Читать книгу Зима вороньих масок - Дэми Хьюман - Страница 3

Надев костюм, Паскаль Дюпо обнаружил, что среди множества чувств, одолевавших его по дороге в Финвилль и ранее, не доставало теперь одного – опустошающего душу страха; страха, червём точившего привычный аптекарю мир, страха, очерствлявшего и без того небезгрешные его помыслы. Страх есть только в пути, и ожидание неизбежного, – сделал вывод Дюпо, – самое томительное, самое немилосердное из испытаний. Ту же чашу, вероятно, испивают и солдаты, которых долг привёл в далёкие чужие земли. Не высокие речи Цезаря толкают воинов вперёд и, зачастую, даже не жажда триумфа, о нет. Не о лаврах помышляют они долгими ночами, полными беспокойных грёз, и не о пленных красавицах, чьи тонкие шеи вскоре украсят ремни наложниц, но о напрасных своих стремлениях, о надеждах, пускай низменных, коим не воплотиться впредь, если в разгаре боя острие копья встретится с трепещущим, живым ещё, сердцем. Не видят солдаты в мечтах своих долгой жизни в кругу хмельных друзей, собранных застольем, и многочисленных внуков, не грезят они о богатом доме на побережье тёплого моря. Лишь блеск острой стали мелькает пред очами, и, кажется, позволь векам сомкнуться раз, – и сомкнуться они навсегда. И собственная жизнь, не стоившая на рассвете источенного ржавчиной гроша, обретает вдруг невиданную ранее ценность, представляется яблоневым соцветием, изъеденным тлёй, но сулящим, тем не менее, принести здоровые и спелые плоды по прошествии ненастья; и до боли, до крика становится жаль расставаться с жизнью. Но когда выходят воины на поле брани, все прошлые печали исчезают, развеиваются страхи. Когда враг восстаёт впереди чёрной варварской ордой, изрыгающей проклятия, когда сталь звенит о щиты, и трубит рог, когда гремят барабаны, задавая ритм атаке, тогда уходят все надежды и стремления, забываются все благостные молитвы, и дух сражения наполняет сердца. Нет в битве той прошлого, как нет и будущего – только вкус крови на обветренных губах, только лязг и скрежет, только крики, утопающие в пульсирующем волнах исступления. И не слово короля направляет мечи, но святые мученики и сам Господь, и гнев святой, ибо священна есть тяга к жизни. Когда бой в самом разгаре, страх умирает, – теперь Дюпо знал это наверняка и, глядя на поникший город, он представлял себя солдатом, чьё призвание заключалось в одном – одолеть врага, вероломно захватившего власть в Финвилле и ныне измывающегося над людьми, его единоверцами, добрыми христианами.

Паскаль никогда не держал в руках меча, да и вряд ли осознавал в полной мере, что его ждёт, когда к реймсскому термополию подошёл однажды человек и спросил, есть ли среди присутствующих те, кто знают врачебное дело. Свой вопрос он повторил на трёх других языках – английском, итальянском и немецком, чем и привлёк внимание аптекаря, безуспешно пытавшегося залить вином бездонный провал в душе. Человек этот обладал внешностью весьма ординарной: ростом пяти с половиной королевских футов, он был одет в поношенный университетский жиппон, славно скроенный, однако довольно старый, местами потёртый и засаленный. Голову незнакомца покрывал бордовый шёлковый шаперон, также не отличавшийся новизной. На указательном пальце правой руки человек этот носил пятигранный серебряный перстень с печатью. Вытянутое английское лицо его поросло двухнедельной щетиной, движения были торопливыми и беспокойными, а серые глаза… глаза его светились идеей. Какой-то неземной блеск увидел тогда Паскаль в его взгляде. Так смотрит нищий, нашедший в уличной грязи кошель, полный золота. Так приговоренный к смерти смотрит на палача, милостью даровавшего ему жизнь. Так смотрит на святой образ неизлечимо больной, чудом, в одну ночь получивший исцеление. И Паскаль поднял руку, ослабшую от крепкого вина.

Англичанин представился Гарольдом Винтеркаффом, сыном Теодора-жестянщика из Гастингса, доктором, изучающим медицину в Парижском университете. Он угостил Паскаля горячим луковым супом и поведал о миссии, для которой искал людей. Охмелевшего аптекаря нисколько не смутил тот факт, что речь шла о борьбе с чумой – месье Винтеркафф рассказывал о поветрии, как о некоем занимательном явлении, представлявшем угрозу не большую, нежели желудочное расстройство; он описывал сечение бубонов с какой-то фанатичной одержимостью, будто радуясь тому, чем собирался заняться, и к чему хотел приобщить нанимаемых. Будучи не в состоянии мыслить здраво, пьяный от вина и пламенных речей своего нового знакомца, Паскаль принял его предложение, дабы забыть о трагедии прошлого, и пожал Гарольду руку в знак скрепления договора о найме. Лишь наутро, отрезвев, он понял, что буквально заключил сделку с самой смертью. Всю свою жизнь Паскаль занимался сбором растений, ягод и кореньев, чтобы приготовить из них отвары по купленным у бордоских аптекарей рецептам. Он мало что понимал в искусстве врачевания, а в хирургии так и вовсе ничего не смыслил. Первой его мыслью было отказаться от вчерашнего соглашения, являвшегося сродни самоубийству, уехать прочь из города, не на восток, а на запад, подальше от моровой угрозы, но понимание того, что тяжкие воспоминания вновь окунут его в хмельной омут забытья, где нет ничего, кроме бесконечно повторяющегося рокового дня, понимание, что назавтра он имеет все шансы проснуться в сточной яме без последней монеты в кармане или не проснуться вовсе, убедило Дюпо прийти на встречу с гастингским доктором, как и было оговорено при их вчерашней беседе у термополия.

Разве может вновь случится то, что уже случилось? – вопрошал себя Паскаль. – Двум кошмарам на земле не бывать, – милостивый Господь не допустит сего. Так не лучше ли посвятить себя угодному для Бога делу? Быть может, – размышлял Дюпо, – именно поэтому Господь забрал их к себе, а меня оставил блуждать по земле в поисках призвания? Возможно, в этом моё искупление? Закрыть глаза на всякую опасность и без сомнений шагнуть в разинутую пасть чёрной смерти, уповая на одного лишь Всевышнего…

За костюмы, сшитые хоть и на скорую руку, но весьма качественно, из добротного вощёного льна, англичанин, верно, отдал целое состояние. Они пришлись в пору всем, даже Паскалю, отличавшемуся ростом. Винтеркафф сетовал на то, что в качестве материала гораздо лучше подошла бы варёная кожа, но, в таком случае, на изготовление одежд ушло бы времени непомерно больше, а временем-то отряд как раз и не располагал. Бледные, точно сама смерть, маски, с тупыми изогнутыми клювами и красными стёклами, месье Гарольд, видимо, привёз с собой из Суссекса – столь тонкая работа, по приблизительным подсчётам Дюпо, могла быть выполнена, как минимум, в недельный срок. Вороньи маски создавали впечатление совершенно отторгающее, как и положено всему чуждому для понимания людского, но поверья гласили, что птицы, принесшие мор на своих крыльях, обязаны его же с собой и унести. Быть может, вороны месье Гарольда также предназначались для исполнения некоего неизвестного Паскалю ритуала по отражению поветрия? Зачем бы англичанин скрывал от всех причину, по которой вёз птиц из самого Гастингса? Зачем бы он так ревностно заботился о них, ежедневно кормил мясом, как верных собак – животных, бесспорно, полезных? Почему бы реагировал так остро на совершенно справедливые укоры со стороны одноглазого монаха? Стало быть, в арсенале доктора имеются не только ланцеты и лягушачьи припарки, но и нечто иное, вон выходящее за рамки дозволенного Господом и церковью. Слишком много неуместных предположений. Дюпо решил не задумываться над смыслами. Пока что.

