Читать книгу Зима вороньих масок - Дэми Хьюман - Страница 4

Псы брехали с раннего вечера, лишая Родольфа Кампо тех крупиц покоя, которые собирал он кропотливо, уверяя себя в том, что минует несчастье, нагрянувшее на его город, что встретит он ещё рассвет новой весны, вкусит её нектаров, приправленных терпкой горечью утрат, и несмотря на лишения не рухнет, сражённый карой небесной. “И это пройдёт”, – вспоминал он назидание мудрого царя древности, сжимая в руке фамильный перстень, чьи грани хранили на себе печать неразгаданных тайн. Сон приходил к виконту всё больше беспокойный и прерывистый, полный неясных мрачных образов, будто истлевшие фрески и древние мозаичные гравюры, украшавшие стены замка, вдруг ожили, прорвались в грёзы, и изображённые на них действа, зачастую непостижимые, продолжались уже в воображении синьора, терзали его распалённый разум, выворачивали его наизнанку.

Стены душили виконта. Жар согревавшего покой камина, обрамлённого простой, без излишеств аркой, пропитал неровные базальтовые глыбы, из которых был выстроен этот чудовищный замок, а полутени, рождённые пламенем, окрасили стены в болезненный цвет, лишний раз напоминавший хозяину о том, что творится во вверенных ему владениях. Родольф прибил кочергой огонь и разворошил угли в топке, но облегчения это не принесло. Камень успел вобрать в себя достаточно тепла, и теперь спальня казалась раскалённой печью: кровать с балдахином – каминным порталом, редкая мебель – вязанкой сухих дров, позолоченные канделябры – полными непробуждённого пламени прутьями. В тот миг свежий ветер, – если, конечно, ветер, принесший мор, мог считаться свежим, – был единственным, чего желал виконт, но между синьором и его желаниями встал замок, глухой и ослепший, без единого окна, отдушины или бойницы, способной пропустить воздух.

Синьор распорядился подать одежду. Через несколько минут в его покои явился Сильвио с гардеробом для вечерней прогулки. Так вышло, что старый слуга не спал, пренебрегши не приказом, но, скорей, советом господина, и, отправив служанок на отдых, изъявил желание прислужить хозяину лично.

Сильвио прибыл в город семь лет назад, когда Родольф Кампо по ходатайству кардинала Борромео получил в управление город и титул виконта. Старик-слуга был высок и строен. Многие лета не согнули его гордо выпрямленную спину; в любое время он держался степенно, говорил торжественно и исключительно по делу, а взгляд его символизировал ум и самоуважение. Сильвио носил тонкие аккуратные усы, опускавшиеся к острому и чуть приподнятому подбородку, и прямые бакенбарды, которые причёсывал костяным гребнем, а поредевшие волосы на голове, напротив, ежедневно и старательно сбривал, так что от них не оставалось и следа. Он словно заключал в себе маленькую часть далёкой Италии, которую новоиспеченный тогда виконт покидал с превеликой охотой. Сильвио принадлежал к некогда знатному в Неаполе роду, приближённому к духовенству, участвовал в Итальянских войнах и, в частности, сражался вместе с отцом виконта, Августом Кампо, против герцога де Гиза при осаде города. Но события, о которых Сильвио предпочитал молчать, лишили его богатства и всех привилегий, какими располагала в прошлом его семья, и судьбой своей он избрал служение человеку, более честному и благородному, чем, как изъяснялся старик, он сам.

Слуга был одет в серый жакет с серебристыми пуговицами, высоким воротом и пышными плечами, того же цвета шоссы, и подпоясан кожаным ремнём с потемневшей серебряной бляхой, изображавшей львиный зев. На груди его красовалась блохоловка в форме куриного яйца. Такую же, с причудливым орнаментом, Сильвио подал и господину, только очищенную, как виделось, намедни от налёта. Присмотревшись, виконт различил изображённое на двух её долях диковинное действо: нижняя половина представляла собой котёл, обласканный пламенем; в верхней части двое мужей – один умудрённый наукой, с острой германской бородкой, а другой по-дикарски простоватый, со взъерошенными волосами – опускали в кипящий котёл ингредиенты. Первый – ветвь омелы с ягодами, а второй – извивающуюся змею с зубастой пастью, прыщущей ядом. К блохоловке крепилась цепочка из сусального золота.

– Не знал, что у нас есть такое, – разбавил тишину синьор, с изучающим интересом разглядывая блохоловку. Ему доводилось видеть подобные украшения у знатных дам Рима и Милана, но те блохоловки выглядели богато – в форме головы какого-нибудь животного, украшенные перламутровым жемчугом и белым золотом, облагороженные дорогими мехами; эта же выполняла функции исключительно практические, была в меру простой и даже аскетичной.

– Да, синьор. Есть, – огласил и без того уже известный факт Сильвио. В виду своей немногословности он был хорошим слушателем, но не собеседником.

Родольф надел тёплый тиснёный жилет с меховым подбоем, сшитый на заказ одним римским мастером в аккурат перед отбытием Родольфа на север. Сильвио помог господину зашнуровать на груди плащ.

– Мне пойти с вами, синьор? – спросил слуга высоким размеренным тоном.

– Не стоит утруждать себя подъёмом, дорогой Сильвио, – отказал Родольф. Слуга мог бы настоять на своём, и синьор, пожалуй, сдался бы, страшась напирающего отовсюду одиночества, но старику всегда хватало и одного слова; лишних вопросов он приучился не задавать.

Было около семи вечера, когда Родольф миновал показавшуюся ему бесконечной винтовую лестницу и очутился на смотровой площадке юго-восточной башни. Подъёмные ступени давно обветшали и были наполовину разрушены, как, впрочем, и добрая часть всего замка, каким он перешёл во владение виконта. За годы своего правления синьор восстановил жилые покои и залы с множеством очагов, что смыла, правда, имело немного, – замок видел гостей во дни всё более редкие, и подавляющее число его помещений извечно пустовало. Что же касается подъёмов к башням, как и неисчислимых тоннелей, и потайных крипт, и погребов в подземных катакомбах, кои слуги находят и по сей день, – до них не дошли ни руки, ни финансы семьи Кампо.

Полусгнившие камнемётные баллисты на башнях, похожие на гигантских стрекоз, расправивших крылья, несли свой бессменный караул. Кто и зачем установил их сюда, для всех осталась вечной загадкой. Родольф подошёл к одной из машин и меланхолично смахнул снег с проржавевшей дуги. Синьор не случайно выбрал именно эту башню – отсюда лучше всего был виден город.

Замок, охранявший Финвилль, носил имя Garde Frontière, но Родольф знал, что это не изначальное его название. Так нарёк его король Филипп, первый своего имени, когда обнаружил на границе своих владений брошенную крепость, возведённую, вероятно, пришедшими с севера варварами в годы падения Рима, потому и не ведал никто настоящего имени замка. Тогда применения ему не нашлось, – он возвышался в местах диких и нехоженых, оторванный от мира, ненужный и потерянный, и Страж Границ пустовал ещё несколько столетий. Иные правители, вспоминая (или же вовсе открывая заново), что в королевстве их находится замок, мрачный и неприглядный, но, тем не менее, крепкий, способный выдержать длительную осаду, отправляли сюда гарнизон, дабы засвидетельствовать свою власть над прилежащими землями, но, по ряду причин, войско, прибывшее к чёрным запустевшим стенам, никогда не задерживалось у них надолго. Людовик Святой начал было возводить собор, поднимать из руин старый монастырь и каменный город, где с незапамятных времён сохранились древние каркасы домов, построенных, как говорили сведущие, одновременно с самой крепостью, но со смертью короля мастер-строитель, чьё имя утеряно, остановил строительные работы и прекратил реставрацию жилых кварталов вокруг площади. С тех пор никто не заявлял на замок прав – ни Франция, ни вечно голодная и алчущая Священная Римская Империя, ни другие соседи.

