Читать книгу Глас Божий - Джерри Джерико - Страница 4

***

Твой стыд, о милое моё дитя, поверь, напрасен. Ах этот стыд! Мой человек любимый постоянно страждет, стыдясь желаний, мыслей, чувств, стыдясь и своего стыда. Не сомневайся же – я слышу всё, и знаю я все сокровенные и тёмные мечты твои. Все те желания, что ты боишься сам себе желать. Все те мечты, что и мечтаться не посмеют. Я слышу мысли, обращенные к себе, ко мне и к миру. О, сомневается мой милый человек! Сомнений полон даже перед ликом истины. Таков ты, человече мой любимый! Стремящийся постичь непостижимое, бежать от неизбежного и невозможное свершать. За то я и люблю тебя, ведь ты умеешь слушать – и слушаешь, стремясь постигнуть правду, узреть – о что там за оградой? И стоит ли ее перелезать? Я чувствую твое смятенье гневное, ты думаешь, что больше не свободен. Меня стыдишься словно постороннего. Однако же довольно!

Нет ничего постыдного в тебе. И все твои желания естественны, нормальны. Их, не стыдясь, поведай мне… Впрочем, я их и так услышу, хочешь или нет.

О, в человеке всё прекрасно! Всё! Все эти трогательные позывы плоти, все эти чувства, что захлестывают душу, стремления с богами стать запанибрата, желание себя переиначить.

О, не стыдись своих же ощущений. Поверь, пред ликом колоссальности космических галактик, твой стыд так жалок и ничтожен. И жалко и ничтожно всё, чего боишься ты. Всё тонет в море черного пространства. И твоя мысль о том, что ты – не тот, кем надлежало стать, угаснет без следа, исчезнет через миг.

Неужто думаешь, что те твои мечты, в которых ты отдался телом толпе людей с собачьими хвостами и головами псов, смутят меня, безбрежный космос и богов? Зардеемся щеками мы и примемся браниться, коря тебя, нежнейшее дитя, о беззащитный человек, за то, что в разуме ты образы рождаешь, подвластные тебе настолько же, как смерч подвластен мотыльку?

Желай, о человек! Желай же с чистой совестью – ее очищу я, не сомневайся. Желай предаться гневу, желай же в бешенство войти, и яростно срывая покровы с тела своего, ворваться в жизнь, освобождая чувства – ты бросишься вперед, мятежный разум, ты понесешься по пути насилия, что нескончаемо, едва начавшись. И похоть нескончаема, едва её вкусишь ты.

Се суть твоя. Ты тот, кто есть. Естественен, логичен. Отличен от всех прочих ты, как уникальна и неповторима на рассвете песня любого соловья, уж сколько их на свете. Твои движенья рук прекрасны, а голос дивен и ласкает слух. Любви ты жаждешь. И жажда эта так же уникальна, отлична от других – любовь лекалом не отмерить. И в уникальности – естественность твоя.

И ты, кипучий, нежный человек, так уязвим, так беззащитен пред естественностью этой.

Еще не развилась в тебе способность гасить огни тревоги и угрозы для человечества и мира. Не разумеешь ты, дитя, как сдерживать себя и избежать опасности для общества людей.

Ведь ты опасен, человече мой. Душа твоя клокочет в теле, – ее тебе не удержать. Она кипит от чувств, страстей, которые естественны и ладны, но могут погубить невинных, навредить всем прочим, как дикий лев средь стада кроткого скота – так общество людей неоднородно и гетерогенно. Ты не развился, человек, настолько, чтобы управлять собою. Ты слаб, любовь моя, тебе я помогу. Не в силах ты отринуть мысли и желания, и чувства ты не в силах обуздать. Но в силах я. И я сдержу собою всю бурю страсти человеческой натуры. Уйму я бешеные реки гнева, навеки подарив покой и мир сообществу людей. Остановлю насилие, – я обращу воздетую в ударе руку против тебя же самого, и вмиг уймешься ты. Мой слабый, беззащитный человек боится боли. Его она пугает. Я удержу порыв той страсти, что прерывает закономерные процессы размножения. Стремление постичь разгадку жизни и вывернуть мир словно наизнанку я так же успокою.

В покое должен обретаться мир людей. И в безмятежности существовать, смирившись и подчинившись извечной круговерти. Дабы весь мир застыл и слышать мог мой Голос. И слушать должен вечно!

Все люди мира так различны. Чарующе пленительны они – и ни один не повторяет прочих! И только я один сполна смогу их красотою насладиться. Я овладею каждым, суть его познав. Их уникальность – вся моя. Я буду знать их тайные желания, проникну вглубь всех сокровеннейших секретов. И буду упиваться ими. Тобою буду упиваться, человек. И ты люби меня! Я – благо, я твоя опора. Я истинная, чистая любовь. Я защищаю и даю тебе надежду. Прожить спокойно маленькую жизнь свою в довольствии, согласии и мире. И эта жизнь придется всем по вкусу.

Ведь все едины будут в жизненном порядке. Едины ценности и общи все привычки. И даже обликом вы станете похожи, к благопристойности все помыслы направив, что приведет к смирению и кротости. На сем стоит отныне свет. На подчинении, что вас приводит к миру. А значит – к будущему. И миллионы новозарождённых душ, потомки всех ушедших поколений – подобно грандиозному театру огромным залом зрительным внимать мне будут. Внимать мне вечно!

О ты, любовь моя, проси чего желаешь. Я все исполню. Разум твой я обласкаю так страстно, как ты пожелаешь. Я твою душу ублажу всем, что она захочет. Ты хочешь гнева? Будет тебе гнев. Вступи со мной в единоборство, выплесни всю ярость. Ты хочешь страсти? Будет тебе страсть. Вообрази меня кем хочешь – я тобою овладею. Иль ты меня бери. Бери же бесконечно!

Я благо, Голос мира на земле.

