони и солнца с избы и хозяйственных построек, выкрашенные в красный и черный, на улицу выглядывали весело, будто подмигивали в честь какого праздника прохожим. Тугая на ухо Прасковья из избы, где остались обоз княгини Ясинки, Воик и девицы, показала Агафии на этот двор богатый и сказала очень громко:

– Бояр Выстрогодских хоромы.

Княжну простота таких хоромов смутила. В Светлоровске ремесленники умелые жили не хуже. Вовремя девица одумалась: Прасковья, никогда из Беркута не уезжавшая, едва ли терема видела, да и строить палаты в дальнем селе никто не захочет. Может, приезжают бояре раз в год по малому делу? Агафия поспешила дальше за спутницей своей. Они шли уже мимо белой, нежной, как яблоневый цвет, церкви. Возле нее дети малые лепили уточек из грязи. Не успела земля высохнуть: вчера снег растаял, сегодня дождь закапал. Ребятишки, Прасковью и гостью ее увидевшие, побежали в разные стороны с криками:

– Вековуха!

– Волосье непетое!

– Ведьма!

– Берегись – глухим станешь!

– Взглядом проводишь – замуж не выйдешь!

Щеки Агафии покраснели, как конек на крыше избы бояр Выстрогодских. Прасковья догадывалась, о ком кричат, но повернулась к княжне и сказала беззлобно:

– Это дети Устиньи.

– Все шестеро? – спросила очень громко Агафия.

– Ага. Баба веселая. В избе шаром покати – стены голые, вот те крест. Муж Анисим по разным деревням пьянствует – на какие гроши, мне неведомо. С женой раз в год увидятся – и новое чадо. Растут, как цветики полевые. Что-то с ними дальше будет?

Все дети были низкими и тощими, а рубашечки грязными и заплатанными. Однако выглядели ребятишки веселыми. Они уже нашли что-то на дороге и окружили это. Коротко стриженные светлые головки шевелились, словно одуванчики от ветра. Самый старший на руках держал младшего.

– Они у добрых баб едят из милости, у сердитых воруют без жалости. Потому, должно быть, еще на ногах, а не в землице сырой. А у зажиточного Корнилия жена никак выносить чадо не может, хоть и сама по виду не хворая. Эх! Один слепнет от золота, а другой от голода.

В полдень по улице никто больше не ходил. Отдыхали люди после обеда и трудов утренних. Прасковье на селе показываться в такое время было лучше всего. Агафии знакомиться ни с кем не хотелось. Обернувшись, она еще на детей смотрела, отходя от церкви, как вдруг дернула девицу вековуха за рукав и сказала:

– Устинья бредет!

Увидела княжна бабу высокую, крупную, румяную, с животом, из-под рубахи цвета непонятного и армяка, во многих местах рваного и незашитого, чуть ли не кричавшим об ожидании матушкой младенца. Агафия глаза опустила. Прасковья головой покачала. Заметив вековуху, баба улыбнулась широко и к знакомой приблизилась. До чужой девицы Устинье дела словно и не было.

– Соседушка, как моя изба? – спросила матушка, ладони сложив у самого уха Прасковьи и крича туда.

– Почем я знаю? Ты через двор от меня живешь!

– Я у Пелагеи ночевала. Вчера у Фроси. Сейчас к Татьяне на пироги иду. А надо бы в первый раз за весну домой наведаться, – засмеялась Устинья и пошла своей дорогой.

Немного не доходя до своего двора, показала Прасковья Агафии место запущенное – двор этой бабы, жившей как пташка, гнезда не свившая. Ворот не было вовсе.

– А им не от кого запирать. Попроси дурака дверь стеречь – он ее на плечи взвалит и по ягоды пойдет. Анисим створки сам снял – то ли печь топить, то ли на спор, – рассказывала спокойно Прасковья, а княжне плакать хотелось от жалости к детям.

Крыльцо избы набок наклонилось. Сквозь распахнутые дверь и окна видны были грязные голые стены и пол. Какие-то столбы, бревна и доски хранили еще память о разобранных хозяевами непутевыми бане или хлеве.

Следующий двор ворота имел – и сейчас их раскрывала совсем молоденькая девица, почти ребенок. Волосы у нее были темно-рыжие, всклокоченные, заплетенные в короткую косу. Рубаха – грязная, серая, с кое-где оборванной желтой тесьмой – сидела на нищенке мешком. Почуяв, видно, Агафию и Прасковью за своей спиной, маленькая хозяйка к ним обернулась:

– Вот и гости пришли к нам с сестрицей!