Только полстолетия назад сюда вернулась жизнь. Король Франциск сумел найти применение землям, отвергавшим во все времена людей, и обратил обузу во благо, жестом доброй воли даровав замок Папе Льву, а тот, в свою очередь, передал Garde Frontière в распоряжение Миланского Епископата, который уж постарался, чтобы город начал приносить прибыль. Вообще, Родольф мало интересовался историей и почти ничего не знал о прошлом управленце замка. Насколько синьору было известно, однажды тот бесследно исчез вместе со всей семьей. Одни говаривали, что старый лорд Финвилля бежал на восток, и не в Лотарингию, где у него вроде бы имелись родственники, а дальше, в дикие земли славян, точно преследуемый неведомым недругом. Иные, шепчась, утверждали, что видели воочию, как туман цвета вороного крыла опустился на замок и в одну ночь избавил покои не только от обитателей – благородного семейства, челяди и животных, – но и от каких бы то ни было следов их существования. Много чего ещё плели люди, но слушать россказни крестьян, а, тем более, верить им, виконт считал, по меньшей мере, вздором. Но, всё же, по первой эти истории доставили Родольфу хлопот, – прошло около двух месяцев, прежде чем синьор сумел набрать себе слуг из числа горожан.

Так, милостью Его Святейшества, чьё волеизъявление осуществлял Родольф Кампо, он получил власть, о которой не мог прежде и помышлять. Будучи в прошлом сам, в некотором роде, слугой, Родольф в полной мере представлял, как сложно управляться с делами, выходящими за рамки собственных знаний, без людей, имеющих опыт в той или иной сфере. Да и случай у него был особый. Синьору достался не просто замок, но монстр, древний, сонливый и беспокойный, готовый пробудиться в любой момент и явить миру свои зловещие тайны. Укрощение его Родольф считал своим призванием. Виконт слабо представлял, как бы он справлялся со своими обязательствами, не будь у него таких людей, как Андре, который взял на себя командование отрядом гвардейцев, Сильвио, выполнявший, кроме всего, задачи кастеляна, и местный купец-марран, время от времени помогавший синьору разобраться в вопросах финансового характера.

Падал снег; крупные хлопья опускались на вершину замка, маскируя его невзрачный образ, сглаживали неровности ветхих башен, путались в волосах Родольфа Кампо. Устроившись в проёме между двух каменных зубцов, виконт стоял на краю башни с непокрытой головой. Удивительное чувство, некая… убеждённость в том, что всякая судьба давно предрешена, внушала синьору, что холодный ветер не способен его простудить. Только не сегодня. В последний момент на закате расступились тучи, разорванные надвое чьей-то могучей рукой, и взору явился осколок красного воспалённого диска, на минуту залившего город кровью.

Странно, но за семь лет синьор так и не озаботился постройкой усадьбы где-нибудь на берегу реки, откуда в тёплое время года открывался бы приятный для созерцания вид. Тогда ему не пришлось бы прозябать в довлевших над ним пустынных стенах с неясными росписями. Родольф с готовностью бы предоставил замок в распоряжение блуждающих призраков прошлого, роящихся во мраке бесконечных катакомб. Иногда образ светлой усадьбы являлся виконту во снах: окна просторного дома были обращены одной стороной на восток, другой – на запад; с юга возвышался тенистый сад и скромный виноградник, а на северной стороне стояла высокая беседка с белым куполом, оплетённая лозой, где летом можно сладко предаваться чтению и сну. Синьор боле не испытывал надобности ни в доме, ни в винограднике.

Он взглянул на север, где под голой кроной узловатого дуба, древнего, как сам замок, виднелось серое пятно надгробной плиты, занесённой наполовину снегом. Сердце синьора сжалось от боли. Там, под мраморным камнем, спала Фелисия, его милая жена, любовь его жизни, волшебная лилия его души, его звезда, пропавшая с небосклона, его музыка и песня, ныне умолкшая навсегда. К горлу подобрался удушливый сухой комок. О, как она была молода! Как радовалось праздникам, как встречала его каждый раз, когда возвращался он с охоты или справившись с делами, как ласкала его ночами, как после долгих часов любви, расчесывая волны золотистых локонов, нежно пела у очага… Но ветра отобрали её у Родольфа, и теперь кровавый вечер, опустившийся на город, грозился унести ещё одну жизнь. Родольф вдруг ощутил непреодолимое желание спуститься вниз, пройти лабиринтом тоннелей туда, где находится его последнее сокровище, но страх словно опутал его ноги колючим терновником. Ему было горько, нестерпимо горько от того, что не смог он уберечь самую родную ему душу, но сильнее всего на свете он боялся взглянуть в глаза той, что была ещё жива. Взглянуть и знать, что этот раз точно будет последним… Она уже спит, – убеждал себя синьор. – Не стоит её беспокоить.

Погружался во тьму Финвилль, засыпал пугливо, и хозяин его хотел бы уснуть вместе с ним, но мешали собаки. Родольф не единожды просил сына угомонить их, и Андре покорно исполнял волю отца, казавшуюся, скорее, капризом, – толстые стены почти не пропускали звук извне, – но каждый раз суки начинали выть снова, голосами всё более тоскливыми и тревожными.

Зима овладела городом в несколько дней, и мор был её знаменосцем. Виконт прислушался к ветру, внял его дрожащим заунылым струнам, чего прежде не делал никогда. Будучи человеком самых прагматичных взглядов, он по обыкновению своему не искал того, чего нельзя было увидеть. Возможно ли, что ветер поёт свою песню на понятном для человека языке? Может ли послание губительной стихии быть адресовано смертным, которые так старательно затыкают уши, так брезгливо отводят взор от знаков, несущих в себе вселенскую истину?

Боже, что за вздор! Дивясь потоку мыслей, Родольф убрал со лба волосы, растрёпанные ветром. Скорбные думы не покинули его, но восстали, на сей раз, из прошлого более далёкого, чем дела вчерашних дней, вернули синьора в то самое лето, когда вся северная Италия стонала, охваченная эпидемией чумы…

О, чёрные времена, безнадёжные времена! Времена сомнений, грешных дел и обречённых судеб! Душные и спёртые, как воздух в маслобойне, июльские ночи, когда тела умерших лежали на жаре неделями, успевая не только разложиться, но и высохнуть до состояния уродливых мумий. Исключительные времена, когда родственные связи считались не благом, но бременем, когда сын открещивался от отца, а брат не признавал брата, дабы не платить за погребение, когда мёртвых зарывали в землю не только без должных почестей, но и, зачастую, без имён… Когда, позабыв законы и устои, люди искали спасения в крайностях – церковники пускались в блуд, а насильники предавались строгому посту и воздержанию от всякого греха, когда куты отвергали чревоугодие, будто сами ангелы небесные избавляли их от порока, а благородные синьоры превращались в грязных свиней, заливая своё нутро гадким вином и прокисшей похлебкой, в надежде, что уподобление животным отведёт болезнь, направит её на тех, кто выглядит знатнее и богаче. То были времена, когда смешались тьма и свет, когда ночь и день стали неразличимы…

Та же участь не обошла и Родольфа Кампо, состоявшего тогда на службе у Архиепископа Миланского тайным посыльным. Хоть мор и не тронул молодую семью Родольфа – ни Фелисию, ни его самого – последствия того поветрия пребывали с ним и по сей день. Три сезона минуло с тех пор, как Рим оправился от эпидемии, и вот одним апрельским утром Сильвио обнаружил на крыльце дома Кампо дырявую корзину, в которой спал бесчувственно болезненный ребёнок. На хилой груди мальчика, неровно вздымавшейся и покрасневшей от сыпи, лежал обрывок гнилого пергамента, где кривыми буквами неумело было написано имя матери: “Нерецца”. Так звали дочь торговца рыбой, в дом которого Родольф вошёл одной июльской ночью, спасаясь от преследовавшего его чёрного ветра.