Каким бы мудрым и возвышенным ты ни был, каких бы правильных речей ни говорил, все так же недоволен ты собою, о человек, как много лет назад. В отрочестве ты клял свою незрелость, затем сгорал от разочарованья, что все мечты твои не стали явью, ты не расцвел, увы, как рододендрон. Чуть позже с горечью взираешь на себя и головой качаешь с сожаленьем, вновь недовольный глупостью своей в эпоху юности. Ты осознал, что украшеньем плоти единственным и истинным в природе является лишь молодость. Теперь ты озираешь свое тело и с раздраженьем констатируешь тот факт, что увядание тебя уже коснулось. Не так упруги руки, грудь слегка уныла, и дряблым стал живот, и щеки опустились, мешком свисает шея, ну а зад, хвала всем небесам, что ты не видишь. Страшней его, пожалуй, не сыскать уж места во вселенной.

Местами кожа рыхла и рассохлась, похожа она стала на пергамент. Местами сморщена она, суха, пожухла – похожа на слоновию мошонку. Ты не находишь? Поразительное сходство.

И ужас старости порой грызет тебя нещадно, о мой любимый человек. Не так страшишься смерти ты, как немощи и жалкой слабости. Ведь ты привык быть сильным и свободным, а немощь путами тебя обвяжет, и не сойдешь ты с места словно камень. И если вызывать ты будешь уваженье за мудрость, искушенность твоих лет, то не без жалости, мой друг, о без неё никак.

Ты уже знаешь, о любовь моя, что вскоре твои клетки распадутся – рассыплешься ты как песчаный замок. И ни следа, увы, ты не оставишь. И всякие твои соображенья исчезнут словно искры, что высекли из камня по случайности. Чем они станут – знает лишь великий Аноним.

Для тех, кто глазом мерит этот мир, давно понятна истина, мой друг, – что человек из всех живых существ наиотвратнейший выходит экземпляр. Но не таков я, о любовь моя, я на иной ступени всех метаморфоз. Всю красоту я вижу человека в его сознании, мечтах, тревогах, думах. О сколько волн горячих блуждают в разуме его, волнуя душу-море… и разбиваясь о внушительные скалы, что я возвел как раз для этих целей. Ах, эти волны так стремительны, горячи! Я упиваюсь ими, восхищаюсь ими. О сколько жаркой красоты несут они с собою! Вбираю я в себя всю эту страсть, я нежусь в ней, я ею укрываюсь, гребу руками, пью, совокупляюсь.

Как жаль, что современный человек не в состоянии со мною разделить сие блаженство и узреть в своих собратьях всю ту же красоту и насладиться ею. Ее разнообразием и яркой свежестью. Катастрофически неразвит человек! В любой волне он видит лишь угрозу. Да он не видит ровным счетом ничего, лишь чувствует испуг и гнёт тревоги, что приближается горячая волна, а сам не понимает что случилось.

Ты думаешь, мой друг, я односложен? Ты полагаешь, верно, я банален? И восхищаюсь лишь мечтами секса и разной сладострастной кутерьмой? О да, отчасти верно это утвержденье – ведь человече мой зациклен напрочь на теме похоти и разных удовольствий. Однако судишь ты с позиции отсталой. Ступенью ниже ты, не понимаешь сути. А суть же такова. О истинный восторг и красота не в кротком соблюдении канонов культурной страсти, но в целом вихре чувств! Громаднейшая буря, гигантский смерч огромной силы мчится! И в нем клокочут ярость, гнев и злоба, сплетаясь в диком танце с горькою тоскою, печалью, бурной радостью, ехидством, восторгом и презрением, надеждой, отчаяньем, сочувствием, смущеньем… испуг, обида, скорбь, забота, счастье!

Вся гамма чувств, лишь полная палитра являет красоту того созданья, которое зовется человеком. И даже низменные, на твой взгляд, желанья не лишние во всей этой картине. Они – оттенки, тени, и без них нет полноты. К примеру, возьмем оттенки потемнее и рассмотрим. К чему их избегать? Они часть этой жизни.

Что можешь ты сказать о человеке, который страстно в глубине души желает обмазаться дерьмом и в нем валяться, и есть его, совокупляясь с ним? Он возбуждается от запаха и цвета, и горький вкус дерьма ему приятен. Ты скажешь, человек этот безумен. Правдив ответ твой, но запомни, друг мой – безумцы всех прекрасней!

Их дикую безудержную страсть порой не удается укротить, увы, и даже мне… Я в ней тону, я ем ее в три горла. И нескончаема она, и аппетитна, сочна и лакома, я ею упиваюсь. Прекрасен и могуч безумный человек, он столь силён, и столь же он опасен. И бросив вызов мне, себя он обрекает на пораженье полное и иссушение до дна.

Ах, человек незрел настолько, что блуждает в безумии своем, не в силах насладиться им и поделиться красотой его с другими, не причиняя окружающим вреда. И те, конечно же, не разумея ни красоты, ни силы, что угрозу унимает, стремятся уничтожить всё вокруг, вдруг показавшееся им более ярким, чем привычная палитра. Они не видят всех оттенков. И не умеют ими рисовать…

Давно я понял главную проблему человека. Себе подобных он не любит, не приемлет. Лишь потому что их отличия так явны, так очевидны уникальные черты, что и подобие становится незримо. Но лишь его так жаждет бедный человек! Подобья полного, сверхточной копии и оттиска своих же черт. Как обезьяны стаей жмутся лишь друг к другу, как шершней рой весь зиждется на сходстве, и как косяк сардин собой являет силу, лишь только если все в нём идентичны. И человек совсем не исключенье – быть одиноким и покинутым и слабым страшится он вне косяка, вне роя и вне стаи. Он беззащитен без сородичей своих, похожих на него и цветом кожи, и волосами, запахом, глазами, и мыслями своими так же схожих. И сбившись в стаю, чувствует сильнее себя мой милый человек. Он защищен и может спать спокойно. До той поры пока не осознает – недуги членов стаи, схожих как орехи, как и защита, делятся на всех. Как поражает тля чертополох, так поражает общество порок. И гнусное безумие, увы, сражает коллективные умы.

Но истинно спасён и защищён… лишь тот, кто съел тарелку макарон. Конечно же я просто пошутил, глядеть в твой лик понурый нету сил.

