Читать книгу Социальная справедливость и город - Дэвид Харви - Страница 21

Понятие “реальный доход” предполагает, что ценности могут быть включены в права индивидуальной собственности и контроль над ресурсами. Вычисление внешних издержек и выгод также предполагает существование некоторой системы ценностей, ориентируясь на которую мы можем измерить (и, следовательно, сравнить) воздействие изменений в окружающей среде на индивида или социальную группу. Повседневные наблюдения показывают нам, что люди ценят разные вещи и по-разному. Этот банальный факт жизни сбивает с толку экономическую и политическую теорию с тех самых пор, как был отвергнут неоклассический принцип кардинальной полезности, предполагавший существование общего, откалиброванного по единому образцу инструментария для измерения “интенсивности предпочтений” индивидов. Замена кардинальной полезности на ординальную полезность приблизила измерения к реальности, но породила свои проблемы, в частности привела к тупику, описанному Эрроу (Arrow, 1965), – ситуации, когда социальные предпочтения или функцию благосостояния невозможно вычислить, исходя из набора индивидуальных функций ординальной полезности. Есть два выхода из этого тупика. Первый – попытаться измерить интенсивность предпочтений, не предполагая, однако, что предпочтения имеют исключительно количественное выражение. Если предпочтения индивида могут быть “взвешены” так, чтобы отразить интенсивность его чувств, тогда возможно и вывести некоторую функцию социального благосостояния (Minas and Ackoff, 1964). Достаточно много внимания этому вопросу измерения субъективных ценностей было уделено в психологии и психофизике: проведенные исследования показывают, что может быть получена информация о предпочтениях и их удельном весе, и существуют техники манипулирования, например, порядковыми данными с целью получить метрическую информацию (Shepard, 1966). Эти исследования (обобщенные в работах Coombs, 1964 и Nunnaly, 1967) недостаточно хорошо интегрированы в основное русло теории потребительского поведения, хотя есть и удачные примеры (в частности, Fishburn, 1964). Второй способ выбраться из парадокса Эрроу, и этот способ обычно выбирают экономисты-теоретики, – это закрыть глаза на проблему, введя “правило единогласия”, которое, к их удобству, предполагает, что каждый член популяции имеет один и тот же порядок предпочтений при наличии набора альтернатив (Buchanan, 1968). Только при таких условиях можно достичь оптимальности по Парето. Когда применяется правило единогласия, альтернативы признаются Парето-сопоставимыми, а когда правило не применяется, они Парето-несопоставимы (Quirk and Saposnik, 1968, 117). Обычные экономические теории городской структуры (как вышерассмотренная модель Дэвиса и Уинстона) и теории размещения предполагают, что альтернативы Парето-сопоставимы. Возникает вопрос, что происходит, когда они несовместимы.