Винтеркафф проверил швы на костюмах, хотя неоднократно делал это в дороге, ещё раз удостоверился, что между стыками нет зазоров, способных пропустить жидкость или дурной воздух. Англичанин давно готовился к этому походу, – понял Паскаль, – и обзавёлся всем необходимым не только для себя, но и для всего отряда. Для каждого, кому суждено было ступить в охваченный мором дом, в повозке имелась полная амуниция: высокие сапоги исключительного качества, крепкие кожаные перчатки, пропитанные лавандовым маслом, высокие рыбацкие штаны, плащи с высоким воротом, закрывающие тело от шеи до самых ног, и, конечно, жуткие маски из выбеленной кожи. Приняв птичий облик, Дюпо с удивлением обнаружил, что маска имеет назначение не столько образное, сколько практическое: в полости клюва размещался марлевый респиратор. Лёгкие Паскаля наполнились дурманящим запахом полыни, мяты и других душистых трав, призванных сберечь дыхание от вредных миазмов. Кроме того, на грудь коллегам Винтеркафф прикрепил по блохоловке из чернёного серебра, а к поясам подвесил связки из головок чеснока и клубней дикого лука.

– Жезлы, месье, – напомнил англичанин, вручая докторам длинные дубовые трости с круглым набалдашником. Несмотря на изысканный вид, каждая трость имела немалый вес – сердцевины их, вероятнее всего, были залиты свинцом, а наконечники снабжались острым стальным шипом, чьи функции заключались в очевидном. Главным же орудием труда братьев-мортусов стали двухсторонние багры, выполненный на тот же манер.

Широкополые фетровые шляпы чёрного цвета были холодны для зимней поры, посему врачи, прежде чем надеть их, покрыли головы шарфами из овечьей шерсти, выкрашенной в медвежьем винограде. Братья-флагелланты надели плащи, пропитанные дёгтем, и опустили на лица капюшоны. Мортусам шляпы не полагались.

– У меня нет причин сомневаться в ваших талантах, герр Локхорст, – сказал Гарольд, закончив осмотр, – но не забывайте, о чём я вам говорил.

– Запомнил всё в точности, – ответил фламандец, как покорный ученик. – Масло, угли, железо… и насчёт того, что накапливает скверну. Также порошок и примочки.

– И горячая вода.

– И горячая вода, непременно, – подтвердил старик.

– Горячая вода – прежде всего, – акцентировал англичанин, после чего зажевал зубок чеснока и застегнул на затылке ремень маски.

На площади развели огонь. Мрачные в образе своём гвардейцы водрузили над пламенем котёл, а пока с реки носили воду, Винтеркафф распределил силы: Паскаля он приставил к себе, а молодого Лероа – к опытному врачу-фламандцу Локхорсту. Каждому из двух отрядов прислуживала пара мортусов. Брат Гратин оставался при отце Фоме для нужд водосвятия, остальным же братьям поручалось разносить воду к месту врачевания и, когда потребуется, свежие горячие угли для разогрева инструментов. С подачи Дженнаро часть работы взяли на себя финвилльские гвардейцы.

Прошло около получаса, прежде чем студёная холодная вода стала закипать, и всё это время Паскаль не мог найти себе места. Встреча со смертельным врагом затягивалась; сохранять самообладание с каждой минутой становилось всё сложнее, в душном костюме не хватало воздуха. Всё, что оставалось аптекарю – бродить кругами вокруг англичанина, запретившего ему и другим коллегам отходить далеко. Поспособствовать гвардейцам в доставке воды Винтеркафф тоже не позволил, что Паскаль, рассудив, счёл вполне разумным – никак нельзя было допустить, чтобы костюм повредился – из неосторожности или по горькой случайности. Песнопения отца Фомы отчасти успокоили Паскаля. Священник приступил к освящению воды серебром и молитвой, а это значило скорое начало того, чего аптекарь сильнее прочего и страшился, и жаждал.

Монотонный колокольный звон заполнил пронизанный тревогой воздух, утонул в далёких и нехоженых снегах. Колокол мог стать отличным ориентиром в пути, – подметил аптекарь. Но тот, кто дёргал сейчас за верёвки, утратил, видимо, веру задолго до, и не имел никакого стремления взывать о помощи к белой пустоте. Звенела медь, и небо вторило заунывной песне. Это билось живое ещё сердце Финвилля. Билось, возможно, не от великой тяги к жизни и не от духа крепкого, способного переносить тягчайшие невзгоды, а потому, что не привыкло оно иначе. Звонил колокол, как звонил он прежде, в день Невинных Младенцев, когда Паскаль ступил с молодой женою под островерхие купола Сен-Фрон, чтобы просить у Пресвятой Девы Богородицы благословления для их новорожденного сына, не имевшего ещё имени. И проплывали мимо них благоухающие реки ладана и смирны, и чувствовал Паскаль на себе любовь Господа, и жил он с ней до того самого дня, когда кара за грехи его, известные лишь небу единому, настигла его и лишила всего, что считал он своим по праву, отняла всех, ради кого он жил. Тот день Паскаль и ныне считал днём своей смерти, которая по досадной ошибке не забрала его с собой; и проклял он тот день, когда взвыл нечистым цербером во все свои проклятые пасти хранивший его ангел, и свод церковный, под которым, как считал Паскаль, обрёл он дом свой, рухнул вниз, на зыбь земную… Но звучал колокол собора Святого Себастиана, билось, спустя годы, сердце Финвилля, как билось сердце Паскаля, – с величайшим упованием, что всё не напрасно, что в любой, самой малозаметной мелочи, есть свой, предначертанный свыше, смысл, содержание которого будет явлено в конце пути светлейшим и чистейшим откровением. Мой путь не окончен, – говорил себе аптекарь. – Господь волен испытывать меня, сколько ему будет угодно.

Воспоминания оказались не легче ожиданий, а колокол – не лучшим собеседником, посему Паскаль счёл за избавление беседу, какую Винтеркафф завёл с одним из гвардейцев милорда Кампо. Дюпо не успел к её началу, потому как, пленённый воспоминаниями, позабыл о запрете наставника и отдалился от костра, туда, где не было суеты. Вернувшись к огню, аптекарь узнал в говорившем Дженнаро.

– …и его дядя, месье Могир Ле Гофф, рыцарь при Старом Льве. Безногий фанатик Валуа, настолько одержимый, что оставил свою крепость у Дрё и переехал жить сюда, дабы удостовериться, что мы, итальянцы, не плетём заговоров против французской короны. В нём ещё живёт война, – с сожалением, будто оправдывая старого рыцаря, сказал Дженнаро. – Но состоянием он располагает. Вы можете увидеть крышу его имения. Вон там, – указал гвардеец.

На холме к юго-востоку от города Паскаль отыскал взглядом особняк из тёсаного камня, с арочными окнами, закрытыми на ставни, широкими карнизами и конусообразной черепичной крышей. Обе истопные трубы дышали тонкими струйками дыма. Жилище это качественно отличалось от других построек новизной и опрятностью, но ветры с востока не обошли его стороной – над входными воротами двора трепетал чёрный вымпел.

Дженнаро посмотрел на Гарольда, ожидая ответа. Маска англичанина кивнула.

– Здесь неподалёку живёт Леон Меклин… – продолжил Дженнаро. – Его дом отсюда тоже видно. Вон он где, на Колейной, – бросил рукою гвардеец. – Месье Меклин, он… купец, одним словом. В его владении амбары и постоялый двор… сейчас, разумеется, закрытый по приказу синьора. Из-за поветрия, – объяснил очевидное солдат. – В сезон торговли Меклин помогает его милости с казной. Сам он еврей, но, если для вас это важно… говорят, он принял Христа.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спросил Гарольд с непониманием.

– Если у вас есть идеи относительно того, куда следует отправиться в первую очередь, советую не медлить и сообщить их мне. Я позабочусь, чтобы вас приняли надлежащим образом, – сказал Дженнаро тоном более решительным.

Винтеркафф утомлённо вздохнул и повернулся к костру.

– Что там с водой? – выкрикнул он, будто в этот самый момент бездействие окончательно ему опостыло.

