Читать книгу Зима вороньих масок - Дэми Хьюман - Страница 2

Багряная заря, восставшая на западе за час до темноты, поглотила стынущий Город Корон; в кровавом небе утонули башни Реймсского собора, Марсовы Ворота и все благие ожидания. Зима обрушилась на мир всей своей мощью, словно ринулась в последний бой, награда за победу в котором – вечное и безграничное господство, так влекущее во все века правителей земных.

Природа далека от страстей человеческих, – знали люди просвещенные. Незачем вступать со смертными в открытый бой, когда одно присутствие ледяного господина ставит непокорных на колени, охватывает холодным трепетом их сердца, остужает кровь и обращает бренные тела в уродливые скульптуры, судьба которым – уйти в землю по весне. Незачем спорить с неисправимыми глупцами, незачем слушать их тщетные мольбы, обращённые к Богу, власть которого, называемая всеобъемлющей, внезапно теряет силу в тот самый миг, когда последний глоток тёплого ладана развеивается паром за стенами храма. Но упрямы до глупости младшие сыны Господни: покидая спасительную обитель в час, сулящий им погибель, в час нужды и властвующего холода, отправляются они в мир, им неподвластный, с головой бросаются они в ледяной ад и, будучи обречёнными, продолжают шептать свои молитвы, отдавая зиме остатки тепла, и продолжают они надеяться на благой исход, хотя сами растоптали всякую надежду в тот самый миг, когда всецело предали себя в руки бушующего ненастья.

Гарольд не тратился на молитвы – он слышал их предостаточно из уст братьев Сен-Жермен-де-Пре, шедших впереди. Запахнуться в плащ, закрыв половину лица капюшоном, и дышать в ворот, – вот самое разумное решение в дороге, ведущей сквозь льды. Впрочем, наступившая зима отличалась, скорее, обилием снега, нежели холодом. Прошло четверо суток и неполный день с тех пор, как отряд покинул Реймс, и всё это время небо осыпало землю крупными белыми хлопьями. Снегопад прекращался обычно к вечеру, и тогда изгиб горизонта окрашивался зловещим алым цветом, суля путникам невесть какие несчастья.

Продвигаться было трудно. Гружёная добром повозка вязла в сугробах, мулы отказывались слепую переть на непроглядную белую стену, и братьям то и дело приходилось расчищать дорогу своими силами. Настал тот злосчастный момент, когда конечная цель путешествия, не обещавшая, к слову, ничего доброго, была ещё далека, но преждевременно нагрянувшие сложности уже заставили задуматься о целесообразности похода. Являлось ли пришедшее из Финвилля известие знамением, каким оно изначально показалось братьям? В их ли силах противостоять беде, и в Божьей ли воле даровать им всем спасение и возможность вернуться обратно? Винтеркафф ставил на то, что да, хотя уверенности, как и рвения, с момента отбытия из Реймса у него поубавилось. Братьев же вела крепкая вера – так, по крайней мере, выглядело со стороны.

Веру Гарольд никогда не считал своим сильным качеством, малодушно полагаясь не на опеку Всевышнего, а на голос разума. Однако, когда его коллеги, Дюпо и Локхорст, возносили перед сном молитвы, Гарольд, разумеется, присоединялся к ним, дабы не вызвать к себе подозрений. Лероа, ни на шаг не отходивший от отца Фомы, так и вовсе почитал распевание литаний за радость. Не доводилось слышать молитв лишь от братьев-флагеллантов. Испанцы, видимо, предпочитали говорить с Господом наедине, без стороннего внимания. Их лица были жестки и суровы, точно бы домом им служил не монастырь где-то в далёкой Испании, а поле брани, сражение на котором оставило на телах и в душах их глубокие шрамы. Что ж, внешность этих людей вполне соответствовала уготовленной им работе.

По прошествии полутора часов отец Фома распорядился о привале, ещё половина часа потребовалась на то, чтобы развести огонь. Поужинали овсяными лепёшками и полоской вяленого мяса. Над костром водрузили котелок; Илберт разогревал вино и, поочередно наполняя деревянные кружки, передавал питие томимым жаждою монахам. Когда трапеза была окончена, Локхорст справился о самочувствии братьев, дабы убедиться, что путешествие не подкосило ничьего здоровья. Причина для беспокойства у фламандца имелась: первая ночь забрала жизнь брата Луиса. Молодому монаху не судилось проснуться, хотя ко сну он отходил без явных признаков недомогания. Брата Луиса не стали хоронить тем же утром. Несмотря на протест некоторых братьев, отец Фома решил провести захоронение в Финвилле, прибытие в который намечалось к концу третьего дня. Но вот к концу подходил день пятый, а города впереди до сих пор не предвиделось. Монахи открыто роптали о том, что душа Луиса, которому не было оказано должного погребения, никогда не отыщет дорогу на небеса, и удел его отныне – вечные скитания по земле в томительном ожидании Второго Пришествия. Тем не менее, охочих взяться за лопату теперь не оказалось. Дорога изнурила без исключения каждого.