Для теории размещения общественных благ эти рассуждения имеют серьезные последствия. Существование межличностных функций полезности “вносит смуту” в формулировки теории игр (Luce and Raiffa, 1957, 34). Переговоры между двумя сообществами, имеющими совершенно разные функции полезности, не могут проходить рациональным способом, и процедуры голосования могут привести нас к ситуации далекой от оптимальной. Также вся дискуссия о взаимных компенсациях сторон принимает другое измерение. Денежная компенсация может быть значима для бедного человека, но не имеет особого значения для богатого. Продолжая ту же линию аргументации, можно указать, что бедняк меньше готов потерять внешние выгоды или принять внешние издержки. Это подводит нас к интригующему парадоксу, гласящему, что нуждающийся человек готов понести внешние потери за гораздо более умеренную денежную компенсацию, чем богатый. Другими словами, состоятельный человек вряд ли откажется от какого-то удобства “за любую цену”, в то время как бедный, который хоть как-то может вынести потерю блага, вероятно, пожертвует им в обмен на “копейки”, и это предположение имеет некоторые эмпирические доказательства. В этом случае, однако, мы будем иметь дело с простой проблемой, которая возникает, когда разные стороны имеют разные порядки предпочтений в отношении данного набора исходов. Но есть и еще более серьезные трудности. Что произойдет, например, когда группы не принимают одни и те же альтернативные выборы или потенциальные исходы? В этом случае каждая группа имеет собственное предполагаемое пространство действий, и конфликт может возникнуть из-за того, что группы не рассматривают и не понимают пространство действий друг друга так, как его воспринимают внутри каждой группы. Похожее замешательство возникает, когда группы не могут принять “правила игры”, и, поскольку утверждение этих правил во многом определяет исход, можно ожидать, что конфликтов по поводу правил будет не меньше, чем по поводу обсуждаемого вопроса. Это означает, что разнообразие социальных и культурных ценностей может сделать невозможным для групп вступление в “валидную” переговорную позицию, обозначенную в одной из игр размещения Айзарда. Отсюда следует, что городская система не сможет слаженно работать (в том смысле, что конфликты между индивидами и группами будет сложно разрешать), если в обществе велико разнообразие социальных и культурных ценностей. Кажется, “естественным” способом сократить подобные сложности должен быть поиск модели территориальной организации, которая минимизировала бы социальные контакты между людьми с разными социальными и культурными ценностями, а также вероятность возникновения споров относительно внешних эффектов. Территориальная и “соседская” организация на основе этнических, классовых, социально-статусных, религиозных и других признаков, следовательно, играет важную роль в минимизации внутренней конфликтности городской системы.

Гетерогенность социальных и культурных ценностей также подрывает любую упрощенную теорию перераспределения дохода в городской системе. Возможно, лучше всего это можно продемонстрировать, вернувшись к поднятому, но не обсужденному вопросу в параграфе о доступности и цене ресурсов, а именно к тезису о том, что ресурсы должны рассматриваться как технологические и культурные оценки стоимости. Поскольку принятое нами определение реального дохода содержит фразу “распоряжение ресурсами”, культурные и технические представления разных групп общества автоматически будут влиять на то, что станет измеряться как реальный доход. Два индивида могут владеть одинаковым ресурсом, но если их ценность различна, то реальный доход индивидов различается. Следовательно, имеет смысл задаться вопросом, как влияет этот факт на теорию перераспределения дохода.

Позвольте мне сначала определить некоторые термины. Под технологической оценкой стоимости я понимаю то, что индивид должен владеть различными когнитивными навыками и технологическим оснащением, чтобы быть способным воспользоваться ресурсной системой города. Под культурной оценкой стоимости я подразумеваю то, что индивиды должны обладать системой ценностей, которая мотивирует их желание использовать эти ресурсы. Технология частично состоит из соответствующего “оборудования” – механизмов, орудий и т. п., а частично – из когнитивных навыков, необходимых для использования этого оборудования. Люди, выросшие в сельской местности, часто не имеют необходимых когнитивных навыков, чтобы справляться с жизнью в городе или пригородах; житель пригородного района может таким же образом быть обделен навыками жизни в деревне или в центре города; а жителю центра может не хватать навыков, чтобы приспособиться к жизни в пригороде или на ферме. Когнитивные навыки можно приобрести, можно научиться жить в разных средах. Но эти навыки, вероятно, не распределены в населении равномерно, а поскольку обучение подкрепляется успешным опытом (или специальными мерами), люди совершенствуют свои навыки обращения со своим собственным окружающим миром, поскольку он их постоянно испытывает на крепость. Так что знания об окружающем мире совсем не независимы от того, какой мир тебя окружает. От того, какой окружающий мир создан в городской системе, зависит, какие когнитивные навыки развиваются у жителей. В условиях относительной изоляции мы можем ожидать, что обнаружим отдельные подгруппы населения со специфическими когнитивными навыками, развитыми в результате взаимодействия с определенным типом городской среды: так, житель трущоб обладает навыками весьма отличными от навыков, необходимых деревенскому жителю. Когнитивные способности, конечно, не просто производная от среды. Врожденные способности и образование, безусловно, играют роль. Подумайте, например, о способности к абстрактному рассуждению и схематизации пространственных отношений – навык, который тесно связан с другими аспектами интеллекта (Smith, 1964). Такой навык схематизации позволяет индивиду понимать пространство как идею и использовать его как ресурс. Те, у кого таких навыков нет, вероятно, будут поглощены пространством. Это различие имеет значение для нашего понимания перераспределения дохода, поскольку оно напрямую оказывает влияние на мобильность и возможности доступа. Так, Пал (Pahl, 1965) предположил, что более высокий доход и лучшее образование создают предпосылки для более активного использования пространства, в то время как низкодоходные группы “пойманы” пространством. Дал (Dahl, 1963, 137) также отмечает, что высокодоходные группы “используют физическую окружающую среду как ресурс в отличие от групп с низким социально-экономическим статусом, которые инкорпорируют окружающую среду в себя”. Уэббер (Webber, 1963) также выдвигает гипотезу, что все, кроме самых бедных слоев, сейчас уже освободились от ограничений, накладываемых “территориальностью”. Насколько бы ни были близки к правде эти высказывания, представляется разумным предположить, что когнитивные навыки зависят от образования, интеллекта и опыта взаимодействия с окружающей средой и эти когнитивные навыки, в свою очередь, влияют на ценность ресурсов для данного индивида.