Брат Клод, хлопотавший у костра, неуклюже заковылял к Гарольду. Монах был стар и прихрамывал на обе ноги.

– С минуты на минуту, – сообщил он и проворчал: – Проявите терпение, в самом деле.

– Чума не различает ни богатства, ни сословий, друг мой, – сказал Винтеркафф гвардейцу. – Не престало и нам. Мы пойдем по порядку, от дома к дому. А пока скажите мне, где вы оставляете мёртвых?

– Погост в полумиле к югу, – нахмурился Дженнаро.

– Я говорю об умерших в последние дни, а не о тех, кто обрёл покой ранее, – витиевато изъяснился англичанин. – Вы же их не хоронили?

Гвардеец негромко прокашлялся, как бы не желая говорить о поветрии. Убедившись, что, кроме врачей и брата Клода, его никто не слушает, точно бы слова его несли нечто предосудительное, он сказал:

– У собора. Там, в основном, те, за кем некому скорбеть. Их милость приказал беречь силы, потому мы не стали…

– Вы оставляете их на земле? – насторожился Винтеркафф.

– Нет. Отец Мартин соорудил крытый деревянный навес для этих нужд, когда всё только начиналось. Он словно… предвидел исход… – Дженнаро сжал губы и посмотрел мимо. – Желаете взглянуть на мёртвых? Слышал, вы расспрашивали о них вашего молодого спутника…

– Это займёт время, а у нас его слишком мало, – покачал головой Гарольд. – Меня больше заботит, чтобы дикие звери не растащили заразу. Иначе по весне всё может повториться.

– Такого не случалось, – заверил гвардеец. – Да и вообще… – добавил он самым скорбным голосом. – В последнее время дикие твари не жалуют город. С осени даже лисицы перестали кур тягать. А собаки, бывало, залают, а приходишь – лают, как будто в пустоту… помилуй, Господь… – солдат перекрестился.

Паскаль прогнал мысленный образ, который вырисовывался в голове со словами Дженнаро. Англичанина же, судя по всему, собаки ничуть не заботили.

– Когда святой отец закончит, не спешите разливать всю воду по вёдрам, – распорядился Винтеркафф, обращаясь к брату Клоду. – Она нужна нам горячей. Так что продолжайте поддерживать огонь. Это важно.

– Сделаем, как нужно, – пообещал монах.

– В таком случае, мы можем приступать, – подытожил Гарольд. – Герр Локхорст! – подозвал он фламандца. – Вы с Лероа начнете с юга, от реки. Мы – с севера. Брат Роберто? – испанцы безмолвно выросли рядом с баграми в руках. Винтеркафф посмотрел на окружающих. – Успехов нам.

– С Богом, – раздался хриплый голос старшего брата-флагелланта. – Пусть Он не отвернётся от вас, когда узрит ваши труды. – Дженнаро зажёг у костра масляные фонари, и два отряда, каждый возглавляемый тремя гвардейцами и замыкаемый мортусами, разошлись в разные стороны.

Трижды перекрестившись, Паскаль отправился вдогонку за англичанином.

Молитва отца Фомы сменилась хрустом снега под ногами. Унылый колокольный звон, преследовавший Паскаля, слышался всё ближе, хотя группа двигалась в противоположную от собора сторону. Дюпо подметил странную особенность: за время, пока вода нагревалась и получала благословение, местные клирики не потрудились себя показать. Никто не связался со святым отцом, никто не прислал к нему людей, чтобы помочь благому делу. Ни один человек не покинул собора Святого Себастиана. Лишь колокол, как одержимый, гудел на часовне, справляя тризну как по мёртвым, так, в равной степени, и по живым. Паскаль оглянулся, чтобы убедиться в своих домыслах. У костра всё так же стояли братья, вознося молитвы, да сновали плащи финвилльских гвардейцев. Быть может, обитателей храма коснулся перст мора? – допустил Дюпо. От мысли этой ему стало как будто холодней. Задать свой вопрос солдатам он не отважился.

– По порядку, значит? – спросил Дженнаро, подойдя к первой двери.

– И никак иначе, – поставил точку Винтеркафф.

– Именем его милости синьора, отворите! – приказал солдат, сопровождая требование настойчивым стуком в дверь.

Дом выглядел пустым. Его стены были выложены из крупного булыжника, но, в отличие от особняка, на который Паскаль обращал свой взгляд минутами ранее, булыжника грубо обтёсанного и подогнанного откровенно дурно. Трещины между камнями заполняла коричневая глина; в местах, где оная успела отвалиться, торчали сухие листья камыша. Пропитанные смолой деревянные ставни – заперты, а на ближайшем окне болтался измаранный в золе обрывок ветоши. Печная труба давно остыла, – Паскалю не удалось разглядеть над крышей и тончайшей струйки дыма; снег белой шапкой укрывал деревянный навес над крыльцом.

– Давно это здесь? – спросил Гарольд, приподняв пальцем чёрный лоскут.

– Шестой вечер пошёл, – сказал один из гвардейцев. – Эту повесили почти сразу, как господин распорядился о пометках на домах. Как долго там… она, мы не знаем.

– Нил-печник, именем господина приказываю тебе открыть дверь! – повторил Дженнаро. – Тебе и твоей семье желает помочь врач. – Но ответа не последовало. – Нади! – Тишина. – Жиль? Огюст? – Дженнаро прислушался. Дюпо подошел к окну, надеясь расслышать внутри дома возню, какую обычно создают, прячась, люди, когда не хотят, чтобы их обнаружили, но слух аптекаря уловил только шум позёмков. Дженнаро кивнул. Его подчинённый, помрачнев, приложился плечом к просмоленному деревянному створу.

Петли скрипнули и поддались. Гарольд принял у солдата фонарь и шагнул внутрь. Только несколько мгновений спустя, поймав на себе взгляды гвардейцев, аптекарь понял, чего ждали остальные. Они ждали, что Паскаль, как подобает врачу, последует за наставником. Онемев, не в силах даже поднять руку, чтобы перекреститься, позабыв всякие молитвы, будто и не знал их никогда, повинуясь своему предначертанию, Дюпо переступил через порог.

Жизнь покинула это место. Ушла с последними искрами тепла от остывших в печи углей; испарилась, оставив о себе одно воспоминание, след, какой бросает случайный дождь на пыльную дорогу. Они мертвы, – понял Дюпо, как только фонарь осветил помещение, – мертвы все до единого. В углу, у двери в хлев, лежал мужчина, чьё лицо и шею закрывала простынь, потемневшая от скверны. Рок коснулся его первым, поэтому он, похоже, пытался оградиться от семьи в отдельном углу, о чём свидетельствовала находившаяся около него посуда и отхожее ведро. Усилия его, однако, оказались тщетны: в кровати напротив камина лежали мёртвыми его дети, сыновья, старшему из которых было лет двенадцать, а младшему – едва ли исполнилось семь. У печи, с искаженной от боли гримасой, сидела бездыханная мать. Болезнь изуродовала её образ до невероятности: вздувшиеся бубоны проступали на всём её теле, включая лицо; местами язвы, не выдержав переизбытка нечистот, разорвались, лопнули, изрыгнув наружу своё отвратное нутро. Чёрные, вперемешку с белёсым гноем, потоки образовали под женщиной ужасную липкую лужу, стекавшую под половицы. Маска защищала Дюпо от запаха, но он всем естеством своим, всеми потаёнными чувствами ощущал мерзостные эманации, исходящие от поруганных сатанинскими силами тел. Следующая деталь, на которую Паскаль обратил внимание, потрясла его до глубин души, где обычно ютится человеческое миропредставление: женщина держала в руках крест Спасителя, направив его ликом от себя, слово защищаясь от нечисти, представшей перед нею в последний миг её жизни. И этот кошмарный предсмертный слепок её лица, кровящий нечистотами, – вдруг догадался Паскаль, – не крик боли, но вопль объявшего её всепожирающего страха…

Винтеркафф с холодным равнодушием осмотрел мёртвых. Сперва, как предписывала осторожность, он воспользовался жезлом и убедился в окончательной смерти несчастных, хотя особенной необходимости, говоря откровенно, в этом не было. После этого доктор внимательно изучил нарывы на мёртвых телах и сделал некоторые заметки в своём врачебном журнале.