Скромно отужинав, братья стали разбивать палатки, сопровождая Гарольда недобрыми взглядами. Ему и самому, по правде, приходилось не по душе занятие, к которому он вынужден был возвращаться каждый вечер. Но птицы, которых Винтеркафф вёз из самого Гастингса для целей, известных лишь ему, требовали пищи, как и люди. Вороны оживлённо зашумели, почуяв приближение хозяина, а, следовательно, и скорую трапезу. Числом их было в пять голов; размещались они в свитой из железных прутьев клетке, подвешенной к дуге над повозкой. Зрелище кормления было не из приятных – вороны дрались за каждый кусок старого мяса, нарушали тишину истошными криками, взбивали воздух крыльями. Весь процесс кормёжки занимал не более нескольких минут, и монахи, возможно, уделяли бы меньше внимания грузу столь необычному – в первый день пути они и вовсе не догадывались о существовании птиц, – если бы тело брата Луиса, находящееся здесь же, точно под клетью, не приводило воронов в возбуждённое состояние всякий раз, когда повозка ударялась колесом о занесенный снегом камень или иную кочку. Черты мертвеца за несколько дней изменились до неузнаваемости: молодое, еще мальчишеское лицо осунулось, заострившиеся скулы возвысились над впалыми, иссиня-белыми щеками, губы сжались в тонкую посиневшую полоску, пальцы скрещенных на груди рук выставляли напоказ распухшие от врождённого артрита суставы.

На месте братьев именно этой поклаже Гарольд уделил бы больше внимания, чем оголодавшим птицам. Будь воля англичанина, он освободил бы телегу от трупа сейчас же. Даже захоронение в сугробе будет милосерднее по отношению к несчастному и тем, кто, лишаясь сил и дыхания, вынужден влачить бездыханное тело сквозь снежные завалы. Впрочем, подобная реакция монахов была вполне понятна Гарольду. С мёртвого спросу нет, а вот живые птицы ежедневно жрали мясо, в то время как запасы провианта подходили к концу: второго дня опустела кадка с мочёными яблоками, а вчера был доеден последний кусок козьего сыра. Время от времени Винтеркафф улавливал осуждающие обрывки фраз в свою сторону, пока перешёптывания не перебил хриплый голос брата Роберто. Мысль, томившая без исключения каждого, наконец, была озвучена:

– У меня сложилось стойкое чувство, что мы заблудились, – с кастильским акцентом проговорил монах, наблюдая за манипуляциями Гарольда. Сидевшие подле него испанцы выразили своё безмолвное с ним согласие. – А вам, святой отец, так не кажется? – спросил он как будто с вызовом. Огонь костра отразился пламенными всполохами в его единственном глазу.

Удивительным и одновременно пугающим было то, что по дороге из Реймса, начиная со второго дня пути, отряду не встретилось ни единой живой души. Словно маршрут, которым следовала группа, был отрезан от всех прочих невидимой преградой. Гарольд предположил, что просёлочные тропы, скорее всего, занесло снегом, но разве тракт на Финвилль, значимый торговый пункт на границе с Лотарингией, не должен был пересекаться с другими крупными дорогами, пешими или транспортными? Разве не должны были встретиться путникам хотя бы следы присутствия в этой глуши человека? Словно бы призрачная цель привела их на край света, в забытое, брошенное место, до которого нет дела ровным счетом никому – ни Богу, ни его вечному сопернику.

Все слова утихли, воцарилось молчание; ночную тишину нарушал только шум перемётов на холме, закрывающем лагерь от ветра.

– Господь непременно приведёт нас, – поведя кустистыми бровями, смиренно ответил отец Фома, тучный священник с круглым, покрасневшим от мороза, лицом. Холод, по-видимому, донимал его сильнее остальных – два кафтана, один поверх другого, и три меховых плаща, укрывающие его спину и плечи, служили тому бесспорным подтверждением. Подниматься с земли святому отцу было нелегко, обилие одежд усложняло эту задачу вплоть до невозможности, потому пресвитер восседал перед костром на тюфяке, набитом соломой. Что до положения отряда, вряд ли его тяжесть представлялась отцу Фоме не в полной мере, и личное спокойствие священника – всего лишь способ сохранить спокойствие общее.

– Должен был уже привести, – едко возразил брат Роберто.

Пресвитер перебрал пальцами чётки.

– На всё воля Божья.

– Ориентиры указывают, что мы на верном пути, – заговорил Лероа.

– Ориентиры? – хмыкнул испанец. – Когда ты видел последний, мальчик?

Гарольд припомнил, как вчерашним днём они прошли мимо сгоревшего столба, который, вероятно, когда-то указывал в направлении Финвилля. Теперь, похоже, никто не мог сказать с уверенностью, указатель ли то был вообще или просто обугленное дерево, в которое когда-то ударила молния. Точную дорогу знал только святой отец, но уже на вторые сутки пути наблюдательность стала подсказывать Гарольду, что пресвитер плохо разбирается, где они вообще находятся.

– На сколько ещё дней у нас еды? – спросил брат-флагеллант Матео. Вопрос его был справедлив, а французский ужасен.