Ребёнок был тяжело болен, врачи сулили ему скорую смерть, но Фелисия запретила мужу отправлять сына обратно к матери. “Не отворачивайся от него, – сказала она, беря бастарда на руки. – Мой муж – человек честный и смелый, он не станет прятать свои ошибки за обманом, и не спрячется от них сам”. Эти её слова, слова семнадцатилетней девушки… они были сказаны словно другой женщиной, мудрой не по годам. Родольф был так подавлен обличением, что предоставил жене решать дальнейшую судьбу своего незаконнорожденного ребёнка. Фелисия прогнала врачей и выходила мальчика молитвами и заботой; день ото дня она присматривала за тем, чтобы кормилицы не оставляли его голодным, а через год Карло Борромео окрестил малыша именем Андре и признал его законным сыном Родольфа Кампо.

Признание законности рождения церковью – о чём ещё может мечтать бастард? Но, пройдя через годы, Андре словно не желал забывать, кто он есть. В детстве он предпочитал тёплой постели жёсткую скамью на кухне или в гостином зале, откуда в самое короткое время можно было выбраться на улицу, где и проводил он большинство времени; и даже сейчас, когда положение отца позволяло Андре иметь личные покои, он пренебрегал любыми удобствами: ел вместе со слугами, а ночевал с гвардейцами в общей казарме, обустроенной в северной части замка. Что же до Фелисии – для неё он навсегда остался чужим, как не пыталась она скрыть своих чувств за вуалью заботы и любезности. Андре олицетворял собой отцовский грех, стыд за неверность супруге, и в одночасье гордость – гордость за то, что не посрамил благородного имени Кампо, не надругался над данной ему фамилией; гордость за то, что возмужал, несмотря на урождённую слабость, что в благодарность за подаренную жизнь проявил преданность семье.

Двадцать лет минуло, но Родольф знал – позабыть или, хотя бы, смазать воспоминания тех июльских дней ему вряд ли не удастся. Они будут преследовать его до последнего вздоха, напоминать, что он не более чем смертный муж со всеми присущими человеку пороками. Однако те безумные дни даровали Родольфу и полезные знания – знания, которые, надеялся он, никогда ему не пригодятся. Знания о том, как стоит встречать пришедший в город мор.

Размерами Финвилль был никак не сравним с великим Римом, и бороться с поветрием здесь было куда проще. По крайней мере, по началу. Первых жертв поветрия хоронили своечасно, в тот же день, – Родольф щедро платил гробовщикам, Андре распределял гвардейцев по улицам, чтобы те следили за порядком, а отец Мартин бросил всё силы клира на борьбу с болезнью. В один момент казалось, что общими усилиями распространение скверны было остановлено, но после внезапной смерти приора мор точно получил второе дыхание, засвирепствовал с новой злостью. Каждый час Андре приносил отцу тревожные известия: чума приходит в новые дома, собор не вмещает больше людей. Виконт понимал, что ситуация вышла из-под контроля, но сделать ничего не мог. Ему оставалось надеяться, что гонец, отправленный в Реймс утром третьего дня от начала поветрия, справился с поставленной задачей и таки донёс страшные известия. Но в то, что помощь прибудет, пока ещё не слишком поздно, Родольф не верил особо. Финвилль теперь, всё же, – не французский город, а помогать своему недавнему врагу власти Реймса вряд ли соблаговолят. Конечно, письма можно было отправить в Милан или то Рим, но ко времени, когда они дойдут, всё будет кончено с тем или иным исходом. Возможно, – иногда посещала виконта мысль, – гонец и вовсе не добрался до Реймса, – снега в те дни сыпали с особенно обильно. Стоило, наверное, попросить месье Ле Гоффа о содействии, – поздно догадался Родольф. У рыцаря французской короны наверняка имеются давние связи, а его подпись в письме, и его человек, который бы это письмо доставил, смогли бы побудить Реймс, или какой другой крупный город, расположенный относительно по соседству, к активным действиям по спасению Финвилля. Смирившись с тем, что внезапного чуда ждать не стоит, и всё, как всегда, минует само собой, Родольф отозвал солдат с улиц. Жители Финвилля и так уже поняли, что покидать дома – себе во вред, а морозы лишний раз подтверждали сие умозаключение. Последним распоряжением виконт приказал горожанам помечать свои дома чёрным знаком, если мор всё же проникнет под их кров, дабы случайный путник или нерадивый сосед, сам того не ведая, не выпустил заразу на волю.

На внешней стене замка, под раскрошившейся короной башни, ветер терзал стяги дома Кампо, бил ненавистно в холщовую ткань, как в боевые барабаны. Изображённый на полотнах герб был придуман отцом Родольфа, когда кардинал Ипполито д’Эсте, оценив заслуги Августо перед церковью, позволил ему завести печать и родовой знак. Впоследствии Сильвио не раз напоминал Родольфу о значении его родовых символов; старик относился к гербу с трепетом и восхищением, как будто эмблема эта на самом деле представляла не дешёвые мазки уличного художника, а творенье гениев кисти, вдохновлённых благодатью Божьей. Герб символизировал светлую, как цвет лазурного поля, победу праведной жизни над наползающей тьмой, а упавший с небес меч Архангела Михаила пронзал лживую пасть змия-искусителя.

В своё время Сильвио настоял на том, чтобы знамёна дома Кампо возвышались над городом. Но, вспоминая слова, какими старый неаполитанец описывал геральдические знаки, венчающие теперь стены замка, Родольф чувствовал не гордость, а укор, колючую насмешку. Ведь не было в деяниях виконта ни смелости, ни решительности, когда беда явилась в Финвилль, как не было ничего победоносного и в том, что спрятался он за толстыми воротами и приказал поднять мост, завидев, что враг подступил совсем близко. Не величие рода символизировал семейный герб, но порицание, что не сумел Родольф оградить от беды родные сердца, которые в битве с чумой проявили гораздо большую доблесть, чем он сам. А змий не торопился покидать город. Он кружился над тесными улицами, испускал на крыши яд, спал на площади, овив чешуйчатым телом белые стены собора, обезобразил лик святого мученика, осквернил блаженные образа. Он с жаждой пил жизнь, которую Августо Кампо, озаряя полотно лазурью, поклялся защищать, и хохотал он абиссально, глядя на огненный меч, чьё пламя угасло, а сталь заржавела…

Прошёл час или около того, пока виконт предавался тяжким размышлениям, заполняя ими бессонницу. Финвилль окутала тьма. Ветер стих, и наступила необычайная тишина, глубокая и таинственная. Тучи на небе омывали месяц и яркие колючие звезды. Собаки умолкли, но Родольф был уверен – стоит ему спуститься вниз, в покои, и прилечь, как те снова заладят свои дьявольские завывания. Нет, уснуть ему не удастся. Разве что под самый рассвет. Новый рассвет, который, он надеялся, принесёт конец поветрию.

В какой-то момент он прислушался и уловил мерный шорох, как будто кто-то поднимался вверх лестнице. Это мог быть только Сильвио, спешащий напомнить господину, что тот находится на воздухе уже слишком долго и имеет все шансы простудиться лёгкими. Но холод волновал синьора меньше всего. Он собирался провести здесь ещё некоторое время, привести в порядок мысли и подвести некий итог всему происходящему. Пока шаги приближались, Родольф придумал для Сильвио задание – проследить, чтобы утром слуги перебрали все овощи и крупы. Последний месяц зимы обещал стать голодным не только для бедных горожан, посему сохранности припасов следовало уделить должное внимание. Свет фонаря окрасил снег рябыми пятнами, и Родольф, наконец, различил черты того, кто вторгся в его уединенную обитель: невыразительное щербатое лицо, меховой плащ и верные доспехи, оружие на поясе. Это был не Сильвио.

– Андре? – спросил Родольф в темноту.

– Я, отец. – Андре поднялся по ступеням и сделал несколько шагов от лестницы, приблизившись ровно настолько, чтобы слова его были слышны.

– Собаки меня больше не беспокоят, – сказал Родольф, решив, что сын пришел именно за этим ответом. – Я здесь по своей воле. Хочу… – “А чего я хочу? – спросил он себя. – Сбежать от мира? Предаться воспоминаниям? Слушать ветер, искать в его свисте знаки, как дурак или звездочёт? Но я не звездочёт и, хочется думать, не дурак”. – Мне нужно принять некоторые очень важные решения, сын, – нашёлся синьор. Ответ прозвучал не очень-то убедительно, но Андре не подал виду.