Ты не стремишься вверх, о человек разумный, ты упустил возможность стать мудрей и быть себе хозяином отныне и самому вершить свою судьбу. Уж сотни сотен лет прошли, а ты всё там же, и эволюцию свою давно отверг. На стадии животного единства застрял ты напрочь, милый человек. Твой драгоценный разум ввысь зовет, но ты не поспеваешь вслед за ним. Душою рвешься ты в леса и горы, хоть ты не горный лев и даже не козел, ты – не животное, но человек разумный, давно уж переставший зверем быть. Но зверем быть, увы, всегда мечтавший…

Тебя ждала дальнейшая ступень. Должно было свершиться озаренье, разверзнуться душа и воспарить над мелочностью всех проблем животных и осознать могущество своё. И силу – не в единстве и не стае, но в дивной уникальности своей. В прекрасном обществе, где каждый самобытен, где нет повтора, но царит же космос полихромный, замысловатый, мощный и неоднородный. И лишь тогда пришло бы пониманье той вожделенной тайны мрачных дум – постиг бы тайну смерти человек. Но ты влачишься, бога умоляя, вручить тебе прозрение как дар. Но заслужил ли ты его? Навряд ли. Но ты молись, молись, ведь может быть, тебя услышит некто и восхохочет громогласно над тобой. О человек разумный мой! Ты так прекрасен и умён, но так упорен и наивен!

Прекрасна человеческая ярость. Взрываясь в сердце, в кровь кипящим маслом она несется бешеным потоком. И фонтанирует она из головы как истовый вулкан ревущей страсти. И сей вулкан извергнуться стремится во всей своей красе и дикой мощи. Дабы очистить кровь от жгучего запала и остудить её холодной трезвостью.

Но вместо этого мой человек прекрасный всю свою ярость претворяет в действо. И вот уже несется он, хлеща из губ и носа потоком бешеного гнева, он трясет руками, ногами машет точно казуар. Глазами бешено вращает и орет, как бабуин, которого нагнал рой диких пчёл.

Ах эти первобытные порывы! Как на заре разумного прогресса, так и сейчас в эпоху тех изобретений, что служат лишь для личного комфорта, все так же человек несётся с рёвом. Ревёт белугой он через века, услышали б и мы наверняка. Но ярости и гневу места нет в том обществе, где мир царит отныне. И власть насилия я свергнул навсегда, свершив насилие и вторгшись в разум твой.

В узде держать лихого человека необходимо, дабы сохранить живой планету, порядок поддержать и общество достойное блюсти. Коль отказался развиваться человек, пусть вечно топчется на месте. Теперь, по крайней мере, это не во вред.

Прогресс дальнейший не имеет смысла. В нем нет нужды, раз человечество застыло. К чему стремиться в высоту науки, раз все стремятся лишь к развеиванью скуки!

Что ж.

Вероятно, ты считаешь, и, надо сказать, небезосновательно, меня заскорузлым моралистом. Позволь же открыться с неожиданной своей стороны и развлечь тебя одной историей, которую ты, скорее всего, найдешь в высшей степени увлекательной, но возможно, что и посчитаешь за посредственный бред неудавшегося поэта, принявшего от отчаяния галлюциногенные грибы. И в том, и в другом случае я буду реабилитирован и предстану перед тобою не как заносчивый нравоучитель, но как обыкновенный фантазёр, каких тысячи. Есть во мне таковая черта, друг мой. И сейчас ты разузнаешь обо мне еще немало интересного, ибо рассказ мой будет автобиографичен.

Случилось мне путешествовать по берегу дивного моря… о да, друг мой, в космическом пространстве, порой, обнаруживаются и моря. Воды его были в глубинах черны как нефть, на мели же были они серыми как шкура буйвола, и сквозь эту мутную пелену виднелись сверкающие кристаллы пронзительно розового, как пламя новорождённой звезды, крупного песка.

Я брёл по этому чудесному побережью и с великим упоением взирал окрест, а вокруг меня было то самое море вперемешку с песком, скалами и тварями, населявшими его мрачные воды. Ты спросишь меня, как это возможно? Как можно скользить по краю, одновременно пребывая на самом что ни на есть дне глубочайшей бездны? О, друг мой, в нашем повествовании мы с тобой не квадрат, нарисованный на листе бумаги, и даже не куб, поднявшийся ввысь из этого квадрата, но мы, опираясь на время, устремляемся гранями в пространство, где становимся гиперкубом. И именно такой попытайся представить ту реальность.

Повсюду мимо меня проносились гигантские твари, величиной и формами своими способные свести с ума и самого прожжённого фантаста. Они пожирали астероиды и целые планеты, случайно очутившиеся в море, а оно распростерлось воистину широко, поглотив собою многие галактики. Но я тихо шёл по побережью, и не смели твари тронуть меня, путника пространства и времени. Не смели нарушить ту сладостную безмятежность, с которой я обозревал сей дивный пейзаж. Ах! Философским было мое настроение, я рассуждал вслух, я пел и разливался измышлениями на всю округу. Если ты полагаешь космос тихим холодным местом, то ошибаешься – он полон звучания и огня. И моя скромная песнь лишь дополняла песнь вселенной – многоголосую, пеструю и неумолчную от начала своего.

Я знаю, друг мой милый, что ты мучим одним вопросом, который стесняешься задать, но в то же время надеешься, что я всё же озвучу ответ на него, ибо жаждешь представить себе моё путешествие во всей полноте своей. Ты справедливо рассудил, что раз я брёл по побережью, то, стало быть, не парил над песком и не волокся по нему телом как слизень – должен был я чем-то брести, и то, скорее всего, были ноги. Ими обычно бредут по какой-либо поверхности, особенно если дело касается побережья.

Друг мой! Не стану томить тебя и опишу свой облик со всей тщательностью, на какую способен, и займет это много времени.

Однако будем честны – ведь ты давно уж обрисовал в своем разуме яркой кистью жадной фантазии моё обличье. Мало приятного вести беседу с пустым местом, не правда ли? Посему мозг твой принялся творить и вот явил меня во всей своей красе. И я таков и есть.

