Читать книгу Путешественница - Диана Гэблдон - Страница 20

Наконец-то я вернулась домой, на Фэйри-стрит, где я прожила с Фрэнком и Брианной почти двадцать лет. Азалии у двери еще не совсем засохли, но их листочки поникли, а иные уже опали, усыпав пропеченную солнцем клумбу. Лето выдалось жарким – других в Бостоне не бывало, – дождей не было с августа и до сих пор, хотя стояла уже середина сентября.

Я поставила свои сумки у парадной двери и пошла включить шланг. Он лежал на солнышке, как зеленая резиновая змея, которая так нагрелась, что обожгла мне ладонь. Я несколько раз перекидывала эту змею с руки на руку, пока она не охладилась, ожив вместе с плеском воды.

Начать с того, что я не была большой любительницей азалий. Я бы давным-давно их вырвала, но ради Брианны мне не хотелось ничего менять в доме после смерти Фрэнка. Хватило и того, что она лишилась отца в год поступления в университет. Сама-то я долгое время не обращала на дом никакого внимания и вполне могла продолжать в том же духе.

– Ладно! – сердито сказала я азалиям, выключив шланг. – Надеюсь, что вы напились, потому что больше вам от меня ничего не дождаться. Меня и саму жажда измучила. И мне хочется принять ванну, – добавила я, глядя на их заляпанные листья.

Накинув халат, я присела на краешек большой ванны, глядя, как вода с грохотом наполняет ее, взбивая пену для ванны в душистые облачка. Над бурлящей поверхностью поднимался пар – наверняка получилось горячевато.

Я выключила воду, быстро завернув кран, и осталась сидеть на краю ванны. В доме царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием лопавшихся пузырьков, слабым, как звуки отдаленного сражения. Я вполне отдавала себе отчет в том, что я делаю. Это началось в тот самый момент в Инвернессе, когда я заняла свое место в экспрессе «Летучий шотландец» и ощутила качку вагона, несущегося по железнодорожному полотну. Я проверяла себя.

Я внимательно отмечала все технические устройства, свойственные современной повседневной жизни, и, что более важно, старалась осознать свое собственное отношение к ним. Поезд на Эдинбург, самолет на Бостон, такси из аэропорта и десятки привычных мелочей: торговые автоматы, светофоры, стерильно чистые туалеты с унитазами, в которых при нажатии клапана кружит, смывая отходы и микробов, зеленоватая дезинфицирующая жидкость. Рестораны с аккуратными сертификатами от Министерства здравоохранения, гарантирующие, что ты, по крайней мере, не отравишься этой пищей. И вездесущие кнопочки внутри моего собственного дома – те, с помощью которых было так легко обрести свет, тепло или приготовить пищу.

Вопрос в том, насколько мне все это нужно? Я опустила руку в исходящую паром воду в ванне и повертела ею туда-сюда, наблюдая, как кружатся в мраморных глубинах тени водоворота. Смогу ли я обходиться без всех этих удобств, больших и малых, к которым так привыкла?

Я задавала себе этот вопрос каждый раз, нажимая на кнопку, поворачивая кран, включая двигатель, и обрела уверенность, что ответ на него – «да». В конце концов, эпоха – не самое главное: даже в этом городе можно найти людей, обходящихся без многих удобств, не говоря уж о том, что есть целые страны, большая часть населения которых живет, не имея представления об электричестве.

Меня лично это не слишком заботило. После смерти родителей – мне было тогда пять лет – я жила с моим дядей Лэмом, выдающимся археологом, и выросла в условиях, которые вполне можно было назвать примитивными, поскольку сопровождала его в полевых экспедициях. Да, горячие ванны и лампочки – это хорошо, но мне и взрослой случалось обходиться без них – например, во время войны. И их нехватка никогда не ощущалась мной так уж остро.

Вода достаточно остыла и стала вполне терпимой. Я сбросила халат на пол, залезла в ванну, ощутив приятную дрожь при первом контакте горячей воды с холодной кожей, и расслабилась, вытянув ноги. Ванны восемнадцатого века представляли собой всего лишь большие бочки, поэтому мылись в них по частям: сначала окунали тело, свешивая ноги наружу, а потом вставали во весь рост и мыли туловище, а ноги тем временем отмокали. Впрочем, и такие бочки считались роскошью, чаще же всего люди мылись с помощью тряпицы, стоя в тазике и поливая себя из кувшина.