Отец Фома вздохнул, точно перед раскаяньем.

– Сколько, брат Гратин?

Брат Гратин, щуплый парижанин с вкрадчивыми карими глазами, потемнев лицом, оставил занятия палаткой и глухо произнес, прокашлявшись:

– До завтрашнего вечера. Но, если сократить расходы…

– Одним словом, провизия заканчивается, – не дал договорить ему брат Роберто.

– Господь милостив… – хотел было вставить монах Сен-Жермен-де-Пре, но испанец перебил его вновь, заговорив с пресвитером.

– Святым духом единым сыт не будешь. Вам ли не знать, святой отец.

– Я помолюсь за наше скорейшее прибытие и попрошу Господа нашего направить нас.

Брат Роберто криво улыбнулся. Наклонившись к огню, он размял левую руку и, взглянув из-под бровей, сказал:

– Стало быть, всю работу вы перекладываете на Бога? – Выпад откровенно смутил отца Фому, не привыкшего, очевидно, выслушивать подобные дерзости. Быстрого ответа у него не нашлось. Брат Роберто продолжил: – Скажите лучше, что будем делать мы? Уповая на Господа, разумеется.

Действительно, вопрос дальнейших действий требовал немедленного решения, ибо решать что-либо завтра могло оказаться слишком поздно.

– Что нам делать, святой отец? – строго повторил брат Роберто.

Все взгляды обратились к пресвитеру. Отец Фома поёрзал на тюфяке.

– Илберт, сын мой, – после недолгих раздумий обратился он к Лероа. – Ты не слишком устал в пути?

– Нет, отче, отнюдь, – бойко отозвался парень, взглянув на святого отца с обожанием и готовностью исполнить любую его волю. Лероа было семнадцать лет от роду, и дорога, несмотря на все трудности, казалась ему настоящим приключением, каковых он еще не видывал. Ростом он был невысок, имел большие карие глаза и чистое, нетронутое юношеским пушком, лицо. Волосы каштанового цвета он, будучи ещё в Париже, зачесывал назад и приглаживал касторовым маслом, дабы придать себе вид важный и взрослый. Илберт проявлял немалый интерес к медицине. По дороге в Реймс, когда погода позволяла вести беседы на открытом воздухе, он внимательнейшим образом изучал препараторские заметки Гарольда, выслушивая комментарии и пояснения автора к ним. У него имелась и другая страсть – страсть к курению опия, которую юноша перенял, вероятно, у своих учителей, – еще во времена обучения Гарольда тривиуму университет славился своими тайными опиумными курильнями.

– Тогда поступим так, – постановил священник. – Возьмешь мула – надеюсь, без телеги он пойдет охотней – и отправишься на восток. – Пресвитер посмотрел на небо. – Луна новая, но светит ярко, потому гляди в оба.

– Ориентиры, святой отец?

– Город впереди, Илберт, будет лучшим ориентиром. В крайнем случае, дорога. Не задерживайся долго. Если через два часа… – отец Фома покряхтел. – Если через полтора часа не будет никакого намёка на этот… трижды скорбный Финвилль… немедля возвращайся. В противном случае… – снова замялся пресвитер. – В противном случае, завтра утром мы вынуждены будем изменить направление поисков.

– Я понял вас, – ответил Лероа. – Мне… идти одному?

– Зачем же, зачем же? Думаю, брат Роберто, столь рьяно желающий поскорей найти город, составит тебе компанию.

Илберт посмотрел на испанца. Флагеллант, закатив рукав на правой руке, обнажил уродливую культю и занес ее над огнем, чтобы каждый смог разглядеть его несчастье.

– Не с этим ли мне вести мула, отче? – ядовито спросил он священника.

Сидевший среди испанцев брат, чьего имени Гарольд не знал, поднялся на ноги и расправил плечи. Это был настоящий гигант с длинной спутанной бородой, горбатым носом, перебитым в двух местах, и мутными глазами болотного цвета, смотревшими, как казалось часто, в одну точку. Винтеркафф решил, что монах этот дал обет молчания, так как за всю дорогу он не проронил ни слова, но речь ему и не требовалась, чтобы объясняться с братом Роберто.

– Брат Маркос пойдёт вместо меня.

Маркос кивнул и, не расточая времени понапрасну, отправился готовить мула.

– Что ж, я рад, что общими усилиями мы нашли решение, – заключил отец Фома. Поманив к себе Лероа, он дал ему прощальные наставления: – Полтора часа, не больше. У нас в запасе ещё целый день.

– Я понял вас, святой отец, будет вам переживать. Я почти уверен, что город прямо за этим холмом, – заверил Илберт пресвитера.

Отец Фома выдохнул облако белого пара:

– Дай-то Бог, – проговорил он с надеждой, после чего осенил Лероа крестным знамением. – Храни тебя Господь.

Получив благословление, Илберт и брат Маркос отправились в путь, и когда фигуры их исчезли за возвышающимся над лагерем холмом, братья вернулись к своим занятиям. Первым дежурить у костра вызвался брат Роберто.