Подобным же образом мы можем предположить, что культурные ценности находятся под влиянием (среди прочего) возможностей, создаваемых городской средой. Культура развивается частично путем “специфического структурирования ситуации, в которой индивиду предлагается какой-то стимул, и специального структурирования ответа, который может быть дан на этот стимул” (Smithet. Al., 1956, 25; см. также: Klukhohn, 1954). Так что мы можем трактовать культурную эволюцию внутри городской системы отчасти как процесс реорганизации физических и социальных стимулов, которые в ней содержатся. Дизайнеры окружающей среды (например: Sommer, 1968) отметили бы важность физических стимулов в определении образцов поведения, что не говорит о том, что они являются единственными стимулами для культурных изменений, как полагают некоторые наивные средовые детерминисты. Давайте теперь рассмотрим, как это соображение поможет нам понять культурную динамику городской системы. Большинство решений, принимаемых относительно пространственного планирования городской системы, вероятно, принимаются небольшими и влиятельными олигопольными группами (или при их настойчивом давлении). Эти группы, следовательно, переопределяют физические стимулы (скоростная дорога там, электростанция здесь и т. п.) для больших масс плохо организованных людей. Небольшая кучка влиятельных субкультур в городской культуре определяет систему стимулов для всех других субкультур. Большинство субкультур в городской системе плохо контролируют различные конфигурации стимулов (визуальных, кинестетических, социальных и т. д.) в разных частях городской территории, что, вероятно, создает достаточно резкие культурные различия. То, что может произойти, демонстрируется опросом об отношении к загрязнению воздуха в Сент-Луисе: в пригородных районах заметна очевидная обеспокоенность загрязнением воздуха, а в центральных районах, где проблема стоит наиболее остро, мнение на этот счет слабо сформировано. В центре города настолько много других проблем (безработица, недостаток жилья, зон отдыха и т. д.), что негативные стимулы от загрязнения воздуха практически не замечаются. Формирование установок, таким образом, зависит от определенной конфигурации стимулов, существующих в определенном городском контексте. Когда развивается культурное разнообразие и образуются барьеры для передвижения, культурное расслоение в городской системе идет полным ходом (Thompson, 1965, 106). Культурные установки у жителей центра всегда отличались от установок жителей пригородов, и нет ощущения, что различия эти стираются. Поэтому мне трудно принять тезис Маркузе (Маркузе, 1994) о том, что культурные ценности становятся все более однородными (и поэтому общество лишается сил, стремящихся его изменить), или эквивалент этого утверждения в отношении пространственной формы, когда “одномерный человек” поселяется в том, что Мелвин Уэббер назвал “пространством городского не-места” (Webber, 1964). В городской системе действуют мощные силы, способствующие культурному разнообразию и территориальной дифференциации.