Да, это не так удобно, как современная ванна, – но только и всего. Современный комфорт приятен, но в нем нет ничего такого, без чего нельзя было бы обойтись.

Разумеется, удобства в конечном счете не единственная и, может быть, не главная проблема. Прошлое – опасная территория. Однако разве успехи так называемой цивилизации гарантируют безопасность? Я пережила две главные «современные» войны – в одной из них участвовала сама, – а теперь каждый вечер слышала с экрана о том, как готовится третья.

А ведь «цивилизованная» война, тут уж не поспоришь, еще ужаснее, чем ее прежние версии. Повседневная жизнь, может, и стала безопаснее, но только если предпринимаешь меры предосторожности. Кварталы Роксбери не менее опасны, чем аллея, по которой я ходила в Париже двести лет назад.

Я вздохнула и выдернула затычку пальцами ног. Не стоит отвлекаться на безличные вещи типа ванн, бомб и насильников. Домашняя сантехника – это сущая мелочь. Главное – и так было и будет всегда – это причастные к событиям люди. Я, Брианна и Джейми.

Последняя вода с журчанием убежала в сливное отверстие. Я встала, ощущая легкое головокружение, и вытерла остатки пузырьков. Большое зеркало затуманилось от пара, но было достаточно ясным, и я отражалась в нем от коленей вверх, розовая, будто сваренная креветка.

Уронив полотенце, я оглядела себя, повертелась перед зеркалом, расслабляя и напрягая различные группы мышц. Результат в целом меня удовлетворил. Хорошо, что в нашей семье не было предрасположенности к полноте. Дядя Лэм оставался подтянутым и поджарым до самой смерти, которая наступила в семьдесят пять лет. Я предполагала, что мой отец имел сходное телосложение. А как выглядела задница моей матери? В конце концов, женщинам приходится мириться с некоторым количеством жировой ткани.

Я развернулась и через плечо осмотрела в зеркале себя сзади. Длинные мышцы спины влажно поблескивали, когда я изогнулась и убедилась, что у меня по-прежнему имеется талия, и к тому же тонкая.

Что же касается задницы…

– Во всяком случае, никаких ямочек, – произнесла я вслух, после чего вновь повернулась лицом к своему отражению. – Могло бы быть гораздо хуже, – сказала я ему.

Немного приободрившись, я надела ночную рубашку и пошла готовить дом ко сну. Слава богу, этот процесс не включал заботы о кормлении на ночь котов или собак. Бозо, последняя из наших собак, умерла от старости в прошлом году, а заводить новую, памятуя о том, что Брианна заканчивает школу, а сама я подолгу задерживаюсь в больнице, было бы неразумно.

Наладить термостат, проверить замки на окнах и дверях, проследить, чтобы были выключены горелки на плите. Вот и все. Целых восемнадцать лет этот ночной маршрут включал остановку в комнате Брианны, но только до того, как она поступила в университет.

По привычке я распахнула дверь в ее комнату и включила свет. У одних людей есть умение обращаться с предметами, у других его нет. У Бри оно имелось: почти ни дюйма свободного пространства не было видно на стенах между постерами, фотографиями, засушенными цветами, клочками декоративных тканей, документами в рамках и прочим мусором.

Некоторые умеют обустроить все вокруг себя так, что предметы не только приобретают собственное значение и соотносятся с прочими вещами, но и, более того, формируют не поддающуюся определению ауру, присущую их невидимому владельцу и им самим. Казалось, эти вещицы в комнате говорили: «Я нахожусь здесь, потому что Брианна поместила меня сюда. Я здесь, потому что она такая, какая есть».

«По правде говоря, странно, откуда у нее этот дар?» – подумала я. У Фрэнка он был. После его смерти я наведалась в его университетский кабинет, и он напомнил мне окаменелые останки какого-то вымершего животного: книги, бумаги и всевозможные мелочи обладали формой, текстурой и исчезнувшим весом того сознания, которое обитало здесь и созидало это пространство.

Для некоторых из предметов Брианны родство с ней было очевидным. Фотографии, на которых были изображены я, Фрэнк, Бозо, друзья. Фрагменты ткани отражали ее вкус, заставляя вспомнить ее любимые узоры и цвета – яркий бирюзовый, темный индиго, фуксин и ясный желтый. Но другие вещи? Почему россыпь ракушек на бюро говорит мне: «Брианна»? Чем примечателен округлый кусочек пемзы, подобранный на пляже в Труро и неотличимый от сотни тысяч других, кроме того факта, что его подобрала она?