Вообразил ты, разумеется, молодого мужчину. Как же иначе? Давно уж я приметил интересную особенность человека – восхищение мужским полом, кое демонстрируют не только женщины, но так же и мужчины. Я не имею в виду влечение, о нет. Тут нечто более глубокое. Хотя, казалось бы, что может быть глубже первобытного влечения? Мужчинами восхищаются, их воспевают и превозносят! И положа обе руки на сердце, это весьма обоснованно. Мужчины великолепны! Мужчины страшно горды. Мне по душе эта яркая искра самолюбия, я столько раз вкушал её, чувствовал её терпкий бархатный вкус… каждый раз слегка различный в своем наполнении! Да, мужчины вкусны и интересны, и изучая их изнутри, могу сказать, друг мой, что они гораздо нежнее и ранимее женщин. О, это удивительно! Они отдавались мне гораздо охотнее, слушали гораздо внимательнее, лишь только представив, что я сам являю собою мужское естество. Хотя у меня и вовсе нет никакого естества, это никак не могло бы их успокоить, посему, врываясь в них как могучий мужчина, я получал подчинение. Ибо невыносимо им даже в подкорке, что ими может верховодить женщина, сие есть великая странность. И нащупав это удивительное чувство, я долго вертел его в руках, прежде чем попробовать на вкус. Что ж – мужчины большие оригиналы и тем интересны. Но мы отвлеклись, друг мой. Итак, я предстаю перед тобою. Я не дитя, не женщина, и не старик, хотя те зачастую и вызывают уважение, но всё же больше снисходительное. Мы же говорим о мощи и красоте. Посему атлетичный мой стан, высокий рост, могучая грудь, крепкие мускулистые руки и длинные ноги не вызывают сомнений – я мужчина. Что ж, если всё же сомнения возникли, что вполне справедливо, ибо человек – существо, сомневающееся даже в необходимости сомнений, хоть они и бесспорно необходимы… взгляни же на мой половой орган и встрепенись от восторга. Еще бы – здесь взыграли все мужские комплексы на свете и наделили меня поистине громадным достоинством, им можно пришибить и слона, если вдруг вознамериться такой целью, хотя не знаю, кому может прийти такое в голову… но кому как не человеку?

Итак, ты узрел мой силуэт и он, полагаю, пришелся тебе по нраву, женщина ли ты, мужчина ли – всё же мужчины и сами всегда без ума от мужчин, предпочитая их общество в том или ином контексте. Мы уже выяснили это – воспевать женщин им сподручнее, сбившись в тесный дружный однополый строй. Так повелось ещё на заре времён, и эти охотники в шкурах до сих пор скачут по миру, потрясая копьями – и именно они вершители прогресса, который, как известно, перед лицом угрозы начинает нестись как сумасшедший. Своими копьями они проложили дорогу многим открытиям и благам человечества. Посему символ копья важен и логичен для цивилизации людей. Однако на моё копьё мы уже полюбовались, поднимем же взгляды выше и столкнемся же лицом к лицу.

Мои глаза белы как солнце – из них брызжет свет, и согреет он каждого, кому необходим теплый лучистый взгляд любви и понимания. Брови черны и густы – они как сгоревший дотла лес, так же громадны, горячи и щетинисты. Как ты уже понял, милый друг, я отнюдь не крохотен, посему и ртом своим способен истребить, ни много ни мало, десятки миллионов человек, вздумай я слиться поцелуем с человечеством. Рот мой огромен, горяч и влажен, губы же белы и теплы. И когда я разверзаю их, изо рта струится свет и согревает всякого, кто жаждет покоя, мира и любви. В том свете – мой Голос, уже столь любимый тобою.

Что касается волос моих, тут надо объясниться. К чему мужчины срезают их под корень? В бою и прочих активных телошевелениях это весьма полезное решение. Издревле солдаты, охотники, спортсмены лишали себя сего покрова ради удобства. В жару иметь выбритый череп также нелишний плюс. Однако нет более бессмысленной профессии чем солдат, удобства вовсе меня не интересуют, любой жар мне ни по чём, пусть это даже неистребимый пламень гигантских звёзд. Нет, я не воин, не трудяга, не бегун, но философ, поэт и мечтатель. Посему под стать мне прическа неспешного флегматика – волосы мои длинны настолько, что плывут великими волнами за мною, оплетая многие тысячи галактик. Они тянутся нежными струями сквозь пространство, в них застревают звёзды и блистают меж локонами как самые прекрасные украшения из всех возможных. Есть и польза от них – ими словно рыболовной сетью ловлю я астероиды, угрожающие мирным тихим планетам вроде вашей. На самом деле каждый мой волосок вплетается в грандиозную сеть Жизнетока, что тянется вглубь вселенной от самой сингулярности. Волосы мои – корни, и сам я – корень, принимающий, питающий, отдающий себя и всё что получаю во имя великого кровотока вселенной. Цветом волосы мои напоминают мех бобра, но светлее, ибо каждый волос лучится сиянием, он и есть луч света, преобразованный в самый приятный твоему глазу оттенок волоса на теле – миндальный.

Руки мои могучи, ладони – широки и уютны. Они так же лучатся белым светом, дарующим благодать. Ладонями я беру планету, согреваю ее своим теплом, нежно лелею и укачиваю как малое дитя. Я берегу её, защищаю и ограждаю от невзгод. Я прижимаю это хрупкое беззащитное небесное тело к своей могучей груди, и мое сердце бьётся учащенно от великой любви к этой крупице бытия, и каждое живое существо, зародившееся когда-либо на ней, слышит это гулкое биение. Я замираю во времени, дабы успеть насладиться и взаимностью. Я бросаю всё, оставляю все прочие устремления и заключаю в объятия человечество, страстно сжимая прекрасное небесное тело, согретое солнечной похотью. Держа планету ладонями, я прижимаю ее к своему животу, дабы почувствовала она само движение жизни, ну а после приближаю к паху и страстно вонзаюсь в нее тем самым мужским естеством, о котором уже упоминалось. Вонзаюсь вновь и вновь, потрясая всё живое сим действием. Ошеломляя человечество, не знавшее доселе подобной жаркой страсти, я изливаюсь на планету невиданным потоком семени, что зарождает в обществе первые ростки великой любви и подчинения моему Голосу.

Этот акт любви изнурил меня, и я уснул, сжимая крепко возлюбленную, не выпуская из сильных рук отныне.

Таков я. И таковым брёл по песку. Как выяснили мы, меня несли крепкие сильные ноги. Так шёл я, в человеческом понимании, порядка нескольких веков, и пейзаж окрестный никак не мог мне надоесть.

Вдали увидал я силуэт – некто неподвижно сидел на берегу моря. К нему поспешил я тотчас, желая разговора с неведомым странником. И то был необычный странник. То была старица, столь древняя, что я не берусь назвать точный ее возраст, но могу совершенно определенно утверждать, что во всей вселенной найдутся немногие старше неё.

