Читать книгу По направлению к Дну - Денис Гусев - Страница 4

Когда через сотню лет туристы будут публиковать фото с Марса, то картинки будут такие: охровая степь и предгорья, настолько высушенные беспощадным солнцем, что рот пересыхает, даже когда смотришь с высоты нескольких тысяч метров. Будто лицо старика с морщинами, превратившимися за давностью лет в ущелья. Луристан, Мидия, Персия, Иран – вечная страна. Почти все герои моих учебников по истории античности и древнего мира прошлись тут огнем и мечом.

Когда мы с Вертером делали вторую половину пути на север в белом Саманде, гид показывал нам руины караван-сараев вдоль дороги. Платные автобаны проложили ровно там, где тысячи лет ходили караваны с римским золотом и индийскими пряностями. Ощущение вечности здесь было лишь незначительно опошлено туризмом: почти везде мы оставались с ней – вечностью – один на один. Мы – это я, мой старый приятель Вертер, гид и водитель. Последние – инженеры по образованию и северяне по происхождению. Между собой они говорят не на фарси, а на диалекте, близком к азербайджанскому языку. Английский и русский у них были ужасные, но язык, на котором они договаривались со сторожами о проходе в закрытые мечети, меня очень впечатлял.

Вот утро субботы, мы пришли после завтрака на один из старейших исфаханских мостов. Воды почти нет, но вокруг все равно прогуливаются и стайки подростков, и парочки, и патрули стражей исламской революции. Старик с повязанным на французский манер шарфом прогуливается между колоннами и что-то бормочет нараспев. В руках у него книга, на носу – очки в тончайшей оправе. Гид рассказывает, что это стихи то ли Фирдоуси, то ли Хафиза. Присмотревшись, я замечаю еще несколько чтецов. Оказывается, что это многовековая традиция.

Мы уходим на базар за сувенирами, но еще несколько раз оглядываемся на стариков, читающих тысячелетние стихи под пятивековым мостом над пересохшей рекой.

Поэзия на фарси, возможно с самой мощной непрерывной поэтической традицией после китайской, была почти неизвестна европейцам до начала девятнадцатого века. Пока мы едем в машине, гид начинает читать и переводить Хафиза Ширази. Несмотря на невероятную усталость после дневного переезда, я все же улавливаю приятный ритм. Спонтанный перевод на английский дается нашему другу тяжело. Да и не только ему, и не только спонтанный – лучше читать посвященные Ширази стихи Гете и Пушкина, чем ослеплять себя переводами на варварскую фонетику.

«Но боюсь: среди сражений // Ты утратишь навсегда // Скромность робкую движений, // Прелесть неги и стыда!»

Пьяница и весельчак едва не был казнен Тамерланом за строки: «Когда красавицу Шираза своим кумиром изберу // За родинку её отдам я и Самарканд и Бухару».

Был во всех трех, размен честный, железный старик зря кипятился. Везде огромные глаза пропастям, да пропасть перед ними для гяура.

Могила поэта – один из пунктов нашей программы. Я настоял. Может быть, дело в парке, но вокруг гуляет уж очень много молодежи. Представляете себе парк, например, вокруг могилы Нестора Летописца? У нас не каждый скажет, где похоронен Пушкин.

Девушки в платках похожи на черных матрешек. Кукольные, поголовно сделанные носики, алые губки, огромные глаза. Смешно семенят своими стайками и непрерывно щелкают друг друга на зеркальные камеры. Гид потом рассказал, что профессия архитектора – одна из самых популярных, поэтому фотография тоже в почете.

Говорят, что Шираз – как раз родина того самого винограда. Успели вывезти, пока в очередном порыве строительства скреп один шах не уничтожил все виноградники. Так была похоронена одна из самых старых традиций виноделия. Хотя, когда разговариваешь с представителями любого древнего народа, чьи карты на текущий момент оставляют желать лучшего, неизбежно попадаешь в армянский анекдот. «Знаешь Мертвое море? Мы убили».

В Ширазе, однако даже воздух по-прежнему слегка пьянящий. Юг – везде юг, и люди здесь куда веселее, шумнее и наряднее, чем в строгом Тегеране.

Одна «матрешечка» приближается и заговаривает с нами. Конечно, девушки здесь порой могут позволить себе улыбнуться, но такое поведение обескураживает. Оказалось, что мой скромный Вертер познакомился с ней в Интернете и рассказал о маршруте. Двух русских на могиле Хафиза было найти не так уж сложно. Помнится, при внутреннем перелете мы даже паспорта не доставали, гид говорил что-то вроде: «Эти беляши со мной».

Загадкой для нас осталось время, которое девочка прождала тут, – она ведь знала только день, когда мы будем в Ширазе.

«Шагенэ ты моя, Шаганэ!»

Facebook и Twitter в стране тогда не работали, потому что оппозиция там координировала протесты, а вот Tinder и Instagram – сколько угодно, а родину не трожь.

Моей поэтической реакцией на окружающее стало перечитывание персидских стихов Есенина. Было что-то настоящее в том, чтобы читать у красочных мозаик.

«Как бы ни был красив Шираз, // Он не лучше рязанских раздолий. // Потому, что я с севера, что ли».

По иронии судьбы, до моего трехлетнего романа с Рязанью оставался ровно год. Тогда же развивался другой: поскольку часть социальных сетей была закрыта, а Интернет появлялся нерегулярно, то по вечерам писал на Blackberry длинные письма девушке с большими глазами. Она думала, что интересует меня только размер глаз, и советовала найти свою Сорайю Бахтияри, а я искал самые подходящие ей стихи Бродского. Послушай женщину и сделай наоборот.

«Об этом ты не спрашивай, о мудрый мой Хафиз: // Вино да косы женские – вот мира глубина».

Вместо полей – горизонт даже не степи, не пустыни, а какого-то пространства вечности, истоптанного миллиардами копыт, сапог, легионерских сандалий. После Персеполиса и могилы Кира решаем сделать остановку и перевести дух, до ночлега еще несколько часов. Наш жеребец, а Саманд переводится ровно так, останавливается у придорожного кафе. Чай подают с сахарными кристаллами и ниточками шафрана. Кристаллики окрашивают кипяток в нежнейший желтый цвет с оттенком летнего цветочного луга. Я видел его с тех пор два раза. Один раз в бутылке идеального Мерсо, другой – в отражении заката на куполе главной мечети Исфахана в конце длинного базарного дня. Солнце грело мое лицо, фонтан рядом искрился прохладой. День был потрачен на поиск на базаре, когда-то самом большом в мусульманском мире, стариков, похожих на того чтеца Фирдоуси. Шкатулки из верблюжьей кости, миниатюры по старинной технике, какие-то масла, мешочек шафрана и сушеная роза – я вежливо, с поклонами, торговался через гида с почтенными старцами и чувствовал себя почти Афанасием Никитиным. Сколько бы ни прошло лет, то небо и переливы на глазуревых куполах мечетей навсегда останутся со мной.

Мы сидим на пластиковых стульях, согреваемся чаем и смотрим на сжимающуюся полоску марсианского заката.

Точно: у вечности аромат шафрана.