Паскаля донимала беспокойная мысль: зачем англичанин уделяет столько времени умершим, когда в городе их ждут живые? Но и другое его беспокоило аптекаря не меньше: что если и во всех других домах их ждёт картина столь же жуткая? Но нет! – решительно разуверил себя Паскаль. – Того не может быть. Ведь живы гвардейцы – вот они! – и бьёт ведь кто-то в колокол, как оглашенный! К тому же, при первой встрече Дженнаро сообщил, что мор унёс жизни одной трети всех жителей Финвилля. Значит, где-то есть и другие две…

Закончив с заметками, Гарольд скомандовал двигаться дальше. Мортусы зацепили тела баграми и выволокли их из дома, как куски сгнившего мяса, точно бы мёртвые эти никогда и не были людьми. А Паскаль всё никак не мог оторвать глаз от женщины. Нади, – зачем-то запомнил он её имя. Агония ли так изуродовала её, – думал он, – или иные силы, о которых и подумать страшно?

– Возьмите себя в руки, Дюпо, – строго окликнул Паскаля англичанин. – И пообещайте мне, что будете думать, прежде всего, о медицине.

– Да… – проговорил аптекарь. – Да, конечно, я буду думать о живых… прежде всего, – дал он обещание, скорее, себе, чем наставнику. – И о том, как помочь… живым.

– Вот и отлично. А здесь нам делать нечего, – сказал Винтеркафф и по-дружески направил аптекаря к двери. – Пойдёмте скорей.

На пороге следующего дома, скромного, старого и ничем не примечательного, врачам не пришлось ждать долго. Хозяева, верно, услышали, кто и с какой целью посещал их соседей, поэтому, как только Дженнаро постучал, дверь сразу отворили.

Паскаля встретил взгляд, который нельзя было спутать ни с каким другим. Пред ним стояло дитя скорби, бедная душа, которой Бог обетовал место в раю с первого дня её мирского пути. Господь не сберёг раба своего от нагрянувшей беды, – страдалец этот был заражён поветрием, плоское лицо его побледнело от болезни, а слабый рассудок трепетал от одолевавших его страхов. Обильная испарина покрывала высокий дегенеративный лоб, нависший над плоским носом и узко посаженными глазами монголоида. Внутри жилища, где горела тусклая свеча, на кровати, скудно устланной соломой, лежала женщина, – как предположил аптекарь, – мать скорбного создания, отворившего врачам двери. Один только вид её в полной мере описывал состояние, в котором она пребывала, и описание это Паскалю совершенно не нравилось.

– Это не она, матушка, – нечленораздельным голосом пролепетал сын. Он был силён телом и непомерно широк в плечах; в уголках его пухлых губ, потрескавшихся от заед, пенилась слюна. – Это не Дева, матушка. – Только когда мать прошептала слабое “Пускай заходят, если и вправду пришли помочь”, здоровяк неуклюже отступил в сторону, недобро глядя из-под бровей на ужасающие маски.

Дюпо вошёл в дом первым, опережая англичанина. Он жаждал видеть живых – его желание исполнилось, и долгом его отныне было не отдать их смерти.

– Мне нужно два ведра горячей воды и раскалённые угли, – обратился Винтеркафф к Дженнаро, переступив порог. – Принесите всё необходимое. Постарайтесь, чтобы угли не остыли по дороге. Как вернётесь – постучите дважды. Месье Дюпо вам откроет. Кто-то из вас пускай останется за дверью на случай, если мне понадобится что-нибудь ещё. Сами ступайте дальше, найдите тех, кто не нуждается в нашем участии. Ими займутся братья-мортусы. – Гарольд принял у гвардейца фонарь и запер за собою дверь.

Изменчивый жёлтый свет разбросал по дому бесформенные тени. Винтеркафф взял в руку перо и склонился над журналом.

– Имя? – произнёс он.

Женщина не сразу поняла, кому был задан вопрос.

– Полет моё имя.

– Фамилия или занятие?

– Милорд выделил мне землю за рекой… – простонала она. – Летом… летом выращиваю капусту… свёклу… осенью торгую… на выручку… покупаю шерсть… зимою шью… весной… – тут боль хлестнула её бичом. – Боже, помоги! – вскрикнула она, выгнув шею.

Чернила на морозе остыли и стали тягучими, как смола, потому записи отняли у Гарольда порядком времени.

– Мне нечем платить, – глотая слезы, прошептала Полет. – Торговля… была плохой в этом году… почти ничего не купили… шерсти мало… – как могла, объяснила она.

– Твой господин платит, – холодно ответил Винтеркафф.

– Храни его Господь… Но… молю вас… помогите сыну… моему сыну…

– Непременно, – пообещал Гарольд.

– Нет! Сначала ему… прошу…

– Сколько ты не встаёшь? Третий день? – осведомился англичанин.

– Второго дня, с обеда…

– Твой сын заболел сегодня утром, раз так твёрдо стоит на ногах, – дал заключение Винтеркафф, не глядя на страдалицу. – Верно я говорю?

– Так и есть… – со вздохом подтвердил женщина.

Винтеркафф оставался непреклонен.

– Значит, не сложно рассудить, чьё время на исходе. Сначала я помогу тебе, потом – ему.

Мать хотела спорить, как спорила бы всякая мать. Приподнявшись на локте, она вознамерилась заявить о своей воле, но тут глаза её узрели бледную личину того, кто обещал ей спасение. Взгляд её померк при виде чудовища, словно бы нарочно принявшего подобие человека.

– Матушка! – давясь собственным языком, проскулил блаженный, но к матери подойти не осмелился – вид вороньих масок, непостижимый для его скудного разума, действовал на него сковывающе.

– Тем лучше, тем лучше, – проговорил с одобрением Винтеркафф, заметив, что женщина лишилась сознания. – Подготовьте её, месье Дюпо.

С величайшей аккуратностью, дабы не разбудить больную, Паскаль расстегнул её испачканное платье, оголил вздувшиеся бубоны, собрал на темени слипшиеся волосы, чтобы те не мешали работе.

– Что вы делаете, Дюпо? – спросил англичанин со всей строгостью наставника. – Сохранить эти одежды – всё равно что перечеркнуть все наши усилия. Разорвите их ко всем чертям и выбросьте подальше. У них единственный путь – на костёр.

Винтеркафф отстегнул от ремня набедренную сумку, скроенную из грубой сыромятной кожи, достал необходимые для хирургии инструменты и разложил их на полотне льняной ткани: острые, как порыв ветра, ланцеты шести различных форм и размеров, щипцы трёх разных величин, отсосы с камерами из бычьего пузыря, цилиндрические клистиры и к ним – множество медных игл, чьё количество Дюпо считать не взялся. Кроме того, из многочисленных вкладок костюма Гарольд извлёк около десятка флаконов с препаратами и прочие средства, которые могли понадобиться при врачевании. Все эти инструменты и препараты Паскаль уже видел в дороге, когда англичанин проверял их состояние, однако Дюпо и подумать не мог, что гастингский доктор вступит в своё первое сражение во всеоружии.

В дверь постучались дважды; Гарольд отрядил Паскаля открыть. Аптекарь принял у гвардейцев воду и угли, предусмотрительно помещённые в металлический ящик с двойным дном, и оповестил солдат, что через четверть часа то же самое потребуется вновь. Следуя руководствам наставника, Дюпо омыл тело женщины, уделяя наибольшее внимание местам, поражённым миазмами.

Далее начался кошмар, но не для Паскаля Дюпо, хотя, отчасти, аптекарь тоже являлся тому причиной, а для бедняги-блаженного. Как рыдал дурак, когда раскалённое на углях лезвие рассекало язвы на теле его матери! Слыша его рёв, по-звериному дикий, первобытный, полный сочувствия, истинного, изначального, такого, какое способно испытывать лишь безгранично преданное, но бессильное при этом, существо, Паскаль сам с трудом сдерживал слёзы. И пускай женщина, милостью Божьей, находилась без сознания, крики её отпрыска с переизбытком передавали ту боль, что причинили бы ей иглы и ножи, будь она при памяти.