Следствия этого заключения представляют интерес. Во-первых, любая теория перераспределения реального дохода должна включать кросс-культурные сравнения. Во-вторых, решения о размещении и распределении благ и услуг в городской системе – Парето-несопоставимые. Поэтому весьма проблематично сравнивать ценность, скажем, открытого пространства в разных частях города. Разные группы будут проявлять разную степень гибкости в отношении использования открытого пространства, а некоторые группы могут не выразить интереса к его использованию вовсе. Соответственно, обустройство больших парков для жителей центральных районов, которые могут (возможно) не быть технически оснащены или культурно мотивированы для использования этих парков, не принесет им никакой пользы с точки зрения перераспределения дохода; на самом деле это все равно что подарить машины для производства мороженого индейцам бора в Бразилии.

Если ресурсы означают разные вещи для разных людей, как мы можем измерить их влияние на реальный доход индивидов и разработать политику размещения по отношению к ним таким образом, чтобы достичь заданной цели перераспределения дохода? Эту проблему можно частично разрешить, если мы отделим ресурсы, важность которых признается всеми, от тех, которые ценит только какая-то часть населения. По крайней мере, с первым типом можно обращаться так, будто работает правило единогласия. Можем мы идентифицировать такие группировки или нет – это эмпирический вопрос, на который нет простого ответа. Можно предположить, например, что в эту категорию попадут жилищные условия и услуги здравоохранения. Но даже в этих категориях будут не разительные, но значимые различия в культурных ценностях. Низкодоходные группы, например, часто очень тесно идентифицируют себя со своим жильем, и психологические издержки переезда для них намного больше, чем для мобильного высшего среднего класса. В результате ведомые благими намерениями, но культурно нечуткие планировщики из среднего класса могут (через проекты реконструкции жилья и т. п.) добавить издержек низшим в социально-экономическом плане группам (Duhl, 1963, 1939). История с обеспечением бедных районов службами психологического здоровья также показывает, как неподходящие услуги могут быть следствием ошибки группы планировщиков, в основном принадлежащих к среднему классу, в их оценке потребности другой социально-экономической группы в услугах определенной субкультуры (Riessman et al., 1964).

Следовательно, отождествление реального дохода с распоряжением ресурсами ведет нас к тупику, потому что культурные различия в разных группах населения затрудняют измерение реального дохода. Очень хотелось бы на этом этапе размышлений вернуться к простейшей концепции дохода как денежного дохода. Этого я делать не буду, потому что проблемы, заключающиеся в этом тупике, достаточно реальны и весьма релевантны для нашей городской системы. Если мы не разберемся с ними, мы отбросим все надежды найти стабильную основу для принятия социально значимых решений. Но есть и еще более глубокие фундаментальные вопросы, к которым нас подводит этот стиль размышления. Постоянно реорганизуя стимулы в городской системе, мы подталкиваем постепенный процесс культурной эволюции. Эволюции по направлению к чему? Один из способов убедиться, что субкультура не придает никакой ценности открытому пространству, – это отказать субкультуре в опыте открытого пространства вовсе. Эволюция городской системы, нравится нам это или нет, может привести к масштабной сенсорной депривации в отношении определенных феноменов (таких, как чистый воздух, природа и пр.) и слишком навязчивому присутствию других (таких, как вереницы пригородных домов, загрязнение воздуха). Поэтому в долгосрочной перспективе мы должны принимать решения относительно роста города, исходя из ряда приоритетных культурных ценностей, которые мы хотели бы сохранить или приумножить. Если мы не будем этого делать, то станем свидетелями появления новых культурных ценностей и, если сохранятся нынешние тенденции, это может привести к насильственным конфликтам и, возможно, к окончательному социальному саморазрушению. Человечество не может оставаться невосприимчивым к изменениям окружающей среды, которые само же и производит. Поэтому стоит напоминать себе время от времени, что “вопрос на перспективу состоит не в том, какого рода окружающую среду мы хотим иметь, а какого человека мы хотим получить” (Sommer, 1969, 173).