– Габриэль останется на ночь в псарне, – сообщил Андре. – Приструнит собак, если потребуется. Дженнаро обещал на днях найти псаря на службу…

– Хорошо, хорошо, – Родольф остановил сына жестом руки. – Спасибо тебе за заботу. – Синьору не терпелось вновь погрузиться в одиночество. Хвала Господу, Андре доставало ума не печься излишне о длительном пребывании отца на воздухе. – Что-то ещё?

– Да… – протянул Андре, то ли раздумывая, с чего начать, то ли понимая, что отец не расположен к беседам.

Родольф кашлянул в кулак и заметил, что в носу стала собираться юшка. Мороз мало-помалу одолевал синьора.

– Ну, что поделать… – виконт подозвал сына ближе. – Но даже не смей предлагать мне вернуться, – пригрозил Родольф. – Все эти проклятые очаги сведут меня с ума скорее, чем холод.

Андре оставил фонарь на снегу, чтобы свет не слепил отцовские глаза, привыкшие к темноте, подошёл к баллисте и оперся спиной о сгнивший деревянный остов.

– Я только что говорил с человеком, – поведал Андре. – Его послали вперёд отряда, чтобы он нашёл город. Скоро они будут здесь.

– Пускай сворачивают к Реймсу, если им жизнь дорога, – с тоской промолвил Родольф. – В любое время я был бы рад гостям. В любое другое, но не сейчас. Ты знаешь главный закон на время эпидемий.

– Никого не впускать, никого не выпускать. Знаю, конечно, – проговорил Андре. – Но им известно наше положение. Более того, именно нас они и искали. В том отряде – врачи и монахи, желающие нам помочь.

Неожиданное известие. Отправляя письмо в Реймс, Родольф, разумеется, рассчитывал на помощь, хоть его сомнения и брали верх над всякой надеждой, но вот, когда спасение было близко, виконт не мог заставить себя поверить в благую весть.

– Помочь? Тот человек так тебе и сказал?

– Да, насколько мне позволил понять мой французский, – ответил Андре с некоторым лукавством. Родольф знал, что сын отлично владеет несколькими языками. Всё же, в юном возрасте новые знания прививаются лучше. Сын освоил язык по собственному желанию, в то время как выучить французский виконта обязала должность. – Этот человек даже осмотрел тела. Ему показали те, что под навесом. Дженнаро взялся сопроводить их до лагеря – они остановились примерно в полумиле к западу.

– Их? Так он был не один?

– Виноват, – исправился Андре. – Их было двое. Только второй всё время молчал. Он, сложилось впечатление, вообще не понимал сути разговора. Может, немой, или просто не знает языка. Сколько такого сброда шатается по миру? А тот, с которым я говорил – врач из Парижа. Ещё мальчишка, но умерших смотрел… с пониманием дела. Попросил дать ему острогу – ей он переворачивал тела… и пробивал язвы. А закончил, как мне показалось, с настроем… – Андре крепко обхватил пальцами рукоять меча, подбирая слова, и втянул щеки, отчего стал похож на одного из тех покойников, – словом… увиденное как будто… оправдало его хорошие ожидания.

– Хорошие ожидания, вот как… – молвил Родольф. – Но… Париж? – удивился он. – Из Парижа? – переспросил он снова, решив, что неверно расслышал слов. Андре кивнул. – И что ты думаешь? Реймс действительно нанял университетских врачей ради того, чтобы отправить сюда?

– Нанял – вряд ли. Скорей, оповестил. Потому как они надеются, что их труд оплатит ваша милость.

Сколько же им времени, в таком случае, понадобилось, чтобы приехать в Финвилль? – попытался подсчитать синьор. Даже самые примерные его предположения указывали на то, что добраться из Парижа в столь короткие сроки решительно невозможно. А ведь в расчёт стоило брать ещё и время доставки письма!

– Те ли они, за кого себя выдают? – выразил сомнения синьор.

– Ради Бога, отец, кого ещё может занести в зачумлённую деревню? – Андре подошёл к краю башни и посмотрел на город, который под натиском зимы выглядел крохотным и жалким. Скрывать своё отношение к Финвиллю Андре никогда не считал нужным. Он видел другие города, великие города Германской Империи, Франции и Испании, он бывал у берегов Африки и Альбиона, обучался военному делу в Швейцарии, где обрёл названного брата, и за несколько лет объехал столько стран, сколько Родольф не видел за всю свою жизнь. Сыну было с чем сравнивать. А вот назначение отца кардинальским виконтом он считал вовсе не привилегией, а изгнанием из Рима. Временами синьору казалось, что подобные суждения совсем не беспочвенны. – Эти двое явились к собору, отыскали Джованни в карауле и первым делом попросили показать им трупы. Кто они, если не врачи?

– Ты прав, пожалуй, – ответил Родольф, решив полагаться на разум сына, а не свой, замутнённый мрачными раздумьями.

– Если ваша милость прикажет, я выясню, кто командует отрядом, и доставлю его к вам для расспросов, – предложил Андре. – Пускай, в таком случае, врачи взглянут и на Кристиэну.

Синьор задумался. Решение, вроде, лежало на поверхности – какие могут быть сомнения, когда дело касается жизни дочери? – но червь сомнений источил душу Родольфа, выгрыз в ней бездонную яму, обустроил там гнездо и разросся до немыслимых размеров. Чем поможет несчастному отцу заключение врача, которое и так ему известно? Зачем ему ответ, который разверзнет под ним и без того неотвратимую пропасть?

– Мы оба знаем, что будет дальше, – сказал Родольф обречённым шёпотом. – Пускай занимаются тем, для чего пришли.

Ещё немного постояв у края башни, Андре поднял фонарь и отправился прочь, оставив отца в одиночестве. Сын ожидал услышать не такой ответ, – понимал синьор, – и, скорей всего, ослушается отцовской воли. Найдёт врача и приведёт его к постели Кристиэны. Одного, двух или сразу всех, кто есть в отряде. Пускай. Главное, что самому отцу не придётся сопровождать их к предсмертному ложу дочери.

Синьор посмотрел на запад, где небо недавно горело зловещими красками. Теперь луна освещала мир, в её погребальном свете угадывались серебристые хребты холмов и крючковатые лапы спящих деревьев, царапающие ветер и звёзды. Вскоре там, на вершине одного из холмов, волнистой грядой окружающих Финвилль, появятся люди, чей длительный путь привёл их сюда, в забытый миром город. Виконт предпочёл бы их не видеть. Картина спускающегося по занесённой дороге обоза возродит в душе синьора тщетную надежду, и надежда эта будет мучить, изводить его ожиданием неизбежного. Она меня не потревожит, – решил Родольф и поспешил вернуться в свои покои, где стараниями Сильвио снова горел камин, а расстеленная кровать манила ко сну.

Родольф пробовал уснуть, но на смену собачьему лаю пришёл монотонный звон – то били в колокол, оповещая город о прибытии спасителей. Всё скоро стихнет, – уверял себя виконт, но колокол продолжат звонить опять и опять, за каждым его ударом – последним, как хотелось думать – следовал новый, будто звонарь сошёл с ума и утратил всякое чувство меры.