Винтеркафф превосходно знал своё дело – в том Паскаль скоро убедился, глядя, как ловко англичанин управляется с ланцетом. Когда в дверь опять постучались, Гарольд уже накладывал примочки к наиболее пострадавшим от порезов участкам тела. Дюпо передал гвардейцу вёдра с грязной водой, велев, по наущению Гарольда, обдать их кипятком перед тем, как наполнить снова, и обменял ящик с остывшими углями на другой, с углями раскалёнными. Англичанин ополоснул инструменты в растворе с содой и разложил их в том порядке, в каком они находились до начала работы, открыл врачебную книгу и опустил в каламарь кончик пера.

– Имя? – спросил он, словно обращаясь к разумному собеседнику. После того, как врачи закончили оперировать, дурень умолк и только по-собачьи подвывал, забившись в угол. Осознав тщетность всяких допросов, Винтеркафф продолжил записи от себя.

– Жак… Жак… его имя, – так тихо, что слов было почти не разобрать, отозвалась Полет. Услыхав материнский голос, блаженный поднялся с пола и улыбнулся во весь рот, обнажив кривые и крупные редкие зубы.

– Матушка… – проскрипел он, однако приблизиться к матери так и не отважился; человек в маске, стоявший у него на пути, представлялся ему, вероятно, исчадием ада.

Женщина повернула голову набок и посмотрела на Паскаля. Страха в глазах её больше не было – только усталость, тень избавления и хрупкая надежда.

– Помогите ему, прошу…

– Имя отца? – спросил Гарольд.

– Нет… нет отца…

Англичанин покрутил занесенное над листом перо.

– Занятие у него есть? – иногда случалось, что блаженные прислуживали остиариями при соборе, звонили в колокол или ходили с корзиной для подношений.

– На конюшне помогает он… у месье Меклина… за жеребятами ходит… – каждое слово давалось Полет усилиями поистине титаническими.

– Жак-конюх с улицы… с первой улицы, – записал Гарольд; он выбрал флакон с маковой головкой на этикетке, отмерил в кружку дозу лауданума, разбавил водой и протянул женщине. – Пей.

Она была слишком слаба даже для того, чтобы поднять руку, поэтому Винтеркафф придерживал её голову, пока она не выпила всё до остатка. В истощённом болезнью организме опий начал действовать незамедлительно.

– Только его не оставьте, – проговорила женщина, понимая, что сон её одолевает. – Заклинаю вас, не оставьте…

Винтеркафф подошел к Жаку и показал ему пустую кружку, перевернув её вверх дном. Набрав воды из домашнего графина, Гарольд добавил к прошлому числу капель лауданума дополнительные шесть, что, учитывая комплекцию дурака, было решением вполне оправданным. Жак глядел на Гарольда с опаской и недоверием, но зелье выпил, следуя примеру матери. Осталось дождаться, пока сон сморит его.

– Как долго ждать? – поинтересовался Паскаль.

Винтеркафф переложил инструменты на край стола, освобождая место, где, очевидно, собирался врачевать горемыку.

– Нельзя ждать. Это только второй, кого нам предстоит вылечить, – ответил Винтеркафф. – Сколько таких ещё в городе? Я дал ему маковый сок, чтобы притупить боль, а не лишить его памяти. У нас в распоряжении нет столько опия, чтобы усыплять каждого. С женщиной, – кивнул он на спящую, – считайте, нам повезло.

Для Паскаля ответ стал неожиданностью. Аптекарь плохо представлял, как это существо, слабое разумом, будет переносить мучения. Если здравомыслящий человек поймёт и сам, ради чего он страдает, и что произойдёт, откажись он превозмогать боль, то как объяснить несчастному юродивому, зачем плоть его истязают огнём и железом, и, что сложней в разы, объяснить, что страдания эти – во имя его собственного блага и во спасение?

– Мы могли бы вернуться сюда позже, когда он… уснёт, – такой вариант показался Паскалю наиболее справедливым.

Англичанин не желал и слушать.

– Мы сделаем это сейчас, Дюпо.

– Взгляните на него! Взгляните же, месье Винтеркафф! – Паскаль не мог более хранить терпение. – Разве вы не понимаете, что ему не ведома разница между нашей помощью и пытками палаческими? Нужно ли нам мучить это несчастное создание?

– Для чего мы здесь, Дюпо? – спросил англичанин, выпрямившись. Красные стёкла его маски воспылали инфернальным огнём в свете фонаря.

– Чтобы помочь людям в борьбе поветрием! – ни секунды не сомневаясь, ответил аптекарь.

– Я, выходит по-вашему, преследую цели иные?

– Сего мне не ведомо доподлинно, – сказал Паскаль.

– Чем я заслужил ваше недоверие? – возмущённо развёл руками Винтеркафф. – Стремлением ли передать знания, цена которым – жизнь? Желанием ли положить конец войне с нашим заклятым врагом? Или, возможно, я дал вам повод усомниться в правильности моих поступков? Или вы увидели в них нечто противочеловеческое? Неужели вам кажется, что вреда в них несравненно больше, чем пользы?

– Вред этот можно свести к минимуму, просто вернувшись сюда позже…

– Значит, это единственное, что вас по-настоящему беспокоит? Вы попросту боитесь причинить кому-то боль? – вздохнул Винтеркафф; слова его были пропитаны горечью. – Но позвольте вас спросить, месье Дюпо, разве вам известно, как поведёт себя этот… этот бедолага, когда мы покинем, пусть и ненадолго, его дом? Откуда вам знать, что мор, с каждым часом набирающий сил, не сразит его окончательно и бесповоротно? Или не перекинется на мать, перечеркнув тем самым все наши труды? Подумайте, готовы ли вы столкнуться с последствиями вашего… совершенно неуместного милосердия, или доверите это дело мортусовскому багру? Не возникнет у вас, в таком случае, желание вернуться к прошлому, к тому моменту, когда ещё можно было принять верное решение, пойти другим путём? Желания, за воплощение которого вы готовы будете отдать свою душу, хоть Богу, хоть бесам, скребущимся внутри неё? – Гарольд нервно потряс рукой у груди, сопровождая свои слова.

– Достаточно, – процедил Паскаль.

– Скажите откровенно, – продолжил англичанин с прежним упорством. – Если, допустим, с вашими родными случилось бы худшее, разве не позволили бы вы изрезать себя на лоскуты, разве не отдали бы любую конечность – в сравнении, сущая ведь безделица! – только чтобы вернуть их?..

– Довольно, я сказал! – Паскаль повысил голос до крика. Намеренно или без злого умысла, англичанин разворошил в его сердце свежую рану, что день ото дня не позволяла аптекарю забыть о прошлом. – Вы не знаете, каково это! И меня, – сглотнул он слюну, – не знаете!

Винтеркафф подался назад и, обойдя комнату по кругу, вернулся к столу.

– Не знаю. Вы правы. С этим глупо спорить, – произнёс доктор, охладив пыл. – Но да будет вам известно, месье Дюпо, что все принятые мною решения касательно медицины – обдуманы и взвешены. За ними опыт не только мой, но и того, кто долгие годы меня наставлял. А этим наставлениям я склонен следовать беспрекословно. Поэтому я должен вас спросить, месье Дюпо, вы сомневаетесь во мне или в себе? Говорите честно, не кривите душой. Время идёт, – напомнил Винтеркафф.

– Пожалуй… – промолвил Паскаль, ища внутри себя ответ. – Да, пожалуй, ваши знания весомее моих сомнений…

– В таком случае, вы либо ассистируете мне безо всяких споров, либо же сейчас, сию минуту, отправляетесь туда, где мы встретились впервые, и где я столь великодушно, за одну только вашу посильную помощь в моей миссии, предложил вам обучение искусству медицины, а заодно избавил вас от того, что вы, судя по вашему тогдашнему состоянию, давно и безрезультатно пытались смыть вином.