Ночь обещала быть тихой и звёздной. Тяжёлые снеговые тучи ушли на закате и больше не вернулись; их туманные обрывки, похожие на дым костра, только тёмно-сизые, лишённые всякого тепла, омыли тонкий небесный серп, а после, совершив сей незамысловатый, но чуждый для человека, ритуал, отправились дальше на юг. Ясная погода предсказывала холод, наступление которого уже ощущалось. Гарольд обратил свой взор к небесам, где застывшими кристаллами блистали звезды. Отягощённый, как и все, мыслями о том, что дорога завела их не Бог весть в какой край, он стремился найти утешение среди далёких странников, которым с высоты их ведомы все пути, известны все ответы. Сколько раз мастер Горэйд рассказывал молодому ещё Гарольду о пользе созерцания чистого ночного неба? Сейчас и не упомнить. Бывало, господин О’Кейн проводил на крыше от заката и до самого утра, уставившись в усеянный звёздами купол. Оторванный от мира, будто в плену сладких чар, записывал он движения сверкающих осколков, называл каждый по имени, пророча, что там, куда не достигает взор людской, ждут покорно прозрений человеческих тысячи и тысячи новых, удивительно чистых, как слова исповеди, открытий. Говорил, что в вышине, в мерцающей недостижимой дали, таятся разгадки для всего того, что волновало в прошлом, что беспокоит нынче и что случится в дни грядущие. Так звездочеты и предсказатели, искушённые в чтении небес, находят там ответы, и нет в искусстве этом ни толики зла, нет ничего от дьявола.

Винтеркафф вдруг осознал, что уже видел эту картину неба. Видел её в одном из бесчисленных атласов учителя во времена, когда был юношей. Картина эта запала ему в память, и вот тот самый образ, что несли на себе страницы атласа, вновь всплыл пред его очами, восстал холодным фантомом. Гарольд вспомнил мозаику звёзд, обернувшуюся из чернильной в более чем реальную, вспомнил бледно-жёлтый образ всадника; первого всадника, мчащегося, опережая трех других, над поникшим безлюдным городом, над древним замком, пылающим вдали; гордого всадника, некогда почитаемого древними римлянами в образе бога земледелия, но сверженного с небес богом новым и единым; разгневанного всадника, сеявшего нынче, если верить астрономам, лишь горе и болезни, не поддающиеся исцелению. И время утратило своё течение, – почудилось Гарольду, – и кто-то знакомый, но до омерзения чудовищный, коснулся его щеки мертвыми губами, оставив на лице его чёрную ороговевшую печать…

Он очнулся, чувствуя, как горят его лёгкие, подобно тому, как если бы ему было позволено дышать не чаще раза в минуту. Трещал костер, согревая дремлющих путников. С холма спустился ледяной ветер, хлестнул Гарольда по щеке, возвратил ему трезвость мыслей.

– Давно она там, Винтеркафф, как думаете? – тихо, почти шёпотом, выдохнул себе в кулак Паскаль Дюпо, крупный мужчина лет сорока с печальным морщинистым лицом и широким носом.

Гарольд не заметил, когда тот подсел. Мысли, овладевшие сознанием, заняли времени многим больше, чем англичанину представлялось, – тонкий полумесяц успел пересечь около пятой части небосвода, воздух стал звенеть хрусталём.

– Месье Винтеркафф? – обеспокоенно переспросил Паскаль.

Гарольд протёр усталые глаза.

– Простите, – извинился он, напрасно пытаясь понять суть вопроса. – Кто?

Дюпо поднял взгляд в небо, будто не желая слышать того, что сам готовился произнести.

– Pestilencia, – дрожащим голосом проговорил аптекарь. Скорая встреча лицом к лицу с мором, очевидно, волновала его сильнее, чем потерянная дорога к месту назначения. Гарольд не мог сказать наверняка, что выбрал бы его спутник, представься ему сейчас выбор – замёрзнуть в снегах или вступить в неравную схватку с врагом, совершенного оружия против которого не было изобретено за все века. С первой их встречи в Реймсе месье Паскаль растерял былую отвагу и готовность бороться – те качества, которые и сподвигли Гарольда нанять его. Дорога и предшествующие ей несчастья угнетали Паскаля с каждым днем всё сильнее, и этого было не скрыть.

– Лорд Кампо, по всей видимости, сталкивался прежде с поветрием, – ответил Гарольд. – Он точно описал симптомы, и письмо приказал доставить в самые короткие сроки – благо, тогда ещё не навалило снега. Поэтому, думаю, немногим больше недели.

– А вы? – настороженно спросил Дюпо.

– Я… что, простите?

– Вы… сталкивались прежде? С поветрием.

– Не приходилось, – признался Винтеркафф. – Но знаний, необходимых для борьбы с ним, у меня достаточно, не сомневайтесь. – Гарольд попытался сказать так, чтобы это звучало как можно убедительней. Неплохо бы и самому иметь такую уверенность.