Виконт принялся мерить шагами спальню, нашёптывая числа. Сперва он вёл подсчёт ударам колокола, но они звучали так раздражительно редко, что Родольф то и дело сбивался со счёту, принимая новый удар за продолжение прошлого. Потом он принялся считать шаги. Это оказалось проще. Их требовалось ровно четырнадцать, чтобы пересечь спальню вдоль, и десять с половиной – поперёк. Но как считать половину шага? Целым числом, когда пересекаешь покои дважды, или эти полшага вовсе не стоит принимать во внимание? “Нет, дель Ферро был бы мною недоволен”, – опомнился Родольф и прекратил своё бессмысленное занятие. Однако вскоре пожалел об этом. Бредовые мысли о математике сменились картинами прошлого; виконту вспомнились люди в странных костюмах, ходившие по улицам Рима двадцать лет назад. Из-под шляп их торчали длинные матерчатые клювы, походившие больше на хоботки омерзительных кровососов, длиннополые плащи блестели от плавящегося по жаре воска, в руках чудовища держали короткие жерди с шипом на конце, а воздух возвещал об их приближении разящим запахом чеснока. Тогда Родольф видел их лишь издалека – беда обошла его дом, и люди в костюмах не ступали на его порог, но их внешность, достойная самого трепетного из кошмаров, вызывала дрожь при каждом мимолетном воспоминании о тех страшных днях. Враг, насланный Сатаной на Вечный Город, был жесток и коварен, и сразить его можно было лишь оружием, не ведавшим жалости. Таким оружием в руках Господа были чумные доктора. Неся очищение, ступали они по следам смерти и временами отнимали у неё то, что она уже считала своим. Искусство их было далеко от совершенства – прикрытая богословием алхимия со случайно вырванными из медицинских трактатов знаниями – вот меч и щит, им данный. Однако кого-то им нет-нет, да удавалось спасти. Кого-то они спасут и сейчас. Кого-то…

Может, всё-таки стоило позвать одного из них, чтобы он взглянул на Кристи? На милое, невинное дитя. Может, каким-то невероятным образом отец ошибся, перепутав пятна на теле дочери с иной хворью, от которой существует лекарство, несправедливо придал почерневшим язвам наихудшее из значений?

О, нет! Глупы и напрасны надежды на свет, когда вечная тьма заволокла ослепшие очи. Родольф видел в Риме пораженных чёрной смертью, видел как знатных господ, так и безродных бродяг, чьи тела осквернила печать мора. Это была особая его разновидность, пред которой отступали даже врачи в нелепых масках. Когда у человека чернели пальцы, когда тело его раскалялось, как асфальтовая дорога, а дыхание сбивалось в стон, всем становилось понятно, что дни больного сочтены, часы на исходе, а последние минуты будут ужасней самой смерти. Знал это и Родольф Кампо. Господи, Господи, как боялся он посмотреть в детские глаза и увидеть там отражение небытия!

Так, промаявшись до полуночи, напрасно сминая постель, он проклял бездействие и, решившись на отчаянный шаг, вызвал Сильвио и приказал ему отыскать сына.

Через четверть часа явился Андре с известиями. Отряд, состоящий из врачей, святых братьев, мортусов-испанцев и пресвитера благополучно достиг города, и, при участии солдат гвардии, начал борьбу с мором. Чумные доктора обходят дома, больных омывают горячей водой, которую разогревают и освящают у собора, на площади Святых Мучеников. Они жгут заразу раскалённым железом, а раны залечивают разнообразными припарками. К нынешнему часу врачи уже обошли две улицы, соседствующие с площадью. Они входят во все дома, будь то крестьянская хижина или жилище мастера-ремесленника, и каждый нуждающийся в лечении сполна получает всё необходимое. Люди в масках не жалеют сил, будучи уверенными, что труд и средства их будут возмещены монетой. Господь услышал молитвы горожан. Услышал молитвы приора Мартина, отдавшего жизнь за то, чтобы дьявол проиграл эту битву. Родольф редко обращался к Богу с просьбами, но вдруг самую главную из них он всё же услышал?

– Как она? – спросил синьор. Андре понял, что речь идёт о сестре.

– Спит, – ответил он погребальным голосом, точно произошло самое худшее.

– С…пит? – повторил Родольф, с трудом совладав с речью. С недавней поры он находил в этом слове двоякий смысл.

– Сестра Ноелла напоила Кристи молоком, и девочка уснула.

Виконт присел на край постели; лоб его покрыли мелкие капли. Не найдя под рукой ничего подходящего, он вытер испарину балдахином. Значит, дочь жива. Только никакого облегчения от этой новости синьор не испытывал.

– Хорошо… – выдохнул он. Андре подал отцу платок. – Кто-нибудь… был у неё? Кто-нибудь из тех людей?

Сын посмотрел на Родольфа тяжёлым хмурым взглядом. “Разве не ты, отец, распорядился, чтобы никто посторонний к ней не входил? Не ты ли прячешь от неё последний шанс на жизнь?” Напрасно виконт надеялся, что слово его будет нарушено. Его сын – человек чести, и действовать против воли отца не станет. Как низко было думать иначе!

Родольф отбросил балдахин и поднялся с кровати, полный решимости.

– Я буду внизу, – сообщил он, одеваясь. – Приведи ко мне человека из отряда. У меня есть к нему разговор.

Андре поспешил выполнить распоряжение. Этих слов он ждал с прошлой их беседы на башне.

В Великом зале пахло сыростью древних усыпальниц. Эти помещения пустовали издавна. Синьор с супругой обыкновенно ужинали в своих покоях, а слуги и гвардейцы привыкли есть на кухне, в западной части замка. Впервые за долгое время в зале горели очаги; служанки раскладывали высушенные поленья, Сильвио с чинным видом разжигал пламя с помощью трута. С пятидесятифутового каменного стола сняли многолетний слой пыли, ставшей от сырости густой и липкой. В пламени масляных фонарей явили свою наготу начисто лишённые драпировок стены, на теле выпуклых бесформенных камней виднелись желтоватые прожилки. Здесь нередко гуляли сквозняки; происхождение их понять было сложно, а посему и избавиться от них, закрыв какую-нибудь дверь или замуровав неиспользуемый тоннель, не представлялось возможным. Они появлялись и пропадали сами по себе, будто, нагулявшись на поверхности, возвращались назад, в глубины мрачных подземелий, их породившие.

Таких холлов в замке было несколько. Великий зал отличался от них только размерами, но внутреннее убранство имел схожее: под сводами потолков, подёрнутых переплетениями паутины, располагалась дюжина очагов, а также простой каменный стол и вокруг него – длинные лавки. В дальней части каждого из залов возвышался гранитный трон с гладкими поручнями и высокой спинкой. Кажется, в прошлом, во времена сонмов истории, здесь пировали короли северных дикарей, которым чужды были прелести искусства. Правители те обладали рядом причуд. Они, по-видимому, чурались мест, где восседали их предшественники, потому в качестве тронного зала выбирали себе всё новые и новые помещения, которых в древнем замке было предостаточно.

Ко времени, когда Сильвио поднял слуг, чтобы те подготовили зал к скорому приходу гостя, большинство из них, поужинав, спали. Но известие о том, что в город явились парижские врачи, заставило всех позабыть про сон, ведь у каждого в городе имелись родственники, которым не от кого было ждать помощи, кроме тех, к чьему визиту господин приказал прибраться.

Тепло очагов отчасти развеяло сырой тлетворный смрад. Заняв кресло во главе стола, Родольф Кампо принялся ждать.

Где-то лениво застонала тяжёлая дверь. Голые стены разнесли звук по всему замку, и синьор услышал шаги. Первые, без сомнения, принадлежали его сыну: торопливая, но выверенная походка; каблук опускается на землю чуть раньше ступни. Вторые шаркали по полу вразнобой. Они принадлежали человеку, наверняка, грузному, либо же с больными ногами, – предположил Родольф, и, как выяснилось позже, не ошибся. Шествие по замку заняло несколько долгих минут. Вскоре виконт стал слышать тяжёлую одышку и, временами, негромкое постанывание, как будто сама ходьба приносила гостю неудобства. Сильвио открыл дверь и стал по правую руку от синьора.

В портале появился толстяк с огромным брюхом и разутыми щеками, закутанный в пару или тройку меховых накидок. Он прищурил глаза и сдвинул густые брови, привыкая к свету, лицо его было красным от мороза и костра. В чистых и холёных, пухлых руках он держал можжевеловые чётки, чей свежий запах, такой необычный для здешних погребов, растёкся по залу благоухающим потоком и наполнил веками отрезанный от мира воздух ароматами жизни. По-старчески прокряхтев, человек посмотрел на провожатого. Андре дал понять ему, что они на месте. Тогда утиной походкой толстяк приковылял к столу, за которым сидел виконт, и озарил хозяина замка крестным знамением.