“Кто же он такой? – обескураженный разговором, думал Паскаль. – Тот ли самый учёный человек, вдохновлённый идеей спасения рода людского, встретивший меня у термополия, или жуткая маска исказила не только его образ, но и душу? Стало быть, она меняет и меня. Но к Господу или к дьяволу делает ближе?”

Знания всегда горьки, – где-то слышал аптекарь. И, зачастую, греховны. Но горше вкуса тех дней, когда он, находясь в пьяном полузабытье, безвольно тонул в колодце воспоминаний, нет ничего и не будет. Паскаль прошептал слова молитвы, наиболее уместные в его положении: “…Но избавь нас от лукавого”. Если сатана и вводит меня во грех, я, по крайней мере, знаю теперь, в каком из тысячи обличий.

– Угли стынут. Давайте начинать.

Гарольд кивнул, принимая ответ.

– Рад слышать, месье Дюпо. Уложите… пациента на стол, разденьте его и придержите ноги.

Выполнить распоряжение оказалось так просто. Дурак, предчувствуя, что уготовили ему чудовища в масках, встретил Паскаля решительным отпором, и даже маковый сок на него не подействовал. Когда Винтеркафф решил посодействовать коллеге, Жак-конюх отбросил его к середине комнаты, как ребёнок игрушку. Доктор выругался.

– Проклятье! – Гарольд вскочил с пола и принялся осматривать свой костюм на предмет повреждений. По удаче не обнаружив таковых, он постучал ладонью по двери. – Эй там! Помогите нам!

В дом вошёл брат Маркос, безмолвный мортус. Жак зарычал на него цепным псом и стал размахивать руками, похожими на кузнечные молоты. Блаженный обладал силой Голиафа, но был неуклюж; он вряд ли понимал, на что способен. Испанец одолел его без труда. Оказавшись прижатым к столу, Жак-конюх внезапно прекратил всякое сопротивление, признал себя побеждённым и только жалобно всхлипывал. Винтеркафф срезал с него старые одежды, грязные от пота, сукровицы и золы, очистил кожу от струпьев, образовавшихся в местах неосторожных ссадин.

– Вы можете убедиться, друг мой, – спокойным и размеренным голосом сказал Винтеркафф. – Что я оказался прав относительно необходимости врачевать немедля. Взгляните: во-первых, нет никаких сомнений, что болезнь проникла в организм через одну из этих многочисленных ран, посему, применив омовение и прижигание, мы исключим дальнейшее попадание скверны во внутренние ткани. Во-вторых, эти миазмы, – Гарольд указал на опухоли, не успевшие ещё почернеть, – совсем свежие, следовательно, ткани вокруг них не разрушены. И, следовательно, – сделал он заключение, будто преподавал ученикам на лекции, – лечение их будет менее болезненно. А теперь представьте, месье Дюпо, как могла спрогрессировать болезнь, послушай мы не голос моего разума, а зов вашего мягкого сердца.

Паскаль виновато кивнул.

– Благими намерениями вершатся самые великие из зол… – сказал англичанин, промывая раны на теле Жака. – Впрочем, давайте приступать к основной части.

Винтеркафф выбрал иглу, подержал её над углями и прикрепил к цилиндрическому клистиру. Прицелившись, дабы не повредить кровеносных сосудов, доктор ввёл медный шип в набухшую шишку на шее Жака. Конюх протяжно завыл. Вряд ли от боли, – игла была тонкой и острой, как пчелиное жало, – а скорей, от понимания того, что нечто проникает под кожу. Все мышцы дурака напряглись, стали каменными.

– Голову, – сказал Гарольд, сохраняя концентрацию. Паскаль прижал одной рукой широкий лоб дурака, второй – его брутальную челюсть, а локтем надавил на грудь. – Хорошо, – одобрил Винтеркафф. Удерживая иглу, он потянул ручку клапана вверх, и полость цилиндра стала наполняться гноем вперемешку с почерневшей кровью. Нарыв оседал на глазах, как оседают на лугах кочки после весеннего половодья. Винтеркафф достал иглу, бросил её в угли, раскалил и прикрепил новую.

– Вы… собираетесь прижечь проколотое место? – спросил Дюпо, когда вслед за иглой Винтеркафф отправил в ящик с углями железную лапу.

– Это, и ещё несколько других. Там, где миазмы успели разрастись.

– Я слышал…

– Да? Подмышку, месье Дюпо, – попросил Винтеркафф, крепя иглу. – О чём вы слышали?

Паскаль приподнял руку Жака, положил её запястьем под голову конюха.

– Я слышал, что откачивают редко…

– Дренируют, – поправил англичанин. – Тем не менее, этот метод действенный.

– Дренируют. Но чаще… просто прижигают.

Гарольд вонзил иглу в место скопления скверны.

– К чему вы ведёте?

– Зачем же… мучить дважды, если действенны оба методы? Я… просто хочу понять.

– В местах, поражённых незначительно… как это, например, – Винтеркафф указал на едва заметные бугорки под рёбрами, – болезнь затронула только сам подкожный узел. Дренировав миазмы, мы ослабим хворь, а припарка не позволит ей распространиться. Когда же скверна скапливается сверх меры и выпирает вон из организма в виде бубонов, зараза попадает не только в кровь, но и проступает наружу, а это чревато как самого захворавшего, так и для окружения его. Прижигание – решение верное, но лишь в том случае, когда зерно скверны уже извлечено. И здесь нам на помощь приходит дренирование. Ожог уничтожает больную кожу, закрывает хвори путь наружу, а ещё умертвляет воспалённые ткани. – Гарольд отвлекся на короткий момент и посмотрел на Паскаля. – Такой жар хоть и приносит жуткие страдания, но не убивает человека, а заразу – губит на корню. Запомните: железо должно быть красным. Беспрекословно требуйте выполнения этого пункта от всех, кто будет помогать вам в будущем, если, не приведи Господь, вы когда-нибудь столкнетесь с поветрием. Иначе лечение имеет все шансы не сработать, и вы проиграете бой. В своё время этого требовал от меня мастер Горэйд, и вот я выдвигаю к вам те же самые требования. Поверьте, когда я впервые жёг металлом кожу, я испытывал то же самое, что и вы сейчас. Раскалите, месье Дюпо. Докрасна.

Паскаль ожидал услышать крики несчастного конюха, и он их услышал. По мощи своей они были сравнимы с медвежьим рёвом, с горным водопадом, с громом сотни кузнечных цехов. Лавина страданий хлынула с гор, словно раскололись сами небеса, скорбя о несчастной душе, и затмили первозданный свет…

Последнее клеймо легло на тело блаженного, и только после этого Паскаль вздохнул с облегчением и перекрестился. Винтеркафф оценил работу удовлетворительно. Отложив иглы, он перешёл к врачеванию нарывов, которые не успели ещё разрастись. Вскрыв ланцетом кожу в том месте, где зарождался бубон, Гарольд прижёг очаг воспаления экстрактом омелы, присыпал больное место зернистым желтоватым порошком, а в конце наложил примочку из проспиртованной бугристой кожицы какого-то гада.

– Это… жаба? – полюбопытствовал Паскаль.

– Жаба, – подтвердил Гарольд. – Преимущественно, подвальная.

– Я повидал множество шарлатанов, приписывающих этому животному всяких свойств. В зависимости от того, какие чудеса изволила творить продаваемая ими шкурка сегодня, они назначали ей цену, – поведал аптекарь из своего опыта. – Какими же свойствами обладает ваша жаба?

– Всего одним, месье Дюпо, и оно давно известно. Вам приходилось слышать, что случается с молоком, когда в него случайно попадает сие милейшее существо?

– Как по мне, оно портится, – ответил Паскаль с долей отвращения.

– О, как раз наоборот! – возразил англичанин. – Молоко не киснет и остаётся свежим длительное время. А теперь, зная это, как аптекарь попробуйте объяснить влияние жабьей кожи на раны.

