Читать книгу Дорога горлицы и луня - Дарья Зимина - Страница 7

Снег совсем растаял. На серых и черных ветках деревьев появилась свежая дымка зеленой листвы. На полях молодая трава стрелами пробивалась через пепел от старой, сожженной. С шумом плескались у берегов волны освободившихся от ледяного панциря рек и озер. То светило солнце, то дул такой сильный ветер, что на глазах слезы выступали. По нежному, как лепестки незабудок, небу плыли мягкие белые облака. Путники уже продали шубы и носили темно-коричневые армяки. Подковы лошадей оставляли полукруглые следы на не до конца еще высохших дорогах.

На границе Архангело-Глинского и Чердынского княжеств Радолюб послал Добрыню в село Беркут, где должны были путников встретить волколаки княгини Ясинки. Воику пришлось править телегой, и верхом Бортэ и уже неплохо катавшиеся Честимир и Агафия скакали теперь только втроем. Дяде, племяннице и подруге было что обсудить. В повозке Радолюба лежало два пучка тонких буро-красных веток вербы, покрытых пушистыми серо-белыми, будто светящимися по краям, почками.

Покачиваясь на лошадиной спине, княжна рассказывала подруге:

– Ранние пчелы да шмели без пыльцы не доживут до лета красного. Потому выламывать начисто все веточки к празднику церковному не надо. В Светлоровске об этом знали. Часто хоть одну веточку из букета да сажали в землю влажную сразу после службы. Вырастали корни, и на многие лета оставалось в мире этом дерево в память о добром поступке человеческом.

– И мы так сделаем на привале, – решила Бортэ.

– Агафия, если бы ты еще слова Радолюба так же хорошо запоминала, как о пчелах то, чему я тебя учил! – притворно опечалился Честимир.

– Я боюсь, Радолюб меня совсем глупой считал бы, не будь я твоей племянницей, – ответила девица, опустив глаза.

– Ты ему очень нравишься, – принялся утешать ее дядюшка. – Как он посмотрел на Воика, когда тот подарил тебе пучок вербы! Кажется, для сыновей своих он невесты лучше тебя не искал бы. В оба смотри, Агафия, стреляй очами, а коли сватов пришлют, выбирай Путяту.

– Нет, Добрыню! – поддержала подшучивания Бортэ. – Он надежнее. Путята балагур, да посмеяться ты всегда со мной сможешь, незачем для этого замуж выходить.

– Как можно такое говорить! – возмутилась Агафия, и щеки ее вспыхнули. – Про семью и любовь зубы скалить! Это же самое дорогое и важное, что только может быть! Матушка моя семью крепкую построила, батюшка княгиню берег, дорожил супругой своей сверх всякой меры, а мы с братцем уважали и слушались. Дом – полная чаша. Чего еще желать и человеку, и волколаку? Любовь – это воздух и живая вода, с благословения небес может она озарить чью-то жизнь. Кажется, если встречу я друга по сердцу, то задрожит земля, уплывет из-под ног. Зачем чему-то идти по-прежнему, коли я уже новая, неземной огонь горит в душе, я встаю по утрам для кого-то, а кто-то – для меня? Жить страшно бывает, с каждым днем зло новое открывается, у беды головы отрастают с клыками острыми, очами холодными, безжалостными. Кому ж меня беречь, как не любимому?

Честимир из речей княжны понял только то, что девица повзрослела и ему как дядюшке пора готовиться гонять неугодных женихов, слушать горький плач и лечить сердце разбитое. Бортэ сказала задумчиво:

– Отчего ты говоришь только о любви мужчины и женщины? Я видела такую любовь. Мужчина тогда зол, яростен, а женщина теряет разум, лицо, саму себя! Бату-хан мою мать любил, и я вырвать язык готова тому, кто иначе скажет. А еще он любил десятки рабынь, живущих ради его ласк возле Золотой юрты! Братец Джучи любил свою жену Балендухт, а она досталась Абукану. Часто любовь и пир свадебный скачут в разные стороны. Я думаю, чистой любовью горят только к тем, кто учит и бережет нас, детям родным и друзьям верным.

– Ах, Бортэ, разве не воспитывали тебя как будущую супругу какого-нибудь хана? – спросила Агафия удивленно.