– Dominus vobiscum, – молвил он мягким высоким голосом. – Я… я отец Фома, верный слуга Божий, и волею Его – пресвитер Сен-Жермен-де-Пре. А вы, стало быть…

– Родольф Августо Бертолдо Аурелио Раиль Кампо, – торжественным тоном представил Сильвио господина. – Виконт Его Высокопреосвященства кардинала Карло Борромео, архиепископа Миланского, синьор Финвилля и прилегающих земель.

– О-о-о… – только и выговорил священник. От помпезности речей Сильвио даже самому Родольфу стало не по себе. – Весьма рад встрече, ваша милость. Признаться, дорога к вам стоила… многого.

– Прими у святого отца одежды, Сильвио, и усади дорогого гостя за стол, – распорядился синьор на французском.

– Ох, не стоит, прошу вас, не стоит! – в категорической форме запротестовал отец Фома. – Я здесь исключительно для того, чтобы засвидетельствовать наше прибытие и, по возможности, разрешить ряд скорых вопросов… – однако служанки уже снимали с него второй плащ, а Сильвио протягивал чашу подогретого вина со сладким липовым мёдом.

– Не отказывайтесь от угощения, святой отец. Это меньшее из того, что я могу вам предложить, – гостеприимно сказал Родольф, дабы расположить к себе собеседника. – Садитесь.

Пресвитер Сен-Жермен-де-Пре, как он сам себя представил, робко улыбнулся и не без удовольствия принял предложение виконта. Усевшись за стол и прочитав короткие слова молитвы, он припал губами к серебряному кубку и сделал три вожделенных глотка. Двойной подбородок его с запрыгал пузатой жабой. Сильвио налил вина и господину. Омыв стены чаши рубиновой влагой, как делают это истинные ценители, Родольф закрыл глаза и вдохнул аромат южного букета.

– Чудесный напиток, – выразил восхищение святой отец.

Вино было достойным всяческих похвал. Каждую осень, в знак признательности, кардинал присылал Родольфу два бочонка десятилетней выдержки с виноградников Мачераты. Перед Рождеством Сильвио раскупоривал одну бочку и разливал вино в штофы. Виконт же, в свою очередь, отправлял по одному такому штофу в качестве подарка тем, кому хотел выразить благодарность: купцу, королевскому рыцарю, приору Мартину, а также горожанам, сослужившим за ценную службу городу или господину лично. Второй бочонок Родольф дарил своим верным гвардейцам, а то, что оставалось после разлива, делил с семьёй и слугами за ужином в Сочельник. Как жаль, что в этот раз всё будет по-другому.

Отец Фома допил вино и промокнул рукою влажные губы.

– Дорога была длинной, как я говорил… – сказал он точно в оправдание своей жажде.

– Стало быть, из Парижа? – Родольф опустил руки на стол и пристально посмотрел на священника. Движение вышло не в меру резким, каменная плита дрогнула, и пустая чаша, стоявшая около пресвитера, подпрыгнула. – Не помню, чтобы посылал туда писем. – Вопрос, как он был задан, его грубоватый окрас и несдержанная интонация, несколько сбил гостя с толку, заставил насторожиться.

– О-о, мы… – пробормотал святой отец. – Да… Ведь мы изначально отправились в путь, чтобы откликнуться на просьбу приора Мартина…

– Значит, отец Мартин призвал вас на помощь для борьбы с мором, и вы примчались сюда в недельный срок? Из Парижа? За неделю?

– Нет-нет, – отец Фома всплеснул пухлыми руками, от которых пахло лавандой. – Приор всего лишь сообщил, что городу нужна помощь в восстановлении собора. Насколько я знаю, письма с той же просьбой он разослал во все крупные аббатства, где ему могли бы предоставить мастеров. Или, на худой конец, посоветовали бы таковых. В Реймсе мы планировали нанять строителей. Туда мы и прибыли, следуя из Парижа на восток. А поветрие… о нём мы узнали только в первых числах ноября.

Собор переживал не лучшие времена, – это понимал любой горожанин. Разумеется, положение дел было известно и виконту. Весной фундамент собора дал трещину с северной стороны. Причиной тому, по утверждениям знающих людей, проезжавших через Финвилль, служила ослабшая почва, веками подмываемая водами реки; в срочном порядке требовалось укрепление грунта. Родольф намеревался нанять строителей осенью, сразу после ярмарки, когда городская казна обычно располагала финансами, но осенняя торговля не удалась. К тому же, купеческие обозы, следовавшие обычно из Лотарингии, и платившие, как и полагается, пошлину синьору, по понепонятной причине изменили маршруты, коими следовали не один год. Их путь, по слухам, стал пролегать через Шалон, что, на первый взгляд, было совершенно неразумно из-за колоссальной потери времени. Леон Меклин уведомил синьора Финвилля о своих планах связаться с главой торговой гильдии, как только сойдут снега, выяснить причины столь резких изменений и договориться о возвращении дел на круги своя. В том был его наивысший интерес – за осень купец понёс нешуточные потери в деньгах, – но Родольф понимал, что дело далеко не в единоличном решении гильдии. Виной всему была политика, безобразная побочная дочь власти, тёплых чувств к которой виконт не питал с первого дня их знакомства. Ситуацию, пожалуй, могло исправить прямое вмешательство Рима, но столь серьёзный шаг всегда требует тщательного осмысления, ибо зачастую влечёт за собой существенные последствия. Касаемо же собора, Родольф не единожды обсуждал с приором Мартином план его восстановления. Святой отец настаивал о прошении помощи у Реймса, как у ближайшего и, вместе с тем, могущественного соседа, но также высказывал и мысль, что нелишним будет отправить запросы и в другие города. Виконт же уговаривал приора повременить с письмами до весны, ведь вряд ли реставрация возможна в зимнее время. Быть может, святой отец всё-таки не прислушался к совету?

Родольф отпил из чаши, Сильвио с раболепной прилежностью долил вина, наполнил серебро до краёв. По влажному изгибу глиняного кувшина скользнул ярко-красный, похожий на кровь, ручеёк, разделив надвое поистёршуюся обнажённую фигурку водолея, вылепленную в мастером-гончаром античном стиле.

– Письмо при вас? – спросил виконт сдержаннее.

– Да-да, конечно, – спохватился священник. – С этого стоило и начать, верно? – он скованно усмехнулся. – Можно мне мои одежды?

Сильвио присвистнул и по-молодецки щёлкнул пальцами. Служанки с торопливой суетой поднесли отцу Фоме все три его плаща. Пресвитер ощупал подкладку первого, похлопал по внутренним карманам, однако никакого письма там не оказалось, как и во втором, и в третьем. Раздосадовано сопя, как пёс, забывший, куда зарыл кость, он заново перепроверил каждую накидку. Обитатели замка безучастно наблюдали за его напрасными поисками.

– Посмотрите на полу, – хлопотливо произнес пресвитер, понимая, видимо, что теряет к себе доверие. – Ибо я уверен, что хранил его при себе.

Просьба его выглядела заведомо безнадёжной, но Андре выполнил её, дабы не вышло такой ситуации, что в доме Кампо намеренно оклеветали честного человека. Сняв со стены фонарь, куда повесил его ранее, Андре прошёл по залу к двери, а после в дальний угол, где дожидались распоряжений слуги и где размещалась гардеробная для гостей. На полу не было ничего кроме трещин, источивших базальтовые плиты, и оставшихся кое-где после уборки пыльных комков. Вернувшись к столу, Андре пожал плечами.

– Значит, оно у брата Гратина, – уверенно заявил отец Фома. – Пошлите за ним, ваша милость. Или, если хотите, я сам схожу. Всего несколько минут, и я буду здесь… – с этими словами он неуклюже набросил на плечи плащ и, охнув, попытался встать с кресла. Андре опустил руку ему на плечо, осадил на место.

– Не горячитесь так, святой отец, успеется. Вы же не собираетесь уезжать из города в скором времени?

Родольф Кампо надеялся, что священник понял посыл: уйти ему не позволят, пока он не предоставит сколь-нибудь вразумительное объяснение прибытию отряда в город. История с письмом приора Мартина, которое оказалось аж в самом Париже, казалась виконту, мягко говоря, неправдивой.