Дюпо призадумался.

– Рана… не загнивает?

– Добавьте к этому простоту поимки этой твари, и вы получите отличный товар, – сказал Гарольд с совершенно неуместным задором; он как раз перекачивал скверну из клистиров в более вместительные меха. – Найдите-ка, куда можно сложить это всё, – попросил англичанин, – чтобы сжечь потом подальше от города.

Дюпо заметил вдруг, что, кроме английского доктора, а также спящей женщины и её сына, в доме находился ещё один человек. У порога стоял брат Роберто, безмолвным стражем наблюдая за каждым действием врачей. Паскаль не заметил, когда тот вошёл. Наверное, вслед за братом Маркосом, который давно успел покинуть дом. Знал ли Винтеркафф о монахе, Паскалю было неведомо, но на душе его стало спокойней. Присутствие божьего человека служило неким доказательством того, что врачи не перешли запретную черту, но пронзительный взгляд святого брата свидетельствовал, что черта эта как нельзя близко. Монах поднял стоявшую подле него плетёную корзину и протянул её аптекарю. Единственная рука его, костлявая и жилистая, носила глубокие следи шрамов и имела смуглый оттенок, как у моряка или бродяги.

– Благодарю, – прошептал Паскаль.

Услыхав обращение к кому-то постороннему, Гарольд обернулся, но ничего не сказал.

У печи разложили солому, англичанин окропил её лавандовым маслом. Сверху постелили шерстяное одеяло, на которое, не без труда, уложили Жака-конюха. Бедняга к тому времени почти лишился сил – то ли страданья извели его, то ли маковый сок оказал своё запоздалое действие. Винтеркафф побрызгал маслом полыни пол и, в особенности, углы, чтобы изгнать, как объяснил он, крыс, а после заглянул в подвал.

– Распорядитесь выбрать всю капусту, – сказал англичанин монаху. – Она впитывает нечистоты. В помойную яму её, к чёрту. Грязнее овоща и быть не может.

– Да, – сухо ответил брат Роберто. – И быть не может.

Гарольд позаботился о чистоте дома, как своего собственного. Осмотру подверглась посуда, ткацкое веретено, печь и одежда, и, лишь полностью удостоверившись, что болезнь здесь больше не хозяйка, Винтеркафф отдал команду идти дальше.

– Молитесь Святому Себастиану, – сказал спящим Паскаль, закрывая дверь с улицы.

В следующие дома входить не стали. Двери их были открыты настежь и окрашены в чёрный цвет; у порога последнего стоял брат Маркос, давая понять, что врачам внутри делать нечего. Между тем пробираться по улице становилось тяжелее. Гвардейцы шли впереди, по колено в сугробах, создавая некое подобие пути. Пороги домов завалило снегом, расчищать который было некому, да и, в нынешнее суровое время, незачем. В следующем доме на стук не откликнулись, хотя в окне под крышей горела свеча, а труба дышала тонкой лентой дыма. Это был дом мясника.

– Герарт Оливье Моро, отворить нам – для вашего же блага! – Дженнаро, как мог, объяснил вероятному хозяину цель ночного визита. Паскаль не заметил никаких знаков, указывающих на присутствии в доме чумы.

– Открой сам да войди, сукин ты сын, если тебе так нужно! – прогремел грубый голос вперемешку с кашлем.

Гвардейцы принялись убирать снег, – тяжелая дубовая дверь открывалась наружу. Пока расчищали крыльцо, Дженнаро счёл долгом предупредить, что мясник не привык выбирать слова, и воспринимать всё им сказанное на свой счёт не стоит. Солдат знал по именам многих, если не всех, в этом городе, и о каждом у него было что рассказать. Паскаль не хотел ничего знать о тех, кого ему придётся лечить, словно бы с именами на плечи его взваливались ответственность за чужие судьбы.

– Грязь в его речах – это базарная грязь, в которой он вырос, – всё же услышал аптекарь. – В ней выросли многие из нас, но отмыться удалось не всем…

Мор успел похозяйничать в доме, – увидел Паскаль, войдя внутрь. В прихожей лежали, накрытые покрывалом, обезображенные тела двух детей: мальчика лет восьми и его сестры, тремя годами его старше. В гостиной аптекарь обнаружил старика с разинутым беззубым ртом. Он сидел в кресле у погасшего камина и словно кричал беззвучно, предупреждая незваных гостей о смертельной угрозе. Паскаль и предположить не мог, что смерть способна так изуродовать облик людской: морщинистое лицо старика покрывали стигматы, его редкие седые волосы вздыбились, как шерсть на загривке рассерженного волка. Руки и ноги покойника застыли в предсмертной судороге; костистыми пальцами мёртвый впился в поручни кресла; из-под нестриженных ногтей, сломанных в последнем спазме, натекла отвратительная лужа крови. Во внешности покойника не осталось и толики человеческого; он, скорее, походил на бледно-мраморную статую, вытесанную из камня безумным ваятелем. Очертания богопротивной скульптуры невероятным образом влекли к себе Паскаля, как влечёт бездна стоящего у обрыва; в образе старика угадывались неуловимые, однако знакомые глазу черты – в каждой из мельчайших деталей, в каждом изгибе увядшего тела Дюпо находил сходства с мёртвой женщиной, которую довелось ему видеть половиной часа ранее. Паскаль словно наблюдал два портрета, написанные одним и тем же помешанным на ереси художником…

Возобладав, в конечном счёте, над собой, Дюпо прогнал нечистое видение. Он закрыл слепые старческие глаза, повернул кресло к камину и вернулся к наставнику.

Винтеркафф как раз осматривал окоченевшее тело мальчика, покинувшего этот мир, как виделось, раньше остальных. Кожу ребёнка коростой покрывали чёрные пятна; пальцы на руках и ногах, точно обмороженные, имели цвет мокрой земли, губы опухли и растрескались, нос и уши деформировались. Англичанин был напряжён и сосредоточен. Он заглянул мёртвому мальчику в рот, поднял веки и рассмотрел глазницы, исчерченные лопнувшими сосудами, разрезал одежду, изучил подмышки и область паха.

– Что-то не так, месье Винтеркафф? – спросил Паскаль, наблюдая не совсем понятные ему манипуляции. Хотя, спроси у него Гарольд то же самое относительно старика, Дюпо вряд ли бы нашёлся с ответом.

Англичанин уложил труп на пол и укрыл покрывалом. Мрачная тень сомнения наполнила его слова:

– Нет… ничего. Ничего.

Голос мясника, приправленный грудным кашлем, раздался из комнаты неподалёку:

– Вы пришли мне помочь или грабить мой дом, вы, ублюдки?!

– Нас ждут, месье Дюпо, – догадался Винтеркафф.

У входа в спальню, опираясь на трость, врачей встретила женщина, немолодая лицом, с мутными водянистыми глазами, грузная, одетая в сразу несколько халатов. Многочисленные одежды, – понимал Паскаль, – только ухудшали её состояние. Ей не хватало воздуха. Чепец на её голове был сплошь пропитан испариной, да так, что отдельные капли стекали на лоб по седым, выбившимся из-под убора, волосам.

– Прошу… – промолвила она с трудом. – Вверх по лестнице, туда… Нарсис… Умоляю… Христом прошу… мой сын…

– Вернись в постель немедленно! – гаркнул ей из спальни мужчина. Совет был дельным – ноги её почти не держали. – Абель! – Слова мало беспокоили её.

– Пожалуйста… поднимитесь к нему… Да что с тобой такое, Герарт?! – выкрикнула она и разрыдалась.

Мясник закашлялся, сплюнул в ночную вазу. Он был широк костью и совершенно лыс, с красным лицом и плавно переходящим в шею подбородком.

– Будь оно всё проклято… – закряхтел он, ворочаясь в постели. – Ладно, поднимитесь к нему сначала! Слышали, что она сказала?

– Хорошо, – ответил Винтеркафф и между прочим спросил: – Где у вас хлев?

– Там, – показала Абель. – Дверь рядом с кладовой.