Схватив княжну за руку, девочка затащила ее на двор, где сараи, хлев, конюшня и амбар покосились. В них гулял ветер. Но страшнее всего была изба – темная, с дверью закрытой и рухнувшей крышей.

– Ты Ванюшу не видала? Сестрица его ждет. Зовет меня сегодня и говорит: «Коли придет Ванюша, так обрадуюсь, что тебе, Аксютка, платочек желтый подарю!» А я тебе сказку расскажу. Жила-была княжна – красавица писаная. Летит сова по небу ночному. Внучка плачет – бабка ее топить ведет. Ха-ха-ха!

Лада-млада, кудри-кольца,

Полюбила своевольца!

Он за стог не силой вел.

Там цветочек алый цвел.

Ай-люли, ай-люли!

Сваты к ладе не пришли…

Агафия смотрела со страхом в глаза безумной. Были очи большими, цвета выцветшего лопуха, полными одиночества и тоски, словно внутри кто-то понимал всю тягость житья-бытья нищенки, помочь рвался, но не мог.

– Чего сюда пришла побираться? Собак спущу! Пока по чужим дворам шастаешь, со своего самое дорогое унесут, – рассердилась вдруг безумная.

Прасковья вытащила Агафию за рукав на улицу. Княжна уже настолько испугалась и опечалилась, что сама бы еще долго у избы с обрушившейся крышей простояла.

– Это Аксютка-дурочка. Две дочери у моих соседей было: Матрена и Аксютка. Младшая за старшей хвостиком бегала, слово каждое на веру принимала, без сестрицы ни есть, ни спать не могла. Все на них любовались. Да пришла беда – батюшка с моста через речку Заряницу упал. Повредил ногу. Бабам одним с хозяйством большим управиться не по силам было. Наняли работника Ванюшу. Стала по нему Матрена сохнуть. Может, правда наврал девке с три короба. Может, вел себя как положено и любви не хотел. Кончилось лето красное. Встал хозяин на ноги. Ушел паренек. Старшая дочка за ним подалась – воротили, побранили. Три дня девка слезы лила. На четвертый в церковь ходила, с сестрой гуляла, с подругами вечером пряла да пела. На пятый прыгнула с моста, в Зарянице утопилась на глазах у родных своих. И баграми тыкали, и ныряли – а тело не нашли. В тот же вечер Аксютка умом тронулась, из дома начала убегать, нести околесицу, как юродивая. На девятый день после смерти Матрены крыша избы обвалилась, так родители и померли. Десять лет назад дело было.

Агафия и Прасковья вернулись домой. Бортэ, сидя у окна, вышивала алыми нитями на небеленом холсте-новине узоры из точек и рек с берестяной карты Радолюба, положенной на стол. Воик устроился напротив и выглядел довольным. Заметив бледность княжны, кередка спросила подругу:

– Что случилось?

– После, – пробормотала Агафия, опускаясь рядом с Бортэ на одну лавку. – Воик, ты на ножи смотреть ходил?

Говорили волколаки тихо, и тугая на ухо равнодушная хозяйка беседы их не слышала.

– Ходил. Чистые ножи. Так ведь Честимир, Радолюб, Добрыня, Путята, Зверополк и Колояр только вчера отбыли.

– Моя тетка говорила, что иные дни длятся как три осени, – сказала Бортэ, не поднимая глаз от шитья.

– А мы тут рассуждали, где жить лучше: в городе большом или в селе.

Агафия глаза широко распахнула Кередка в юртах кочевых племен выросла. Чего же она такого могла сказать Воику? Княжна бросила взгляд на подругу. Бортэ лицо сделала, точно загадку услышала или откровение, светлое в черный красившее.

Вечером паренек достал из сундучка своего, перенесенного с телеги в избу, кленовые гусли, расписанные черными оленями и цветами пестрыми, – захотел девиц потешить. Прасковья пряла, о своем думая. Агафия взялась было помогать вышивать, да запуталась в нитке, не туда приток Ах-Умара поместила – Бортэ пришлось зубами перегрызть красную шерсть и переделывать. Княжна сдалась и просто смотрела на пламя лучины, слушая игру и пение Воика и сравнивая это с трудами гусляров, в Светлоровске княжескую и боярские семьи потешавших. Музыка молодого волколака лилась грубо, словно медведь плясал, но заметное старание юноши делало ее приятнее. Голос паренька был сильным, хоть и не всегда попадали слова под звуки, слетавшие с десяти звонких, на малую часть медных, струн.