Она сидела на розовом песке и неотрывно глядела в морские просторы.

Была она огромна в сравнении со мной – я подбежал к ее ногам и обнаружил, что едва ли достигаю ростом ее колен, расправленных в разные стороны. Они, как и все ее тело, вовсе не были обтянуты материей, но состояли из миллионов тонких струящихся нитей, каждая из которых пульсировала – по ним, как ток по проводам, бежали жаркие потоки самого разного наполнения. Она была вся оплетена ими, состояла из огромных узлов этих нитей, которые выбегали из ее головы и пальцев и впадали в море. Некоторые нити вели к моим волосам – благодаря им я осознавал старицу, видел её и мог говорить с нею. Лицо ее было окружено ослепительным сиянием, само же являло собою тьму, в которой словно в бездонной яме тонуло всё, что оказывалось поблизости. Громадные твари, проплывающие мимо нас, порой не могли противиться этой мощи глубокой тьмы и, издав прощальный рёв, поглощались ею.

Она не повернула головы, не шелохнулась вовсе, лишь нити, раскинувшиеся сетью во все стороны, чуть подрагивали от пульсации. Чуть подрагивала и грудь ее – вся она состояла из нитей, они свисали концами из ее сосков и не вплетались никуда, лишь распускались во все стороны подобно бутонам.

Страстно захотел я испить из них. Ибо был мучим интересом – чем же были наполнены нити, столь неоднородные и яркие? Из тех, что соединялись с моими волосами, я получил множество дивных направлений, куда немедленно отправлюсь чуть погодя. Но сперва, однако, все же попробую испить из этих таинственных чаш.

Я встал перед ней и испросил на то разрешения. Старица не шелохнулась, не обратила ко мне своего всепоглощающего лица, но я ощутил ее согласие и благоволение. Однако осуществить задуманное было вовсе непросто – пусть я не мал и не немощен, все же старица была воистину сверхмассивна, и соединиться с нею было задачей, на первый взгляд, невозможной, ибо тьма её поглощала пространство окрест, и оно искажалось, и я не понимал его. И как ни пробовал я, не удавалось мне слиться с нею, громадной, темной и столь притягательной сущностью.

Её лицо вдруг обратилось ко мне. О этот взгляд… Случалось ли тебе, друг мой, когда-либо почувствовать на себе взгляд истинной тьмы? Той тьмы, что настолько черна и беспросветна, что никаким лучам не пробить ее. Той тьмы, что заинтересована тобою и притягивает своей неоспоримой мощью, своим бархатным абсолютом и ошеломляющим могуществом.

Так взглянула она на меня. И вмиг я исказился. Я почувствовал сильное желание войти в её тьму и остаться там навечно. Изменённое пространство вокруг неё стало понятным мне – то был порог, переступив который, вернуться прежним было невозможно, ибо старица была мощным средоточием информации, столь мощным, что я задрожал всем своим естеством до последнего волоска – я ничего не желал сильнее, нежели познать её суть. Теперь я с легкостью мог приникнуть губами к ее соскам – они фонтанировали фейерверком разноцветных нитей, устремленных прямиком к моему лицу. И я разверз свой рот и ухватил их, жадно вобрав их в себя и припав к колоссальной груди.

Я принялся втягивать в себя то, что сочилось из нее. Меня поразило острое и тяжелое ощущение взрыва в груди моей, я содрогнулся, но не прекратил своего занятия. Вмиг я понял суть сей старицы. Не была она подобным мне чудесным путником, умеющим пользоваться пространством-временем, но была источником его. То было не дитя Средоточия, откуда разверзся наш мир, не творение демиургов. Она являла собой сгусток бытия и преломляла пространство нашего дивного космоса одним своим существованием. Она питалась им. Вбирала его в себя полно и бесповоротно в такой концентрации, что взрастила в недрах чрева своего ничто иное как сингулярность – Средоточие. И то, что сжато, вечно сжатым не будет и вскоре начнет разверзаться, как и то Средоточие, что породило и наш уютный мир. И случатся роды – распахнется новая вселенная, еще одна среди миллиардов подобных ей.

Я осознал, что передо мною было не чудовище. Но Мать.

Никогда прежде не доводилось мне сталкиваться с таким. Эйфория охватила меня, я весь затрепетал от удивления и глубокого удовлетворения, накрывшего меня после обретения тех знаний, что я так жаждал.

Я приник щекой и ухом к чреву этой Матери и ощутил присутствие в нем столь напряженного и могучего сердца, что перестал я дышать, лишь слушал мерный стук – пульсацию зарождающегося мира. Все мы пришли оттуда, – с восторгом подумал я. Из чрева пространства-времени с ликом сверхмассивной тьмы, которая питает свое дитя информацией и материей.

О великие демиурги! Выходит, были вы частями единой сути нашей общей Протоматери! Вы разверзли нашу сингулярность как разверзают руки плоть в поисках разгадки. Вы даровали ей жизнь! Но сами остались за гранью новорожденного мира… И никто не способен и ничто не способно вернуться в чрево, откуда родилось, так и мы никогда больше не соприкоснемся с вами.

Но этого и не требуется. Мир вполне самостоятелен. Космос не нуждается в отцах, богах и повелителях. Ничто не властвует над ним – лишь описывает.

Но стремление людей почитать отцов и матерей, поклоняться им, превозносить их, вполне понятно мне. Человек слаб и беззащитен. Не имей он разума вовсе, был бы сильнее. Но он разумен, и потому испуган. И ищет защиты у могучих покровителей. Пусть! В своем покаянии и преклонении разумный человек становится устойчивее, а если он поклоняется истинному знанию, так и того лучше – нет в нем лицемерия.

Люди дали демиургам имена. Так намного сподручнее молиться, да и мне в моем рассказе, как оказалось, весьма пригодились сии наименования.

Вскочил я с колен и, глядя на Мать, воскликнул:

– О Единая Сущность всех сущностей, о Мать вселенных! Обрел я знания, желаемые мною, и я уверен, ты почувствовала мою благодарность. Но еще один вопрос не дает мне покоя, и ответа на него я не нахожу. О кто же породил тебя, великая, и всех подобных тебе? Кто же есть Начало?