Её молитвы, – а Паскаль не сомневался, что она возносила их денно и нощно, – были услышаны, и теперь женщина готова была раскрыть любой секрет, отдать всё, лишь бы дитя её осталось жить.

– Ничего не говори им больше! – рявкнул мясник, приподнявшись с кровати. – Что ты делаешь, женщина? Не смей ничего там трогать, ты, ворона! – выкрикнул он вслед врачам. – Слышите меня, сучье племя?

Винтеркафф последовал совету Дженнаро и пропустил поток оскорблений мимо ушей.

– Поднимемся наверх, – сказал он Паскалю, направляясь к лестнице. – Пускай мортусы пока здесь приберутся. – Дюпо охотно согласился, лишь бы не видеть того безобразного старика с отвисшей челюстью.

Дом мясника не беден, – приметил Паскаль, поднимаясь по ступеням наверх, – но и богат он по-особенному, как богато гнездо сороки на всякие блестящие безделушки, редко имеющие хоть малейший практический толк. Среди предметов интерьера аптекарь выделил множество ваз, стоящих повсюду у стен; на некоторых из них отчетливо виднелись следы склейки, кое-какие и вовсе имели отколотые детали, но хозяева не торопились от них избавиться. Углы комнат, как и пространство под лестницей, были завалены досками и частями мебели, загромождены заржавевшими стойками неясного назначения и прочей снастью, давно утратившей всякую полезность.

Паскаль ясно представлял теперь, что за человек этот Герарт Моро. И, пускай детали судьбы мясника были покрыты мраком неизвестности, аптекарю не составило труда воссоздать в мыслях жизненный путь бездомного оборванца с вонючего рынка, который трудом и упорством своим поднялся из грязи, а потому знал цену всему, что его окружало. И злость его речей сродни злости уличной собаки, стерегущей необглоданную кость, стоившую ей побоев и ошпаренной спины. Кость эта, на самом деле, ни для кого не представляет ценности, – разве что для таких же беспризорных бродяг. Мясник оберегал свой дом дико, как одичалый пёс охраняет свое логово, рычит на всякого, кто к приближается к нему, сколь благими намерениями бы не располагал гость.

Его старший, живой ещё, сын походил внешностью на отца – полный, со вздёрнутым веснушчатым носом, пухлыми щеками и тёмно-зелёными глазами. Болезнь была к нему беспощадна: шею парня, изгибы рук его и ног, а также промежность и живот пузырями кипящей смолы усеивали язвы, гноящиеся, исторгающие эманации скверны; щёки, прежде розовые, полные молодой крови, утратили живой цвет, стали болезненно-бледными, почти синими, как у утопленника; глаза смотрели в потолок, не замечая докторов; дорожки высохших слез оставили на висках его белые линии, грудь мальчика вздымалась тяжело и часто, издавая сиплые звуки. Он задыхался.

Винтеркафф осмотрел узлы и конечности юноши, заглянул ему в рот, сделал всё быстро, и недобро покачал головой. У англичанина и на этот случай есть решение, – уверенно сказал себе аптекарь, ожидая, что сейчас наставник выполнит необходимые записи, отстегнёт свою сумку, заботливо разложит на соседней тумбе инструменты и пошлёт Паскаля к братьям за водой и углями. Он с неприятием вспомнил, что ему придётся спуститься вниз и пройти мимо уродливого старика, чей зловещий образ до сих пор вызывал в спине дрожь отвращения. Паскаль всей душою пожелал, чтобы Гарольд вспомнил о необходимых ему вещах как можно позже, чтобы мортусы, возможно, к тому времени уже успели вынести труп из дома и спрятать его подальше. Однако, потратив на заметки времени меньше обычного, Винтеркафф не стал давать никаких распоряжений. Он достал из сумки не иглы и ланцеты, как ожидалось, а небольшой, с фалангу пальца, флакон без ярлыка.

– Что за средство, месье Винтеркафф? – с опаской спросил Дюпо.

Гарольд исследовал стоявшую на тумбе посуду, из которой ел сын мясника, пока ему позволяли силы. Отыскав для своих целей деревянную ложку, англичанин плеснул в неё воды из кувшина и отсчитал четыре капли.

– Что во флаконе, месье Винтеркафф? – снова спросил Паскаль. Вряд ли англичанин не слышал его вопроса, но ответом, тем не менее, не удостоил. Дюпо знал, что, зачастую, хранят в таких пузырьках, – травники из Бордо умели не только исцелять, – но не желал, отказывался верить, что гастингский доктор промышляет торговлей смертью.

– Избавление, – мягко сказал Гарольд, подобрав правильное, по его мнению, слово.

– Что? – Паскаль схватил его за руку. – Да это… в своём ли вы уме? Я не позволю!

– И что вы предлагаете, месье Дюпо? – устало вздохнув, спросил англичанин.

– Лечение! – воскликнул Паскаль, поражаясь очевидности ответа. – Лечение, конечно! Мы для того… мы… мы исключительно для того здесь, и не для чего иного! Я здесь исключительно потому, что поверил вашим словам!

– Я не перестаю им следовать.

– Тогда, во имя Господа, что вы делаете?!

Англичанин взял свободной рукой фонарь, занёс его над парнем.

– Посмотрите на раны, месье Дюпо, – сказал Гарольд раздражённым голосом, словно бы его заставляли говорить против воли. – Они уже разорваны, скверна попала в кровь и растеклась по всему организму. Тело поражено безвозвратно, шанс что-либо исправить давно упущен. Ничего не воротить. И я, – гневно посмотрел он на Паскаля, – словам своим не изменял. Но, скажите, разве лишить смерть удовольствия насладиться болью не есть правильным поступком?

– Лишь Богу единственно дано такое право!

– Тогда вы можете присесть у кровати и подождать, когда Бог обратит на дитя своё внимание. Как и говорил, я справлюсь без вас. Уверяю, стоны умирающего вам придётся слушать недолго – всего пару-тройку часов. Полагаю, их будет достаточно, чтобы вы смогли выбрать между милосердием и упованием на высшие силы.

“Это всё моя вера, – сокрушился Паскаль Дюпо, выслушав слова англичанина, острые, как его ланцеты. – Глупая, слепая, безотрадная. Она привела меня сюда. Вера в Господа ли, в путь праведника или в медицину – всё едино, всё зыбко и тщетно, всё ложно и нереально. Мир, знакомый мне… уже не тот. Он изменился однажды и прежним никогда не станет. Мне не постичь его заново и не принять. Но величайшее моё заблуждение, пожалуй – вера во всесилие… во всемогущество чего бы то ни было. Наука об исцелении тела не имеет никаких преимуществ перед верой в Господа. Виновен ли человек этот, что ремесло его не безупречно? Виновен ли он в моих заблуждениях больше, чем я сам?”

Нарсис закашлялся и отрыгнул мокроту, его припухшие губы стали слизкими.

– Это их сын. Их единственное дитя.

– Что никак не поможет нам спасти его, – ответил Винтеркафф и был прав.

– Вы хоть понимаете, какой совершаете грех? – не сдавался Дюпо, едва ли веря, что слова его способны что-то изменить.

– Мой поступок всецело на моей совести, является он грехом или нет. Вы, месье Дюпо, часом не приняли в дороге постриг, что так печётесь о моей душе? – язвительно спросил англичанин. – Напомню: выбор всё еще за вами – быть здесь или нет. Спорить с вами повторно я не намерен. Это порядком утомляет меня и отвлекает от работы.

– Что вы им скажете? – спросил Паскаль о родителях.

– Что не успел. И мы оба знаем – ложью это не будет. Освободите, наконец, мою руку! Вы только продлеваете мучения ребёнка.

Дюпо отпустил наставника и повернулся к двери.

– Поступайте, как знаете. В этом деле я вам не помощник. – Костюм душил аквитанца, как чужая кожа, как душит осужденного пыточная клеть.

– Посмотрите пока скотину, месье Дюпо, – посоветовал Гарольд, и Паскаль покинул чердак.