– Скорее как мать будущего хана. Кто такая жена? Ее в свою юрту берут за заслуги ее отца и целого рода. Может, она холодна, сварлива, собой дурна, так ведь у мужа рабыни есть для утешения и забав. Оттого у него много сыновей. Только коротка жизнь воина. Ждать ли мне двадцать лет или шесть – я бы его пережила и любой ценой, любыми жертвами все так устроила, чтобы только мое чадо получило богатство и власть отцовские.

Пока Агафия думала над этими словами, казавшимися ей жестокими, и гадала, как высказаться против мыслей таких, Бортэ и ее народ не обидев – ведь еще прадеды кередов в это верили (!), к подруге своей племянницы Честимир обратился тихонечко:

– Видать, много ты про любовь знаешь.

– При наложницах жить – что при табуне. Все, что надо и не надо, на виду.

– Шила в мешке не утаишь. Только коли узнаю, что ты Агафии чего такого рассказала, – полетишь вверх тормашками с коня ли, из телеги, из окна теремного, да хоть с дерева! – пообещал Честимир полусерьезно.

Они уже вернулись к своим спутникам, чтобы помочь Радолюбу и его сыновьям устроить привал. Посланник княгини Ясинки сразу заметил смятение Агафии и поспешил спросить:

– Чего улыбка твоя как солнышко за тучки закатилось?

– Притомилась.

– Надо позабавить, игру устроить, – решил Радолюб, вспомнив, что и Воик, правя телегой, был невесел.

Может быть, печалился оттого, что не смог верхом с княжной покататься?

Если бы княгиня Евпраксия или мамка Варвара увидели, что задумали сделать с Агафией, то воспротивились бы такой забаве, но мужчины на безопасность всегда легче смотрели, потому на поляне возле озера небольшого, к которому лес выходил, золотоволосой девице вложили по маленькому платочку-утирке в каждую кисть. Уговор был спиной к остальным повернуться, не оглядываться и руки вытянуть по бокам, как крылья птичьи. Воик и Бортэ, ничем себя не выдавая, приготовились наперегонки скакать – кто быстрее тряпочку белую у княжны вырвет? Юноша чуть ли не ликовал, глаза его светились от радости. Кередка оставалась спокойной. Агафия стояла, улыбаясь и слушая вой ветра. Радолюб, Честимир и Путята одновременно гаркнули, подавая всадникам знак начинать, и птицы с деревьев поднялись в небо, напуганные этим шумом.

Княжна слышала топот копыт. Одного из забавлявшихся она узнала сразу и так точно, будто стояла к спутникам своим лицом. Когда проскочили сбоку от нее лошадиные голова и шея, а пальцы всадника потянулись к утирке, Агафия вцепилась в эту руку, подпрыгнула и очутилась на спине скакуна впереди Бортэ. Девицы улыбнулись друг другу. Воик подъехал для того, чтобы красавицы ему улыбнулись и помахали платочками. Огорченным он не казался. Путята, со стороны на это смотревший, запел так тихо, чтобы Радолюб услышал, а Честимир нет:

– Ты, любимый, как упал?

– Сапогом за кочку!

– Ты, поди, ворон считал?

– Белые платочки!

Только, лада, не твои…

В день, когда путники прибыли в село Беркут, вдруг с утра пошел снег. Он быстро таял. Белые колючие шапки покрыли кровли изб, наличники окон, пороги и ступеньки, заборы, зеленую траву, плавали в лужах во всю дорогу. Хлопья, падавшие из серых туч, пчелами жалили лица и руки, и волколаки, будь они людьми, холода боящимися, пожалели бы о том, что остались без шуб и рукавиц, защитивших бы их от «укусов». А сырость все равно досаждала! Честимир, Агафия и Бортэ даже толком не разглядели, чего в селе было хорошего. Накинув армяки на затылки и плечи, они желали только поскорее попасть под какую-нибудь крышу. К их радости, Добрыня встретил батюшку, братцев и спутников их. Забравшись в телегу к Радолюбу, чтобы самому довезти того, потомков князя Любомудра и кередку и показать братьям путь до выбранной им избы, старший сын рассказывал охотно:

– Двор самый дальний, на отшибе, за избой, которая худой зовется, где жить никто не хочет. По крутым холмам тропинка к заброшенному мостику через речушку Заряница ведет и к лесу. Хозяева хорошие: дед, что с печи не встает, и тугая на ухо дочь его, непетое волосье…

– Кто такая «непетое волосье»? – спросила Бортэ тихонько у Агафии.