– Нет, оно определенно должно быть где-то здесь… Просто невообразимо, что я мог его потерять! – дрожащим голосом пожаловался пресвитер. – Но почему бы нам не спросить самого отца Мартина? Наверняка он сможет разрешить вопрос!

– Он умер, – обрубил, как топором, Андре.

Священник на короткий миг прикрыл глаза и перекрестился.

– Я всего лишь хочу знать, что вы именно те, кем представляетесь, – пояснил суть претензий Родольф, смиловавшись над суетливым толстяком.

Пресвитер отвязал от пояса короткий тубус из твёрдой кожи, сделал это впопыхах, словно доказательства могли сами по себе исчезнуть, не успей он предъявить их в кратчайшие сроки. Он высыпал на стол содержимое футляра – какие-то бумаги, катушки с нитью, пару восковых свечей и письменные принадлежности. Святой отец распределил предметы по каменной плоскости стола так, чтобы все они были на виду, показывая, что ему нечего скрывать.

– Вот, ваша милость. Взгляните, – он протянул Родольфу серебряную печать с изображённым на ней владетельным мужем в волнистой тунике, несшим в одной руке ростовой крест Спасителя, а в другой – Священное Писание; корону на голове его венчала лилия Меровингов. – Это король Хильдеберт, сын Хлодвика-крестителя. В стенах нашего монастыря покоятся многие его потомки. Да будет вам известно – так выглядит печать аббатства, при котором я состою пресвитером. Это может подтвердить любой, кто изучал геральдику, – заявил священник, проведя пухлыми пальцами по филиграни. – Если и это не убедит вас в том, что мы не самозванцы и не замышляем ничего дурного, то, Господь свидетель, я и не знаю, какие доказательства мне надобно отыскать, – сказал он жалостливо. – Кроме тех, что вы можете прямо сейчас наблюдать на улицах вашего города.

Родольф, конечно, слышал о парижской базилике, служившей усыпальницей для королей первой франкской династии. Представленная печать была выполнена весьма искусно; остатки сургуча в пазах говорили о частом её использовании. Однако виконта заинтересовала другая, изученная до малейшего изгиба печать – та, что была на письме, выпавшем из тубуса вместе с остальными бумагами. Печать из пожелтевшего, растрескавшегося на морозе сургуча с выгравированным на ней змеем, сражённым в пасть упавшим с небес мечом.

– А это, как вы успели заметить… – стал объяснять отец Фома, но Родольф остановил его.

Виконт сковырнул сургуч, развернул лист письма и бегло изучил его строки.

– Сильвио, – обратился Родольф к слуге. – Чей это почерк, Сильвио?

Старик склонился над записями, прищурил подслеповатые глаза. Андре подсветил ему фонарём.

– Моё зрение не позволяет мне утверждать с исключительной уверенностью, синьор, но думается мне, что ваш.

Родольф перечитал написанное. Текст, без сомнения, был составлен его рукой, но вот загадка – ведь виконт почти с абсолютной уверенностью помнил, что не отправлял этого письма. Когда в Финвилль явились моровые ветры, Родольф приказал подать ему бумагу, перо и чернила, заперся в своих покоях и написал извещение, в котором предупреждал жителей соседствующего Реймса о надвигающейся опасности, а заодно просил власти города оказать посильную помощь Финвиллю. Между тем всё шло к тому, что мор будет побежден силами братьев и сестёр собора Святого Себастиана. В том уверял виконта отец Мартин, и синьор принял решение сжечь послание. Родольф был уверен, что именно так он и поступил. Вечером следующего дня Фелисия, узнав про письмо, поинтересовалась о его судьбе у мужа, а выяснив, что супруг решил предать бумаги огню, настояла повторном написании и немедленной отправке известия в Реймс. Наутро Андре отыскал посыльного. Важная миссия, насколько помнил Родольф, была возложена на одного из людей Леона Меклина. К тому времени Фелисия уже чувствовала себя нехорошо, и Родольф стал уделять всё внимание жене.

Второе, на сей раз отправленное письмо составлялось второпях, мелким, торопливым и неаккуратным почерком, и содержание имело порядком отличное от первого, сожжённого. Во втором письме виконт обращался к архиепископу Реймсскому Карлу, а в этом же, что он держал сейчас в руках, обращение шло к жителям Венценосного Реймса. И во втором письме Родольф уж точно ничего не говорил о турском ливре в качестве платы за работу врачей. Так, во всяком случае, ему помнилось. Также в письме, которое предоставил пресвитер, рядом с подписью синьора стояла и подпись отца Мартина. Немыслимо! Ведь не мог же Родольф, в самом деле, поручить отправку письма приору, который тогда был погружён в заботу о больных? Сумбур тех дней непроглядным туманом скрывал от виконта правду, а горечь погребальных дней убила в нём всякое желание её искать.

– Эти бумаги вручил нам секретарь архиепископа Карла на следующий день после того, как мы пришли просить Его Высокопреосвященство предоставить нам строителей для ремонта собора Святого Себастиана, – осмелился заговорить отец Фома. – Предположу, что это письмо… точнее, его содержание, и стало поводом для отказа, хотя изначально нам были названы причины иного характера: холод и небезопасность дорог.

– Вы встречались с человеком, который доставил это письмо в Реймс? – немедленно спросил Андре.

– Нет. Не имел такой возможности. Я, признаться, тогда и не думал об этом, хотя стоило бы, – придушено хлюпнул пресвитер. – Меня очень огорчил отказ Его Высокопреосвященства… поймите меня правильно.

– Турским ливром… – сказал в пустоту Родольф, воскрешая в памяти строки. Да, он начал припоминать нечто подобное. Его казна в действительности располагала некоторым количеством финансов, достаточным, чтобы заплатить врачам. В этом году Меклин оплатил десятину ливром, а кардинал, получив от виконта извещение о проблемах собора, позволил остаться части золота в городе.

– Так… нам следует рассчитывать на обещанную плату? – робко осведомился отец Фома.

– Непременно, – кивнул Родольф, несколько озадаченный. – Непременно.

Виконт подал слуге знак, и Сильвио наполнил опустевшую чашу пресвитера. Отец Фома, выразив благодарность, пригубил напиток, на сей раз без прежней жадности, скромными глотками, после чего откинулся на кресле, насколько позволило ему телосложение, и прикрыл глаза. Из груди его вышел вздох усталости. Дорога утомила священника, вымотала его, намекнув недвусмысленно, что длительные путешествия – не для него. Или же… он хотел, чтобы другие так думали.

– Я не слишком задерживаю вас, святой отец? – спросил виконт. Очевидно, человек, близкий к разоблачению, желал бы поскорее покинуть допрос. – Вас, вроде бы, ждут дела.

– Дела? – открыл глаза пресвитер. – Нет-нет, не беспокойтесь. Брат Гратин превосходно справится и без меня. Вернусь, как только вы сочтёте нашу беседу оконченной. А что собор? – оживился отец Фома. – Оттуда никто так и не вышел, а помощь, знаете ли, нам бы не помешала. Уж не случилось ли чего…

“Случилась чума”, – подумал Родольф.

– Я запретил клиру покидать собор и монастырь после смерти приора. Они встретили поветрие первыми и пострадали от него больше всех, помогая людям. Там остались… пара каноников, а в монастыре – несколько сестёр. Остальные погибли, – сказал Родольф железным голосом. – Я не могу допустить, чтобы город остался без служителей Господа.

– Это верно, – согласился священник. – И я вот что думаю, ваша милость. На время, пока мы будем здесь… – после недолгих колебаний сказал пресвитер заискивающе. – На это… нелёгкое время… я мог бы взять на себя задачи приора. Благо, я знаком с управленческим делом, и мог бы оказать проводить, например, в богослужения…

Виконт наградил гостя пронзительным взглядом. Высокое место редко пустует подолгу. Не стремление ли занять его было целью чужаков, заявившихся в город так кстати?

– …при исключительных условиях, что ваша милость позволит мне, и что клир будет не против моего временного назначения, – продолжал говорить отец Фома. – И, разумеется, если вы ещё не поручили это нелёгкое дело человеку с нужными талантами.