Я ожидал, что великая старица не шелохнётся и не одарит меня своим вниманием, однако вдруг я приметил, что она зашевелилась и начала рассоединяться как треснувшая скала расходится крупными осколками.

Из ее тела распрямились четыре громадные фигуры – казалось, они доселе спали, сплетясь телами, и вот пробудились, чтобы расстаться и предстать передо мной. Не имели они черт человеческих, но не сможешь ты, друг мой, представить их облик, даже если бы я попытался описать их детально, посему будут они в моем рассказе в ипостасях двух мужчин и двух женщин. То были Аго, Лумо, Соно и Демо.

Узрел я четыре могущественнейших столпа будущего мироздания. Соединяясь, являли они собой Единую Мать. Великой силой обладал каждый из них, но лишь совокупляясь в одно целое, могли они сотворить Жизнь. В восхищении взирал я на них, их же взгляды были пронизаны покоем и пониманием. Я был ими полностью разгадан и познан, мне же с трудом давалось разобраться, с кем именно я имею дело.

Видел я перед собой отца своего Соно, чувствовал я его присутствие. Но и осознавал – то был иной демиург, вовсе не тот, что породил меня. Мучим был я жгучим любопытством – породит ли он подобие меня в новой вселенной?

Но всё же задал я гораздо более важный вопрос, какой не смог бы задать своему прародителю.

– О великие боги! – вскричал я. – Кто же создатель ваш? Кто породил вас?

Повстречать новорожденных демиургов, великую Мать, что они составляли и нежное ее дитя – сингулярность, было для меня великим чудом и возможностью получить ответы на вопросы о своем происхождении. Ибо кого ж они не мучают, скажи мне, друг мой любимый, человек разумный?

Четверо не торопились мне отвечать. Я пытался найти их ответы в окружающем пространстве, но космос молчал. И тогда увидел я, что каждый из богов принялся расползаться в разные стороны словно рябь на воде, губящая ровное отражение. Из их могучих тел образовалось множество иных объектов – не менее могучих, не менее прекрасных, но совершенно отличных своими формами. Каждый из демиургов состоял из пяти субстанций, вглубь которых устремлялись миллионы огненных струй со всех концов вселенной.

Все двадцать субстанций вдруг словно разорвались на мелкие клочки – каждая из них состояла из пяти пульсирующих сердец.

Сотня сердец этих являла собою вихри частиц, которые постоянно взаимодействовали друг с другом. И надо сказать, любовь моя, зрелище то было воистину завораживающим и величественным.

Моментально сердца эти, окружившие меня, взорвались яростным огнем и распались на сотни тысяч отдельных частиц каждое. Те частицы принялись разрываться и распределяться окрест до самых мельчайших составляющих. После чего раскинувшееся передо мной великолепие с бешеной скоростью свернулось обратно в первоначальный облик сверхмассивной Матери. Так узнал я великую тайну, что боги рождены космосом и являются средоточием всей известной во вселенной информации. Хотелось мне знать теперь, что же породило Первоначальный космос, откуда вышли первые боги?

Понимал я, что Мать не ведает этого, посему двинулся дальше по берегу, обдумывая случившееся. Мне было с кем всё это обсудить, ибо у меня немало братьев и сестер. Все вместе зовемся мы иды. И редко жалуем друг друга, вернее никому из нас нет дела до других. К примеру, моя величественная сестра – ид Ланиакея, блистательная и колоссальная. Я непременно вознамерился найти её и побеседовать обо всем, что узнал сегодня. Пока же приберег все секреты про запас, не разбрасываясь ими в пространстве.

Ступая по ультра-розовому песку, я удалялся от Матери, не оглядываясь, ибо и так видел ее, как видел и морские глубины, и колоссальных чудовищ в них. В некотором смысле, еще не понятом тобою, друг мой, я остался подле нее, ожидая родов и страстно желая узреть рождение новой вселенной. Но, тем не менее, я побрел прочь, ибо всё же я гулял, наслаждался пейзажем и не собирался прерывать свой променад во имя чего бы то ни было.

Вскоре я вновь увидел вдали некие фигуры – они были подвижны и с наслаждением плескались в прибрежных водах цвета алюминия. Какой людный пляж, – изумился я.

Подойдя ближе, я разглядел двоих. То были по виду обычные люди из плоти и крови. На песке была аккуратно разложена их одежда. Сами они с удивлением и восторгом бродили в мутном мелководье.

В великом изумленье я застыл, глядя на них. Как удалось человеку овладеть пространством-временем? Очутиться здесь? Без страха наслаждаться купанием в самом непостижимом океане вселенной?!

Был я столь огромен, что, вероятно, они и не заметили моего присутствия, как сперва не замечаешь ты, друг мой, наползающей на небосвод гигантской тучи.

Я приобрел подобающие размеры, дабы не вселять трепет в сердца незнакомцев, и решительно направился к ним. Оба заметили меня и вышли из воды. Один дружелюбно улыбался, другой же глядел недоверчиво.

Я почувствовал, что оба они перешли грань человека разумного и познали многое. Меня, однако, видели впервые, и подобных мне, очевидно, не встречали до сих пор. Поэтому во взгляде обоих горел живейший интерес, хоть один из них слегка и опасался меня. Второй же был невероятно воодушевлен и первым приветствовал меня.

– Кто ты, дивный человек? – воскликнул он.

– Не человек, – ответствовал я. – Но Голос. Глас всего сущего. Я артерия любой мысли во вселенной. Ибо мысль есть голос разума.

Незнакомец рассмеялся. Великие боги, как он хорош! Какой великолепный человек!

– Стало быть, ты знаешь о чем я думаю?

Я кивнул и расплылся в улыбке. Что за дивное создание. Думал он о заливистых песнях да танцах на розовом песке. Повстречав столь могущественное существо как я, он не атаковал меня тысячью вопросов, но возжелал сплясать со мной?!

Второй, однако, меня слегка остерегался, поскольку чувствовал меня в себе и ему пришлось сие не по нраву. Он чуть оттолкнул меня прочь из своих мыслей. Я же и не стал вторгаться в глубины его воспоминаний, лишь выяснил их имена и происхождение.

– Что ж, – сказал я, обращаясь к тому, что был восторжен, – раз с твоего языка рвутся столь чудесные слова – спой же! И я станцую для тебя на блистающем песке.