– На свадьбах невесте платок по-бабьи повязывают и при этом песни поют. Кто ни разу замужем не был – та и зовется «непетое волосье». Вековуха. Век одна векует. Таких бабы замужние, подруги прежние, и девки юные сторонятся, на посиделки и игрища не зовут, боятся, хоть и меньше, чем волколаков. Значит, у нее нас никто не потревожит, да и она потом по соседям про гостей худого говорить не пойдет.

В избу девицы влетели стрелами – мужики и парни управлялись еще с телегами и лошадьми. Отряхнувшись в сенях, прошли Агафия и Бортэ в горницу, где, переступив через порог, поклонились хозяйке – уже немолодой, с морщинами на лице, огрубевшими от тяжелой работы большими руками и толстой серой косой. Черная, как ряса монашеская, рубаха ее яркой виделась на фоне белой печи большой. Вековуха девицам кивнула, но ничего не изменилось в лице ее. Казалось, что хозяйка уже неживая – хоть веретеном коли, хоть пряник дари, а лицо каменным останется.

Поклонились девицам еще два парня, на лавке у стола сидевшие. Один был с волосами и короткой бородой пшеничного цвета, второй – с черными прядями, голубыми глазами живыми и веселыми. Агафия пожалела, что нет с ней и Бортэ их спутников из Нового Волчка. Кередка же улыбнулась приветливо:

– Ай да погода! Мы промокли.

– Да так, что на печи сушить надобно? – спросил парень с бородой и усами темными. – Садитесь к столу, красавицы.

Агафия начала открывать дверь назад в сени.

– Куда же, милая?

– Нам обсохнуть нужно. А то воды с рубах под стол натечет – ты же первый ноги промочишь, – ответила Бортэ своему собеседнику, готовясь вслед за подругой выйти к Честимиру и Радолюбу.

Однако Добрыня и другие путники в это время вошли в горницу. Старший сын представил остальным двух юношей:

– Колояр, хозяин Налимова Плеса, и Зверополк с Палицкого Холма.

На ужин вековуха подала жидкие щи и сухой хлеб. Агафия, избу оглядывая, заметила, что стены из крепких бревен собраны, печь большая, а на иконе в красном углу серебряный оклад. Видно, знали в ней люди долю лучшую. Стол был ободран, лавки под гостями шатались, а от горлышка чугунка откололся край, сундук стоял открытый – и полупустой, а в углах успели пауки сплести сети тонкие. Возле княжны посажен Радолюбом оказался Воик. Может быть, уставший от дороги по ненастью, он соседке не сказал ни слова. С другой стороны от Агафии место заняла Бортэ, беседовавшая с Зверополком.

– И не страшно во время охоты, что своего пораните?

– На охоте княжеской зверем оборачиваться любому запрещено. Да и полезет ли волколак разумный туда, где его ни за что убьют, если в норе или дупле затаиться можно? Только кони быстроногие да копья. Девиц еще в лес на такую забаву никогда не брали. Бортэ, коли тебя возьмут – дай знак, приеду в Новый Волчок посмотреть и подсобить.

– Колояр, а ты охоту любишь? – спросила кередка другого своего нового знакомого, до этого молчавшего.

Тот кивнул, жуя.

– Я его шурин, брат жены. Вот он и боится лишний раз слово молвить, чтобы я потом Всевладе не донес, как он с красавицами улыбался, – ответил юноша с Палицкого Холма.

– Зверополк, шутишь! – сказала Бортэ, развеселившись.

Хозяйка на печку залезла, и слышалось изредка оттуда какое-то бормотание. Не желая долго жечь лучину бедной бабы и устав, Радолюб предложил поговорить днем, и все на это согласились охотно. Мужчины ночевать устроились на лавках: Честимир и помощник княгини Ясинки вдоль печи, юноши вдоль стен. Девицам достались полати – настил под потолком, от глаз чужих закрытый лоскутными выцветшими занавесками. Там уже лежало одеяло – большое, но так пропахшее луком, что Агафия и Бортэ добросовестно запихали его сапогами в самый дальний угол. Утомились за день так, что княжна не заметила, что кередка всю ночь пролежала на золотой косе. Снились девицам неясные стены и башни, в которых виделся странницам Новый Волчок.