– Мне вот приходилось, – раздался сдобренный неопределённым акцентом голос, принадлежащий, вне всяких сомнений, фламандцу Отто Локхорсту. Выбравшись из палатки, он убедился, что не оставил холоду возможностей проникнуть внутрь, и, запахнувшись плотно в плащ, сгорбившись, двинулся к костру. Снег недовольно заскрипел под его сапогами. – Во времена бесполезной войны я лечил детей герра Йохана, кузена барона Мейера, – поведал он. – Своей заслугой считаю то, что таки отобрал одного у чёрной стервы. Младшего сына, Йохана… – Подойдя к компании, Отто призадумался. – Да, так и есть. Йохан, как и отец. Прелестное дитя. Жаль, нервная горячка пришла за ним, когда фон Мейер отозвал меня назад в поместье… – Фламандец ободряюще похлопал Паскаля по плечу. – Уверяю вас, герр Дюпо, нам с вами не о чем беспокоиться. Герр Винтеркафф предоставил портному отличные чертежи, автор которых достоин наивысших похвал. Костюмы защитят нас подобающим образом.

Отыскав чурбан, Локхорст придвинул его к огню и уселся сверху.

– А их? – Дюпо указал на дремавшего по ту сторону пламени брата Роберто.

– Господь, хочется думать, – прокряхтел фламандец, ловя морщинистыми руками рыжее тепло. Строгая заостренная борода его вмиг покрылась инеем на морозе; тонкий ровный нос и лицо, прежде старательно выбритое, а ныне поросшее неровной щетиной, молодецки порозовели. Глаза этого человека, минуту назад видевшие беспокойные сны, имели цвет неба и, хоть краски их потускнели с годами, горели жизнью не слабее того же костра. – И, натурально, этиловый спирт.

Локхорст извлек из-под плаща флягу, выполненную на восточный манер из цельного куска бычьей шкуры, отпил и передал Паскалю.

– Вот, выпейте. Помогает не хуже доброй молитвы, – сказал фламандец. – Пейте.

Паскаль охотно принял угощение, после чего Локхорст поделился и с Гарольдом. Внутри фляги оказалась крепкая настойка на диком меду, горьких полевых травах и северных ягодах.

– Сон не идёт, – пожаловался старик Отто. – Лероа не вернулся?

Дюпо покачал головой:

– Нет.

– Пора бы, – заметил Локхорст.

– Как отец Фома?

– Спит, надо думать, – Отто потянул носом, сделал повторный глоток и довольно крякнул.

– Нам бы его… беспечность. Чем бы она там ни была, – позавидовал Паскаль и поспешил вернуться к прежней теме: – Немногим больше недели, значит. Вы считаете, тамошним жителям всё ещё требуется наша помощь?

– Болезнь может протекать… очень разными темпами. На ход её, помимо формы, влияет целая масса факторов, которые сложно предугадать, не будучи на месте.

– Это каких?

Винтеркафф поразмыслил.

– Смотря, что дало начало болезни. Смотря, как тесно расположены дома в городе. Смотря, насколько вера жителей крепче здравого смысла, требующего ограничить всякие контакты в час эпидемии, – прикованный взглядом к пляске огня, сказал Гарольд, позабыв, что вокруг находятся не только коллеги. Святые братья запросто могли бы счесть его речь, по меньшей мере, предосудительной.

– Известно, что стало началом – больной ветер с востока, как и всегда, – уверенно заключил Паскаль. Понимание причин поветрия у аквитанца было строго традиционным, исключительно каким диктовала его Мать-церковь на протяжении многих столетий.

– Скверна не витает в воздухе, где ей вздумается, месье Паскаль, и вряд ли выходит из болот по ночам, – возразил Винтеркафф. – Озвученная вами трактовка хоть и стара, но, вероятнее всего, ошибочна. С каждым днём тому находятся новые доказательства. Все наши предрассудки берут своё начало исключительно из нашего незнания.

Локхорст согласно кивнул.

– Но, к нашей удаче, мор зимою редок и слаб, – оживлённо продолжил Гарольд. – С точки зрения медицины, холод – наш союзник. – Беседы о ремесле всегда разогревали его кровь получше всяких настоек, в любое время, в любую погоду, особенно когда он был ближе к истине, чем другие. “С проповедующим путь учения не упусти возможности поделиться мыслью, что хоть на миг показалась тебе светлой, – наставлял Гарольда мастер О’Кейн. – Кто знает, может, в слабом свете её вместе вы разглядите сияние Истинного Рассвета”. И так, отвлёкшись от всего окружающего, англичанин говорил в полный голос.

Разговоры эти прервали крепкий сон брата Роберто, несшего дежурство у костра. Проснувшись, часто моргая, он подкинул в огонь дров и стал изучать беседовавших рассеянным взглядом, полным непонимания. Испанец исповедовал иной путь. Предмет самого разговора он улавливал слабо, но, тем не менее, посчитал нужным выразить свою обеспокоенность:

– Меня больше заботит то, – сказал он некстати, – что послезавтра нам будет нечего есть. Что мешало наполнить эту повозку чем-нибудь пригодным для съедения, вместо твоих ворон? – принялся он за старое.