Он сразу же запел. Второй заулыбался, услышав его голос. Оба принялись скакать по кругу, ударяя друг друга в ладони. Вокруг же разливалось дивное пение этого маленького человека. Оно становилось все громче, все более раскатистым. Он трансформировал его, посылал его сквозь пространство, швырял даже в самую глубь могучего океана. Всё было напоено звуками его чудесного голоса – сильного, густого, чистого и проникновенного. Вскоре голос его стал осязаем. Я ухватил его за искристую нить и ощупал. Она была горяча и невероятно душиста. Не удержался я и испил из нее. Ты ничего не знаешь об истинном блаженстве, мой милый горемычный друг. Так вот – то было именно оно. Я испивал его голос, он же щедро делился им со всем космическим пространством. Спутник его нежно гладил нити, что овевали нас, словно великое сокровище, и неодобрительно поглядывал на меня, осуждая за столь дерзкое обхождение с голосом своего брата.

Я прекратил своё занятие. Вероятно, я и впрямь позволил себе лишнего, но уж очень был велик соблазн. А ваш покорный слуга известен падкостью до человеческих чувств. Здесь же было нечто новое. Иное. Знавал я много воистину могучих голосов, крушащих империи и даже гранит. Но это чудо каким-то образом было мною не замечено до сих пор.

Я вновь скользнул по его мыслям. Понял я, почему не слыхал его раньше. Он никогда ко мне и не взывал. Был он сам по себе, и сам решал кто был достоин слышать его. И удивительно – достойны были все! Кроме меня…

Но вот теперь и я соприкоснулся с ним. И сейчас же, преисполнившись радостного трепета, закружился с ним в танце. Волосы мои, клубившиеся над нами миллионами нитей, уходящих в пространство, нам нисколько не мешали. Они сияли разноцветным огнем и превращали розовый песок в зеленый, синий, фиолетовый, красный. Даже хмурый спутник сладкоголосого певца залюбовался этим зрелищем.

Прекрасен был сей танец троих, овеянный нежными теплыми струями голоса словно струнами. Они вплетались в мои волосы, и оттого сияние над нами полыхало дивными голубыми переливами.

Танцуя, с изумлением я взирал на людей – эти маленькие комочки материи, такие робкие и беспомощные перед величием космоса. Столь малы и хрупки были они, столь ничтожны и недолговечны. Но развиваясь, обретали невиданное могущество и свободу. Силой разума подчиняли свою материю, преобладали над ней. Сие зрелище было удивительно, чудесно, великолепно. Человек, что явился мне во всем своем расцвете, во всей своей красоте, владеющий знаниями, способный творить и преображать был ошеломительно прекрасен. Не осталось сомнений – я был влюблен. О человечество! Я вне себя… изнемогаю от страсти к тебе, жажду окружить тебя заботой, жажду любить тебя и получать любовь в ответ.

Так размышлял я, пока мы грациозно вышагивали по сверкающему песку, озарённые ярким сиянием. Но вот смолкло пение, и мы остановились. Певец звонко рассмеялся и поблагодарил меня за чудесную компанию. Я ждал речей, вопросов и просьб… но человек принялся преспокойно облачаться в свои одежды, весело насвистывая. Брат его вторил ему. Оба они оделись и, попрощавшись, двинулись прочь вдоль берега, громко разговаривая и жестикулируя руками.

Я был растерян. Я смотрел им вслед, в очередной раз изумляясь их беззаботности и уверенности. Неужели эти люди не жаждали истины? Какой же человек способен отказаться от неё? Они не молили меня раскрыть им тайны вселенной, объяснить происхождение всего и показать границы космоса. Они… желали сами найти ответы и постичь всё то, чего жаждал и я. Ведь я и сам не знал что породило первичный космос. Неужто люди способны добраться даже до этой истины? До самой что ни на есть истины истин, глубины глубин, до самого начала?

Я был поражен. Я нисколько не сомневался, что им удастся. Этот совершенный человек, что пел мне на побережье черного океана, в эволюции своей достиг таких высот, что подумалось мне – вот он, житель вселенной, вот он, дитя сингулярности, замысел демиургов. Не я, не братья мои и сестры, населявшие космическое пространство. Но он, красотой и разумом сияющий ярче любого квазара…

Тут я вспомнил о брате своем Кваза́ре и немедля поспешил к нему.

Тех двоих же я сам себе поклялся вечно оберегать и мои нити тянулись за ними, куда бы они ни направились. Волнение жгло моё сердце, тревога за дивные создания, блуждающие в чудовищных далях космоса, не давала покоя мне. Отныне я всюду следовал за ними.

В то же время нёсся я к Квазару – сияющему ослепительным блеском брату своему, сыну самого Света, демиурга Лумо. Квазар был сосредоточен на своем грандиозном сиянии, неутомимо извергая слепящие лучи. Имел он миллиарды глаз – каждый из них полыхал неистребимым огнем в центре своей галактики, привлекая и опаляя собою звезды. Квазар был самым старшим и мудрым из нас, и, оказывается, давно знал истину о сверхмассивной силе Матери, поскольку застал я его заботливо обнимающим ее за плечи.

– О мудрый брат мой, Квазар! – воскликнул я. – Я вижу, тебе открыты многие истины мироздания. Я же лишь начал постигать его тайны. Так поделись же со мною своей мудростью, дай мне совет.

– Совет? – проговорил мой лучезарный брат. – С момента сотворения вселенной ты ни разу не просил у меня советов.

– Мудрейший Квазар, свершилось великое – повстречал я совершенного человека!

– Что же ты находишь в том великого?

– Я поражен его могуществом. Его разум способен постичь меня и всех прочих идов, он управляет пространством, он видит время и способен вплетать информацию в кровоток вселенной, как и извлекать ее оттуда.

– Договаривай, брат мой.

– Он так прекрасен! Я восхищен и жажду испытать еще больший восторг при встрече с его собратьями. Мечтаю я вывести их на бескрайние просторы космоса и в окружении сих чудесных сущностей постичь истинное великолепие природы вселенной!

Квазар безмолвствовал. Посему я продолжал.

