Читать книгу Христианство. Три тысячи лет - Диармайд Маккалох - Страница 129

Что стояло за этим удивительным поворотом судьбы Церкви в Римской империи? Часто можно услышать, что Константин «обратился в христианство». Выражение неудачное: оно окрашивает ситуацию современными обертонами и мешает нам понять, что религиозный опыт Константина был крайне далек от того, что называется «обращением» в наше время. Стоит вспомнить Септимия Севера – еще одного неразборчивого в средствах полководца, занявшего императорский престол столетием раньше. Север распространял культ Сераписа, поощрял убеждение, что Серапис – единый верховный бог, а затем пожинал плоды этой пропаганды, отождествив с этим богом самого себя. Константин учел его ошибки и не пытался обожествлять собственную персону; однако религия и политические проблемы оставались для него тесно связанными. Очевидно, по каким-то причинам – которые, возможно, навсегда останутся для нас загадкой – император объяснял свои военные успехи в уничтожении всех его противников, от Максенция до Лициния, вмешательством христианского Бога. Для Константина этот Бог не был кротким Иисусом, добрым и всепрощающим, увещевающим любить врагов своих и прощать до седмижды семидесяти раз: это был бог войны. Сам Константин рассказывал Евсевию, как накануне битвы у Мильвийского моста ему явилось видение: «узрел крест блистающий в небе, выше солнца, и надпись: СИМ ПОБЕДИШИ».[370] Связь солнца и креста не случайна. Константин, военачальник и жесткий политик, не был склонен к абстрактному мышлению: вероятно, он не вполне улавливал разницу между общераспространенным культом солнца и христианским Богом – по крайней мере, поначалу. Когда же он начал осыпать милостями христианское священство, едва ли кому-либо из епископов приходило в голову устраивать ему богословский экзамен, прежде чем принимать эти нежданные дары. Не христиане, а христианский Бог интересовал Константина. С политической точки зрения благоволение к христианам едва ли имело смысл: среди населения империи они оставались в меньшинстве и практически не имели голоса в решающих общественных стратах – в армии и среди западной аристократии. Израненная церковь была бы рада и простой терпимости.

Но Константин пошел гораздо дальше. Его интерес к христианской вере безусловно был глубоко личным, хотя и причудливым: по рассказу Евсевия, он регулярно произносил проповеди перед своими придворными – которые, несомненно, слушали его с противоречивыми чувствами.[371] Церковь он поставил наравне с официальными традиционными культами и излил на нее поток богатств. Теперь-то христианство могло позволить себе роскошь, так долго недоступную – развитие церковной архитектуры! Среди многочисленных даров Константина – пятьдесят роскошных экземпляров Библии, изготовленных в специальном скриптории епископа Евсевия Кесарийского: издание чрезвычайно дорогостоящее – только на пергамен ушли шкуры не менее чем пяти тысяч коров (а ведь, казалось бы, христиане не одобряют жертвоприношений животных!) Вполне возможно, что две очень ранние и роскошно изданные Библии, называемые по местам их открытия Ватиканским кодексом и Синайским кодексом, – не что иное, как остатки этого Константинова дара.[372] Император благоволил высокопоставленным христианам, а перед смертью, наконец, решился креститься и сам. Были и колебания: безошибочным барометром политических настроений власти и направленности ее пропаганды служат изображения на монетах – и мы видим, что даже в 323 году на монетах встречаются нехристианские священные предметы.[373] Итальянские традиционалисты, быть может, радовались тому, что Константин воздвиг новый храм, посвященный имперскому культу, – однако львиная доля императорского благоволения перешла теперь к христианам, и по воле верховного правителя многие языческие храмы в это же время лишались своих сокровищ или драгоценной отделки.[374]