С ранних лет Винтеркафф испытывал ярую неприязнь к подобной медвежьей бесцеремонности. Хоть он и понимал, что борьба с ней обречена на неудачу, мириться с ней не мог и не желал.

– Если на то пойдет, я позволю вам их съесть, – бросил он.

– Ворон не едят, – осведомлённо парировал брат Роберто. – Всем известно – это птица сорная. А вот мясо, которым ты их кормишь…

– Оно гнилое.

И этого испанцу оказалось мало.

– Вороны – не самое невинное из того, что ты везёшь. Так ведь?

Гарольд не стал вникать в намёки пилигрима. Естественно, в повозке находились его инструменты, необходимые для хирургии, всяческие препараты и выжимки, а также трактаты и конспекты с зарисовками, зачастую имевшими не совсем… приглядный вид. Любой из рисунков мог привести в замешательство человека, далекого от медицины. Однако Гарольда взволновало то, что беседа, намечавшаяся быть, как минимум, занимательной, оказалась прервана столь глупо и несвоевременно. Это всё зима, – сказал себе англичанин. Проклятый Сатурн, сводящий людей с ума.

– Действительно, месье Винтеркафф, на кой они вам сдались? – спросил Дюпо без какого-нибудь дурного умысла.

На этот вопрос Гарольд готов был ответить, пускай и неохотно. Во всяком случае, тайны здесь никакой не было – только небольшая хитрость. Но внимание собеседников привлекло нечто более волнующее, чем назначение и дальнейшая судьба птиц: их слух уловил скрип снега на холме. Обернувшись, они увидели трёх всадников, озаряемых лунным светом. В первом, что ехал впереди на муле, Гарольд безошибочно распознал Илберта. Юноша торопился больше других, спеша передать весть. По левую руку от него, возвышаясь мрачной горой над упавшими снегами, безмолвно восседал в седле брат Маркос, невесть где раздобывший лошадь. Третьего Гарольд не знал. Но увиденного было достаточно, чтобы понять – поиски Лероа, как и упорство брата Роберто относительно необходимости этих поисков, принесли свои плоды. Спрыгнув с мула, Илберт почти бегом, насколько позволяли сугробы, приблизился к костру. Встречали его стоя.

– Это город… город, месье Винтеркафф, – начал он издалека. – Город, в часе пути отсюда. Он виден… прямо с этого холма. И видны огни собора! Пройди мы ещё половину мили – уже были бы там! – рассказал, ликуя, Илберт. От разгоряченного тела его валил пар; молодое лицо сияло радостью, как будто грядущая ночь сулила ему пир и празднества, а не сражение с извечным врагом человеческим. – Ещё совсем немного и… там…

– Да, а обзаведись мы картой в Реймсе, добрались бы туда двумя днями ранее, – проворчал брат Роберто. Закрыв грудь плащом, он отправился прочь. – Разбужу святого отца, – сообщил он. – Надеюсь, не оторву его от сладкой молитвы.

– Ты видел её? – спросил тотчас Гарольд.

– Видел, – закивал Лероа. Неуместная улыбка не сходила с его портрета, хотя, казалось бы, эмоцию эту должен был испытывать Винтеркафф, как охотник, напавший на след жертвы. – Видел. Это старушка.

Известие было обнадёживающим. Так самоотверженно бросившись на поиски названного врага, Гарольд, лишь покидая Реймс, стал рассуждать над тем, что же предпримет он, вдруг повстречай ой формы мора, отличные от джуммы. Настроения Илберта были понятны: при должных осторожностях врачевание болезни представляло наименьшую угрозу для самого доктора, всецело защищенного костюмом – разве что только какой-нибудь агонизирующий безумец намеренно решит причинить вред тому, кто пытается его спасти. Но для этого в арсенале чумного доктора предусматривалось средство защиты в виде тяжелой трости с заостренным наконечником. Труд сей при этом сулил немалое вознаграждение. Гарольд, столь истово доказывавший надежность защитных одежд коллегам при найме, внезапно усомнился в собственных словах. Предательский холод коснулся его затылка.

– Ты уверен? – Винтеркафф положил руки на плечи Илберту. Составить точный, правильный вопрос он не сумел из-за волнения. – Точно… уверен?

– Я видел тела, которые не успели похоронить. – Лероа указал взглядом на приблизившегося всадника. – Месье Дженнаро… он показал мне… умерших. Миазмы на шеях и в узлах. Конечности чистые, лёгкие… лёгкие тоже чистые, судя по всему… Это старушка, говорю вам.

– Выражайся ясно. Судя по чему? – не отступал Гарольд. Пальцы его впились в парня, как когти стервятника. – Ты проверил внутренности?

– Я не брал ни инструментов, ни костюма, месье Гарольд, – совсем по-детски сказал Илберт. – Но разве миазмы в узлах не исключают поражения лёгких?

Гарольд прыснул. Нужно было поехать самому и лично всё разузнать. Как можно доверять работу величайшей важности мальчишке?