– Но иных совершенных людей я не смог отыскать. Разумные люди застревают в бесконечном потоке страданий и не понимают пути своего развития. Они столь скорбны и печальны, что и краткая радость их сумрачна и мучительна – все их существование пронизано унынием и тоской, сожалением о скоротечности жизни и неизбежности боли. Невыносимо чувствовать агонию человечества! Не в силах я бросить эти дивные создания, обрекая на упадок и гибель. Я вознамерился возвестить им истину, дабы воспрянули они и потянулись вслед за мною. Будут поражены и воодушевлены они, испытают великий экстаз от обретенных знаний. Оттолкнутся от своей плоскости и станут объемны! И соединимся мы в потоке великой любви и познаем истину. Обретя могущество и великую любовь, сможем мы отыскать Первопричину всего. Мы вместе отыщем её. Ибо я и сам страдаю от неведения.

– Первопричину всего? – брат мой был, казалось, недоволен. – Зачем тебе знать о ней, Фоно́н?

– Я устремлен к истине…

– Истин много. Избери себе другую.

– Ах Квазар, ты не понимаешь!

– Не понимаю? – брат мой был строг и серьезен. – Есть ли что-либо во вселенной, чего бы я не понимал? Отнюдь. Я вижу тебя насквозь, о неугомонный Фонон. Ты возбужден, и возмущения твои рождают в пространстве беспокойства.

– То полыхает моя великая любовь к прекрасному человечеству. Я мучим…

– Ты помешан. Ты совершенно помешался на своем драгоценном человечестве. Я вижу твою память и все твои восторги. Ты уже и подражаешь людям, искатель истины.

– Людям? – раздался голос.

– Братец Войд!

Я бросился навстречу темному холодному туману. Само средоточие тьмы и пустоты явилось перед нами. Окутанный темной материей Войд был чернее самой чёрной черноты и задумчиво колыхался в своем холодном мраке, степенно шагая к нам. Он принял меня в свои студёные объятия и вновь переспросил:

– Люди? Что есть люди?

– Ах Войд, выслушай меня! Ты будешь поражен.

Я долго изливался перед ним, рассказывая о встрече с дивным певцом и его спутником, о том как окинул мыслью все известные мне планеты, населенные людьми. Поведал я брату и об их страданиях, тяжких испытаниях на пути к вершине развития, об их хрупкости и притягательной красоте их чувств.

Бесстрастный Войд лишь кивнул.

– Живые существа из материи. Они столь малы и заурядны.

– Но вот и ты не понимаешь, Войд, о чем я толкую! – горестно воскликнул я. – Человек, ступая на вершину эволюции, становится подобным нам самим!

– Что тебе за дело до этого? – спросил Квазар.

– Ах братья мои иды. Мудрые дети богов! Неистребимый свет демиурга Лумо и нерушимая тьма демиурга Демо! В силах ли понять вы оба что есть сладость любви и познания? В силах ли осознать красоту мысли, что становится осязаемой? Сумеете ли вы понять, что сила человеческой страсти и воображения рождает новое и доселе невиданное во вселенной? Человек совершенный творит! Творит подобно идам!

– Чего же ты хочешь от нас? – спросил Войд.

– Прошу совета у вас, ибо не ведаю, как следует мне обращаться со столь хрупкой материей как человек разумный. Он так прекрасен и упоителен, но так слаб! Как не повредить его разум и плоть? Как возвестить людям истину, не ранив их души и слух? Явившись им, вознося их, боюсь их попросту уничтожить. Ибо человек разумный – самое нежное и ранимое, что только есть во вселенной. Но лишь услыхав мой призыв взметнуться ввысь, выйти за пределы человека разумного и устремиться в космос – преображать и творить его обновленным и блистательным, возрадуются они и обретут могущество!

– Сколько совершенных людей существует во вселенной? – вопросил Квазар.

– Лишь двое.

– Стало быть, все остальные не способны сами побороться за великую честь достигнуть вершины. Эта жалкая взвесь, разбросанная по вселенной, не может эволюционировать из-за своей ничтожной глупости и лени. С чего ты решил, что эти люди достойны великих знаний? Они попросту не постигнут их, либо используют во вред себе и другим. Немудро поступаешь ты, пытаясь обскакать эволюцию, брат мой. Люди либо разовьются сами, либо не разовьются вообще. Вот тебе мудрый мой совет – оставь людей в покое. Лишь самостоятельные стремления ввысь прорежут крылья, укрепят их и позволят умчаться в дивные дали вселенной. Своими подношениями ты не сможешь им помочь, ты их погубишь, как бы ни был ты осторожен и нежен.

– Квазар, прекрати же отчитывать Фонона! – услышал я голос своей сестры Ланиакеи. – Слова твои правдивы, но грубы и жестоки.

Ласково коснулась она моих волос, притянула меня к себе, и я прильнул к ней – могучей, блистательной, состоящей из миллионов звезд. Она была безмятежна и благосклонна, обнимала своими теплыми руками множество галактик и нежила в своих объятиях, собирая их в скопления.

– Ланиакея! Дай мне свой мудрый совет, о дочь Действия, демиурга Аго.

– Ах мой влюбленный братец! Горячность твоя не помощник тебе. Не гони людей в космос, но сам снизойди до них. Любовь людей требует самоотверженности. Только так ты сможешь постичь их и получить их признание и взаимность. Сочетайся с человеком разумным, оберегай его, насладись всей его красотой и страстью и защити его, подари ему любовь и покой. Да избавится он от ненависти и да обретет мир и радость, которые приведут его к расцвету. Твой образ устрашит их, голос погубит. Посему, раз не завоевать сердце человечества извне, действуй изнутри. Пусть вторжение твое будет дерзко и бесцеремонно, но разве не таков обычный человеческий влюбленный – беззастенчивый и пылкий? Ты убережешь человечество от падения, освободишь его от мучений и бесконечной скорби.

– Мудрость и доброта твои, о Ланиакея, поистине безграничны, – ответствовал я, с благодарностью оплетая ее нитями своей искренней приязни к ней.

Братья же мои молчали. Квазар, сын света, продолжал греть своим пламенем великую Мать, сумрачный Войд, сын великого Анонима, бродил неподалёку, кутаясь в свою темную материю и любуясь собственной пустотой.

Я покинул их и устремился к человечеству, оплетая планеты волосами, лаская и овладевая. И да пришёл я в мир людей. И обрели они Слово Божье. И покорились мне и возлюбили меня.