Такого человека в соборе не было. Мать-настоятельница женского монастыря не могла взять на себя патриархальные функции, да и, к тому же, была слишком стара, в то время как оставшаяся мужская половина клира, напротив – чересчур юна. Мор поголовно сгубил среднее звено духовенства, а смерть приора Мартина буквально обезглавила собор.

– Вы торопите события, святой отец, – ответил Родольф нейтрально.

– О да, вы, несомненно, правы… – согласился священник. – Я только хотел сообщить вам о своей готовности исполнить долг…

– Вы сказали, отче, дорога была трудна, – напомнил Андре. – В Кампани неспокойно?

– Ох, это были нелёгкие пять дней, – слезливо пожаловался пресвитер. – Но виной тому наша собственная глупость, и только. Видите ли, в Реймсе мы не потрудились обзавестись картой, решив, что добраться в Финвилль можно и по устным ориентирам. К концу первого дня пути мы свернули к югу от разбитой хижины, следуя по утоптанной колее, чего делать никак не следовало – этот путь завёл нас в места совершенно незнакомые. От той хижины, как стало понятно потом, следовало двигаться на восток, по занесённой снегом дороге. Хвала небесам, Господь не оставил нас и вывел из этой кромешной метели!

– Вы сделали немалый крюк, – догадался Андре. – У вас были все шансы оказаться не в Финвилле, а в каком-нибудь Шалоне.

– Скорее, у нас имелись все шансы остаться погребёнными в снегах. Провианта оставалось, в лучшем случае, на день пути. Но брат Роберто, храни его Бог, настоял на более активных поисках города. – Отец Фома перекрестился. – Что и говорить, из Реймса дорога выглядела проще. Снег едва не погубил и нас, и нашу миссию. – Священник помрачнел, лоб его покрылся складками морщин. – В путешествии… мы потеряли одного нашего брата, да упокоится с миром душа его, – пресвитер вновь перекрестился.

Он говорил ещё что-то про пустые дороги, где им не встретилось ни единой живой души, про спор с испанским братом, про молитвы к Господу, которые были услышаны, но Родольф находился далеко. Глядя в чашу, синьор осязал почти явственно, как разорённая душа его мечется в темнице плоти. Приор Мартин покинул этот мир столь несвоевременно, оставив Родольфу загадки, над которыми он будет невольно ломать голову бесконечными ночами. Закончив речь, священник глотнул вина и обратился к виконту:

– Поведайте мне о сомнениях, ваша милость.

Молитвы не всеисцеляющи, – Родольф давно усвоил сей прискорбный факт. И сидящий перед ним священник, толстый, как невероятных размеров бадья, навряд ли способен изменить положение дел. Пошатнуть безверие синьора не удавалось ни набожному приору, ни Фелисии, чья душа навсегда останется для Родольфа воплощением света и чистоты.

– Неподходящее время для исповедей, святой отец. – Ответ получился кислым, как уксус.

– Я не говорю об исповеди, милорд. Мне известна разница между метаниями разума и метаниями душевными, – отец Фома закашлялся, похлопал себя в грудь рукой – от медовой сладости вина у него запершило в горле. – Простите, ваша милость, – сказал он, справившись с кашлем. – О чём я? Ах да. Уж не знаю, что тревожит вас – само наше прибытие, которое, должно быть, кажется вам невероятным, или то, с каким рвением мы приступили к работе… – Пресвитер вздохнул, как будто сказанные им слова принесли ему разочарование. – Но работа идёт! Не это ли главное? Ведь если истинная вера – во Христе, то наши исключительно благие побуждения – в деяниях наших. – Священник смотрел на Родольфа взглядом ребенка, огорчённого тем, что словам его не верят. – Или… возможно, вас смущает мой вид? – спросил пресвитер виновато. – Если я вдруг кажусь вам пустым или… глупым… вы заблуждаетесь, ваша милость, уверяю вас. В доказательство могу сказать, к примеру, что знаю наизусть суммы Аквината и как никто другой понимаю его учения. В честь него и ношу своё имя. И, если ваша милость изъявит желание, мы можем побеседовать на интересные вам темы. Но сомнения в ваших глазах – вот что не даёт мне покоя. И, зная, во что сомнения эти могут перерасти, как не хочется мне оставлять вас с ними. Я не могу уйти, не развеяв их. – Священник перебирал чётки в ожидании пускай не сиюминутного, но скорого ответа.

“Это не сомнения, святой отец, – хотел сказать Родольф, – а неумелая игра, загнавшая меня в позорный тупик”. Подозрительность – не та черта, которая была дарована виконту от рождения, потому, пытаясь её изобразить, он понимал со временем, насколько же нелепо выглядит в глазах гостя. “Кто, если не Господь, привёл их в мой город? – спрашивал он себя. – Подделывать письмо? Во имя всего святого, ради чего? Зачем, вступая в схватку с мором, выдавать себя за кого-то другого?” В стремлениях спасти город Родольф взывал и к смертным, и к высшим силам, и вот, когда помощь пришла, он принялся выискивать в явившемся чуде зёрна обмана. Множество раз твердили ему, что он сверх меры прям и честен. Говорил об этом сын, говорила милая супруга. Шептались слуги за его спиной. Говорил ему об этом кардинал, отправляя Родольфа из Рима в необозначенный на картах город. Из крайности простодушия Родольф Кампо бросился в крайность, ей противоположную.

– Простите мою недоверчивость, – сказал Родольф, выпрямившись в кресле; правитель не должен подавать виду, что тягости жизни способны его согнуть. – Ещё вина, пресвитер?

– Смилуйтесь, милорд! Ваше вино прекрасно, как ангельская песня, но мне ещё читать бенедикцию над водой, а охмеление – не лучшее тому подспорье. – Отец Фома склонил голову в лёгком поклоне и отодвинул чашу. – Я согрелся, и на том спасибо.

– Итак, давно вы занимаетесь целительством? – спросил Андре, пока отец собирался с мыслями.

– Ох… нет, я всего лишь провожу водосвятие. – Пресвитер неуклюже повернулся в кресле, чтобы видеть и виконта, и его сына. – Каждый должен заниматься своим делом, не так ли? Кухарка – готовить обед, сапожник – починять подошвы. А священник – врачевать души, не тела. В этом состоит замысел Божий, – принялся философствовать святой отец. – Иначе наступит Вавилон. Восстанет падший город…

– Нас интересуют врачи, которые пришли с вами, – перебил Андре. – Расскажите о них.

– О, ну… это добрые христиане, чтущие данные Господом заветы. Двое из них имеют в равной степени богатую практику в медицине, третий только-только закончил изучать науку в теории, четвертого мне отрекомендовали как хорошего аптекаря…

– И вы давно знакомы с ними, отче?

– Только с Илбертом – его я знал ещё ребенком. Заботился о нём, как родной отец. Фламандца, аптекаря и наших мортусов нанял в Реймсе Гарольд Винтеркафф, английский доктор, который следует с нами из Парижа. – Брови пресвитера печально сдвинулись. – Я не сыскал возможности привести с собой больше людей, за что прошу меня простить великодушно. Известие о поветрии было такими… внезапными. Да и финансы наши далеко не безграничны.

– Вы, должно быть, крепко уверены в этом англичанине, раз позволили ему найм, – заметил Андре.

– О, у меня нет причин сомневаться в его решениях. Архидьякон Ле Паро высказывался о нём весьма лестно, когда предлагал включить его в наш отряд, – рассыпался похвалами отец Фома. – Винтеркафф обучался в Парижском университете и проявлял, как говорят, глубокое понимание науки. А после, насколько мне известно, продолжил постигать врачебное дело у одного шотландского… знахаря, – тихо проговорил пресвитер и сразу поспешил развеять все вероятные опасения: – Но беспокоиться не о чем! Церковь всецело одобряет методы его лечения. Исцеление ведь, как и всякое благо, исходит от Господа, а мы лишь инструменты в руках Его.

Дождавшись, когда священник закончит, Родольф допил остаток вина, как пресную воду.

– Я хочу его видеть, – объявил он пресвитеру. – Андре проводит вас, а вы покажете моему сыну, где найти этого человека.