– При всём уважении, герр Винтеркафф, – заговорил Локхорст, стараясь смягчить диалог. – Не думаю, что это как-то меняет то, чем мы намерены заняться. – Лероа виновато опустил глаза, не устояв под взглядом англичанина, вспыхнувшим безумием. – Мальчику поручалось найти город, с чем, надо признать, он прекрасно справился. А выяснять детали недуга предстоит нам с вами. Разве не так?

– Оставьте его, Винтеркафф, – вмешался Дюпо; тяжёлая рука аптекаря легла Гарольду на спину. Сделав глубокий вдох, англичанин освободил Лероа. Тот поспешил отойти в сторону от греха подальше.

– Прошу меня простить.

– Ваше волнение понятно, – сказал фламандец с участием. – От усталости, стоит полагать. – Отто снова достал свою флягу и протянул Гарольду. – Сделайте три добрых глотка – вот мой вам совет. Это последние, но они понадобятся вам больше, чем мне.

Винтеркафф последовал совету и осушил флягу до капли. Что правда, в нынешнем взволнованном состоянии разум его вряд ли осознавал, что делали руки – с тем же успехом Локхорст мог протянуть ему отвару из зловонных поганок. Результат, однако, не заставил себя долго ждать: вскоре мысли прояснились, а мышцы наполнились бодростью.

Приготовления к отбытию не заняли много времени. Путники надеялись поскорей попасть к очагу и отдохнуть от изнурительного перехода. Даже мулы, сложилось впечатление, поднимались в гору гораздо охотней, чем двигались до этого всю дорогу от самого Парижа.

Проводник, присланный вместе с Лероа, не отличался многословностью. Причиной тому служило чувство неминуемой беды, нависшей над городом; беды, спасения от которой не найти, куда не спрячься. Сам солдат был похож на призрак в чёрных одеждах, а вместо лица носил траурную маску. Тот, кого Илберт назвал именем Дженнаро, состоял на гвардейской службе у лорда Кампо; под тёплой одеждой его звенела кольчуга, а у пояса крепились итальянская чинкведеа. В ходе короткого разговора с финвилльцем отец Фома узнал, что мор унёс жизни трети городского населения. После того, как выпали снега, на помощь никто уже и не надеялся.

Подъём на холм занял около половины часа. Усталость, накопившаяся за дни пути, чудесным образом улетучилась, – напиток Локхорста выполнил своё чудесное предназначение. Гарольд ощутил небывалый прилив сил, сопровождаемый, однако, обильным выделением пота. Но наблюдения за состоянием собственного организма отошли на второй план, а после и вовсе забылись, когда впереди, за белой вершиной, походящей на горб великана, в скудном ночном освещении взору открылся новый пейзаж – город, влекший к себе точно объятия чёрной бездны. Завороженный, Гарольд принялся осматривать местность, где никогда прежде не бывал, и через какое-то время ему показалось, что город отвечает ему тем же изучающим интересом. Безлюдные улицы словно взирали на него сквозь мрак, манили и в одночасье отталкивали, пугали, грозили предупреждающе. Нечто похожее он испытывал лишь однажды – в день, когда впервые прибыл в Париж. Это чувство ни с чем нельзя было перепутать – чувство чего-то неизвестного впереди, чего-то сокрытого тонкой вуалью иллюзий, таинственного, но близкого к разоблачению.

Город оказался невелик – в общей сложности, в несколько сот домов. Богатые и бедные, окружённые разрушенной, а местами и вовсе ушедшей под землю крепостной стеной, они ютились друг подле друга, будто силой собранные вместе. Узкие улицы, подобно неспешно стекающим в канаву отхожим водам, сходились в единственном сравнительно широком месте – городской площади, заваленной снегом. Вдалеке, на берегу гадючьего тела извивающейся реки, не успевшей пока замерзнуть, куском дёгтя застыл замок, коронованный четырьмя объёмными башнями. Его вид необычайно насторожил Гарольда, и лишь минутою позже он понял, чем именно. Лишённый окон и бойниц, замок был мрачен, как ослеплённый при рождении титан, чья умерщвлённая плоть превратилась в скалу. Вся невообразимая дикость архитектурной мысли сошлись в его формах – неровные выпуклые стены из гигантского булыжника, оскал колоссальных подъёмных ворот, освещаемых парой факелов, и ряд баллист у бесформенных полуразрушенных зубцов на крыше составляли его образ. На выцветших стягах, трепетавших у башен, изображался огненный змий на лазурном поле, чью пасть пронзал упавший с неба волнистый меч. Ров, с трёх сторон защищавший каменное чудовище от неизвестного врага, зиял оскалом кольев, старых и местами обломленных. Вряд ли нечто подобное могли воздвигнуть горделивые римляне, равно как и мастера последующих поколений, проповедующие величие возводимых ими форм. Тайна рождения сей монструозной постройки уходила, вероятно, в самую глубь веков, и Гарольд нисколько не удивился бы, узнай он, что фундамент замка закладывался дьявольскими архитекторами на костях побежденных ими врагов, а раствор замешивался на крови детей во славу диких языческих богов, чьи имена прокляты в веках и забыты. Сам же Финвилль почему-то всегда представлялся Гарольду городом более крупным, чем оказалось то на самом деле. Логично, что папский город, являвшийся, к тому же, центром оживленной торговли в летнее время, должен был привлекать к себе не только различных ремесленников, чьим талантам всегда найдётся работа, но и желающих возделывать землю под протекцией лорда, а также всяческих бродяг и проходимцев, ищущих легкую наживу. Гарольду пришлось признать, он ошибался.

