Читать книгу По направлению к Дну - Денис Гусев - Страница 3

Дорога извивается среди мягко-округлых холмов, покрытых упругой зеленью. Местами виднеются то небольшие деревушки с крепкими домами, то разбитые в последние годы виноградники и фруктовые сады. Сначала обдаёт запахом скотного двора, потом налетает порыв ветра с моря.

Райский край!

Ещё пара поворотов – и Θάλασσα! Таласса! Море! Солнце, уже не обжигающе яркое, а уютное и теплое, прижималось к чешуе штиля. Будто огромная форель предоставила свой бок загару, чтобы он стал похож на спелую пляжную кукурузу, соленую пеной волн.

Увековеченный Ксенофонтом крик ахейских бандитов раздался всего в паре сотен километров южнее. Я смотрю на волны и думаю, что жить далеко от большой воды глупо. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Двадцать четыре века тому для эллинов море означало свободу. Я видел пустыни и горы, по которым выбирались те десять тысяч – хорошо их понимаю. Даже после тосканских холмов мне дышится легче, а уж после персидских пустынь – это настоящее воскрешение. Безграничный простор дает чувство свободы, что «полюшко», что «морюшко». Потому самые вольные части империй, от поморов и новгородцев до протестного Владивостока – места у моря.

Этот берег – особенный, не такой, как ледяные берега наших северных морей. Кроме свободы и морского простора эллину были нужны две жидкости: оливковое масло и вино. Границы ойкумены, обитаемого по античной мысли мира, определялись именно возможностью выращивать виноград и оливу. Потому этот берег – единственное, что могло заинтересовать сынов Зевса в нашей необъятной родине. Наш климат, даже в теплом Киеве или Ростове, не говоря уже о Новгороде, слишком резкий для виноделия. Нежные южные лозы гибнут от холодных зим. Хоть белые камни кремлей Северной Руси и вызывают ассоциации с дорической колонной, представить себе ветку оливы в Суздале нельзя.

Молодой Российской империи было неловко в кругу лучших европейских домов, без своего мраморного ломтя античности. Римские легионы стояли во Франции, Галлии и Германии, но сандалий патриция не знал берегов Днепра, Оки и Волги. Для Екатерины, немки, выполнить культурный минимум приличной европейской страны было делом принципа. Матушка-императрица, хоть и была в возрасте, сама посетила свои новые земли.

Уютный берег Колхиды и Таврия попали под власть монарха позже, чем Чукотка и берег Тихого Океана. В тысяче километров отсюда на север винодел – мой однофамилец, стесняясь, будет рассказывать, как европейский виноград десятилетиям скрещивали с морозостойким, но непригодным для виноделия, амурским. Какое вино? Только недавно стало нормальное. «На природной почве нашей // Глубже и пахать нельзя».

Чёрное море, Понт Эвсксинский, – северный край античного мира, пола тоги сенатора, за который схватилась из леса наша медвежья лапа. Из рваного края пурпурной рубахи, наспех усвоенного через багрянородных невест православия, да блеска золотых куполов все и началось. С тех пор медведя одновременно и тянет дальше из леса, и влечет обратно в чащу. Все споры славянофилов и западников, системных либералов и консерваторов – это смущенное мычание медвежонка над блестящим золотым подбоем пурпурной тряпки.

На этих берегах греческие полисы торговали со скифами. Свободные греки стремились на крайний север своей вселенной за длинной драхмой. Они строили полисы, как в родной Греции, пели свои пеаны и состязались в гимнастике под изумлёнными взглядами варваров. Древний грек – прежде всего человек свободы и достоинства. Кусая хлеб античности за сухую корку, князья и цари занозили вынашивали в своей славянской душе мечту о своём Парфеноне и гражданских свободах.

Когда Александр Македонский на персидский манер приказал своим гоплитам простираться ниц, те смеялись. Эллин не мог унизить себя и своё тело. Где-то во время обретения этих берегов вставать на одно колено начинали молодые гвардейские офицеры. Захлебнулся этот подъем среди неоантичных декораций на Сенатской площади.

Национальная золотая лихорадка Олимпиады – попытка схватиться все той же мозолистой лапой за мечту об античной свободе. Еще Бродский заметил, чем тверже власть, тем плотнее античные декорации. «Москва – третий Рим», сталинский неоампир, олимпийский фетиш.

По всему побережью на месте харчевен с амфорами теперь стоят шашлычные с пластиковыми легионерами. Громко играет популярная этим летом песня, дым от мяса сбивается в облако тумана, софиты блестят на золоченых щитах статуй. У входа, между двух гипсовых гоплитов, на культях пританцовывает безногий инвалид в форме десантника.

Когда я прохожу мимо, он задорно машет беретом в мою сторону и подпевает певичке.

Мимо сначала проезжают полицейские на футуристичных багги, как у пляжных копов где-то на Майамщине, потом проходит казачий патруль в кубанках, с нагайками и широкими красными лампасами. Останавливаются ровно под статуями, пожимают руку десантнику и остаются с ним поболтать.

Лучшего места для начала не найти.