Ой, мела вчера метелица, мела!

Меня милая сударушка ждала.

Я по полюшку – белым конюшкой,

По лесочку пойду рыжей белочкой,

А по улице – черной курицей,

А по дворику – верным псом твоим.

До утра бродить, что ли, около?

Я в окно влечу ясным соколом.

Никогда мне с тобой не распроститься,

И вовек нам двоим не разойтиться!

Бортэ и Агафии песня понравилась, Воика они долго хвалили. Пареньку кередка показалась задумчивей обычного.

Ночью девицы, задвинув занавески, обсудили на полатях все, что пережить за день минувший успели. Бортэ истории о детях Устиньи и дурочке Аксютке тронули.

– Жаль мне и бедных, и безумную! Приглядеть бы кому за ними.

Кередка лежала, приподнявшись на локте, сняв с головы платок. Агафия наматывала короткую черную прядь на палец, о своем думая.

– Я попрошу Прасковью завтра напечь пирогов и раздам детям и Аксютке.

– Дай мне лечь, – попросила Бортэ, и рука княжны у волос ее исчезла. – Надо придумать, как платок иначе завязывать. Мне жарко в нем. А семь ртов кормить мы сможем ли? Сколько денег Радолюб оставил Воику?

– Хватит и на доброе дело. Что мы, звери дикие, чтобы молча на чужую худую долю смотреть?

– Всем разве поможешь?

– Разве я тебя прошу помогать? Ты лучше пока в избе посиди, в село не суй носа. Едва ли и здесь кередов любят.

– Впору уж рожу перекроить, – пошутила Бортэ.

– Лучше того, что есть, у нас с тобой не выйдет, – ответила Агафия, и обе девицы захихикали, рты зажимая руками.

– Ну так где жить лучше? Как вы с Воиком рассудили? – спросила золотоволосая девица, когда подруги успокоились.

– Воик хороший, но болтун. Я ему почти не отвечала – боялась ошибку совершить, и тогда бы мы дорогу к Новому Волчку не нашли.

– Ой, Бортэ, за нами приедут. Нас туда проводят, – сказала Агафия, но сердце ее сжалось, словно от тоски.

С утра со двора глухой вековухи на заброшенный через забор перебиралась девица в белой рубахе, зелеными узорами и тесьмой украшенной. Нимало не тревожась о том, что алые голенища сапог видны во всей красе из-под задравшегося подола, Бортэ спрыгнула вниз. Подошла кередка к открытому настежь сараю, заглянула внутрь. Увидела прислоненные к стене косы. Цокнула языком. Много чего еще было там такого, о чем княжна Агафия, о землепашестве мало знавшая, подруге не рассказывала, потому кередка развернулась и пошла к избе. Дверь не открывалась. Решив, что Аксютка заперлась, Бортэ захотела уйти. Проходя мимо стены, заглянула девица в пустое окно – без ставен или бычьего пузыря. Никого! На досках посреди пола (не остатках ли крыши, которые после похорон и убрать-то некому?) и столе лужи. На печи выросло два одиноких кустика. Сундуки, лавки и прялка были опрокинуты. Старые рубахи просто так валялись мятыми кучами, и на выцветшем холсте темнели следы грязных босых ног. Бортэ забралась в избу через окошко и направилась к двери по скрипучим половицам. Кто-то заперся изнутри! Кередка потянула руку к щеколде, как вдруг позади нее послышался топот, словно через горницу побежал ребенок маленький. Девица обернулась. Никого! Бортэ присела, опершись спиной о доски двери, и незаметно для глаз чужих под подолом рубахи нащупала нож в голенище сапога.

– Аксютка?

Глупости. Сколько ж лет ей было, когда сестра Матрена утопилась? В колыбели лежала? Бортэ плавно поднялась, руку с ножом за спиной держа.

– Я драться не буду! За меня всегда другие дрались.

Кередка прикидывала, как лучше уйти подобру-поздорову. Вдруг из кустов на печи раздался голос:

– Ох, какой парень уродливый!