– Это и есть Финвилль? – спросил кто-то позади.

– Божьей немилостью, да, – мрачно ответил Дженнаро, как если бы в том была его вина.

Воздух звенел медью. Одинокий колокол нёс городу весть: чёрный дозор уже близко. Гарольд отыскал взглядом собор – тот возвышался с южной стороны города, как полное противопоставление приземистому угрюмому замку. Его белые стены сливались со снегами, отбрасывая громадную, напоминающую трехпалую лапу демона тень в свете луны. Над фасадной аркой изображался мученик, пронзённый стрелами, и семь ангелов кружились над его головой. На парапетах восседали горгульи, чьи морды застыли в хищном оскале. Центральная башня венчалась четырьмя остроконечными пиками, две боковые имели высоту вдвое меньшую – то ли работы по их строительству так и не завершились, то ли шпили обрушились вследствие плачевного происшествия, о котором сообщал в письме приор Мартин. Река огибала пристроенный к храму невзрачный монастырь, словно чураясь, как нечистая сила избегает святого распятия.

– Там, стало быть, собор Святого Себастиана? – указал в сторону реки отец Фома.

– Верно, – подтвердил Дженнаро. Когда весь отряд поднялся на холм, гвардеец внимательно осмотрел всех присутствующих. Внешность братьев-флагеллантов, по-видимому, вызывала у солдата некие подозрения. – Вы здесь не случайно, значит?

Отец Фома суетливо захлопал по поясу.

– Брат Гратин, где мои… бумаги?

Монах порылся в своей сумке, отыскал там кожаный тубус и протянул пресвитеру.

– Благодарю. – Священник извлёк бережно свёрнутое письмо от приора, прищурился и, перечитав написанное, протянул письмо Дженнаро. Тот изучил сорванную печать и одобрительно кивнул. – Так и есть, не случайно, – сказал отец Фома, отправляя бумаги обратно в футляр. – Кто-нибудь ещё откликнулся?

Гвардеец покачал головою.

– Ваш отряд полон? Отставших нет?

– Все перед вами. Четверо врачей, – поспешил представить Фома, – и четверо мортусов, четверо… трое братьев, – исправился он, вспомнил о покойном брате Луисе, чьё тело находилось в телеге, – и я, скромный и покорный слуга Господа нашего.

– Этих сил… будет достаточно?

Священник посмотрел на Гарольда.

– Вполне, – ответил Винтеркафф.

– В таком случае, мой синьор просит вас начать работу без промедления, – подсевшим голосом промолвил Дженнаро.

Со стороны испанцев послышались возгласы негодования. Говорили они на родном языке, но слова их были пропитаны несогласием.

– Мы пять дней в дороге, – напомнил брат Роберто. – Оголодавшие и замерзшие. Почему не начать с рассветом?

– Не для того ли мы здесь, брат Роберто, чтобы помочь страждущим? – загремел бочкой отец Фома. Гарольд впервые увидел, как лицо пресвитера, всегда одухотворенное и смиренное, ожесточилось. – Сколько из них не увидят рассвета? Сколькими душами вы готовы пожертвовать ради крепкого сна?

– На то воля не ваша и не моя, – ответил брат Роберто, припомнив отцу Фоме его слова. – Но Божья. Не так ли?

– Воля Божья в том, что мы здесь! – святой отец топнул пухлой ногой по снегу, указывая свое местоположение. Голос его звучал громко и твердо. – Распоряжайтесь, Винтеркафф, – сказал он своё последнее слово и поставил точку в разговоре. Перечить ему испанец не решился.

Гарольд посмотрел на коллег-врачей, как смотрит на солдат капитан перед сражением.

– Одевайтесь, месье.

Лероа рванул к повозке, торопясь раньше других предстать в новом образе. Кошмарном образе, который для многих станет тем последним, что увидят они на закате жизни, оборвавшейся так несвоевременно. Вряд ли юноша осознавал это в полной мере.

– Какое содействие можем оказать вам мы? – спросил Гарольда Дженнаро, говоря, очевидно, о гвардейцах лорда Кампо.

Предложение поступило как нельзя кстати.

– Мне нужно, чтобы двери каждого дома были для нас открыты. – В ночной час, во времена темнейших страхов, вряд ли найдется тот, кто пригласит под свой кров непрошеного гостя, облаченного в одежды глашатая смерти.

– Это возможно, – коротко ответил Дженнаро, забравшись в седло. – Я уведомлю капитана. Что-нибудь ещё?

– Да, пожалуй, – вовремя спохватился Гарольд. – Прикажите вынести на площадь котёл. Самый большой из тех, что есть. И разведите огонь. Мы будем разогревать на нём воду для врачевания.

Дженнаро ударил в стремена.

– К вашему приходу будет готово.