Читать книгу Свет, который мы потеряли - Джилл Сантополо - Страница 7

Мы вернулись в твою комнату – ты обещал меня покормить. Сказал, что, перекусив, хочешь походить по крыше с фотоаппаратом и сделать несколько снимков.

– Пошлешь в «Спектейтор»? – спросила я.

– В газету, что ли? Не-а. Так, для себя.

На кухне меня немного отвлекли от тяжелых мыслей твои фотографии, целая куча – черно-белые снимки разных видов студгородка. Прекрасные снимки, немного странные, они словно светились изнутри. Некоторые были сняты в необычном ракурсе, так что знакомые предметы казались объектами авангардного искусства.

– А на этой что? – спросила я.

Я не сразу поняла, что на фото крупным планом изображено птичье гнездо, выстланное чем-то похожим на обрывки газеты, журнала и сочинения по французской литературе.

– О, ты не поверишь, – ответил он. – Джессика Чо… Ты знаешь ее? Она еще поет у нас в хоре. Подружка Дэвида Блюма. В общем, об этом гнезде мне рассказала она, говорит, у нее из окна видно, что там – чье-то домашнее задание. Я пошел проверить. Чтобы снять как надо, пришлось свеситься из окна. Блюм держал меня за ноги, боялся, что я вывалюсь. Как видишь, все получилось.

Выслушав эту историю, я посмотрела на тебя другими глазами. Ты еще, оказывается, и смелый и ради искусства готов на все. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что ты немножко рисовался. Хотел поразить мое воображение. Но тогда я этого не поняла. Просто подумала: «Вот это да! Какой потрясающий парень!» Но главное: сколько я тебя знаю, ты всегда и во всем умел находить красоту. Ты способен замечать такие вещи, каких другие в упор не видят. Потому я тобой и восхищалась.

– Ты этим хочешь заниматься в жизни? – спросила я, указывая на фотографии.

Ты покачал головой:

– Нет, это так, забава. У меня мама художница. Видела бы ты ее абстрактные работы… потрясающие, огромные… а на жизнь она зарабатывает холстиками – аризонские закаты для туристов. Создавать ради продажи – нет, такая жизнь не по мне.

Я уперлась локтями в стол и принялась разглядывать остальные фотографии. Ржавчина, покрывающая каменную скамью, потрескавшиеся мраморные прожилки, коррозия на металлической ограде. Я и представить себе не могла, что здесь может таиться красота.

– А твой папа тоже художник? – спросила я.

Лицо твое сразу изменилось, словно дверь захлопнулась, и глаза потемнели.

– Нет, – ответил ты. – Он не художник.

Я будто споткнулась о невидимую веревку. Я хорошо помню это, ведь тогда я открывала для себя неведомый мне ландшафт твоей жизни. Я уже надеялась, что скоро изучу его, как свои пять пальцев, и буду ориентироваться в нем с закрытыми глазами.

Ты замолчал. Я тоже молчала. Громко вещал телевизор, я слышала, как дикторы что-то говорят о Пентагоне и о самолете, разбившемся в Пенсильвании. Ужас ситуации снова обрушился на меня. Я отложила твои фотографии. Разговоры и мысли о красоте показались тогда дикостью. Но, вспоминая прошлое, я думаю, что именно они и были в тот день единственно уместными.

– Ты, кажется, собирался меня покормить? – спросила я, хотя совсем не хотела есть, да и картинки, мелькающие на экране, особого аппетита не вызывали, скорее наоборот.

Невидимая дверь в твоих глазах снова открылась.

– Точно, – кивнул ты.

Из съедобного у тебя нашлись лишь продукты для начос. Я принялась резать помидоры, ржавым консервным ножом открыла банку с бобами, а ты высыпал чипсы на подносик из жести, который почему-то никто не догадался выбросить, и потер сыр в тарелку с оббитыми краями.

– Ну а ты? – спросил ты с таким видом, будто наш разговор и не прерывался.

– Что – я?

Я в это время боролась с крышкой банки с бобами, пытаясь отодрать ее.

– Ты художница?

Справившись, я положила металлический диск на стол.

– Нет. Самое креативное, что я делаю, – пишу рассказы для девчонок из комнаты.

– И о чем, интересно? – спросил ты, наклонив голову набок.

Я уставилась в пол, не хотелось, чтобы ты увидел, как я покраснела.

– Стыдно рассказывать… про крохотного поросенка по имени Гамильтон, которого случайно приняли в колледж для кроликов.

Ты удивленно рассмеялся:

– Гамильтон, говоришь. Поросенок. Понимаю. Очень смешно.

– Спасибо, – поблагодарила я и снова заглянула тебе в глаза.

– Будешь продолжать, когда получишь диплом?

Ты пытался открыть банку с сальсой, подцепив крышку за край столешницы.

Я покачала головой:

– Вряд ли кто-то захочет читать истории про поросенка по имени Гамильтон. Думаю заняться рекламным делом, но пока говорить об этом рано. И глупо.

– Почему глупо? – спросил ты, и крышка с хлопком соскочила.

Я посмотрела на телевизор:

– А какой смысл? Реклама… Представь, что тебе осталось жить один день, всю жизнь ты занимался тем, что втюхивал… нарезанный сыр или там… чипсы… У тебя не возникло бы чувство, что жизнь прошла даром?

Ты закусил губу. По глазам было видно, что ты размышляешь над моими словами. Так я еще кое-что узнала о твоем внутреннем мире. А ты, возможно, о моем… совсем немножко.

– А как сделать, чтобы такого чувства не возникло?

– Как раз это я и пытаюсь понять, – задумчиво проговорила я. – Думаю, нужно оставить свою отметину в мире – в хорошем смысле, конечно. Оставить мир после себя немножечко лучше, чем он был до тебя.

Я все еще верю в это, Гейб. Всю жизнь я старалась двигаться в этом направлении. Думаю, и ты тоже.

И вдруг я увидела, как лицо твое… расцветает, что ли. «Что бы это значило?» – думала я. Я еще не достаточно тебя изучила. Теперь-то я знаю, о чем говорит этот взгляд. Он означает, что у тебя в голове меняется ракурс.

Ты окунул ломтик картофеля в соус и протянул его мне:

– Кусай.

Я откусила ровно половину, а вторую ты сунул себе в рот. Взгляд твой задумчиво скользил по моему лицу, затем медленно опустился вниз, исследуя изгибы моего тела. Я чувствовала, как ты исследуешь меня под разными углами, пытаясь найти и оценить мои достоинства. Потом провел кончиками пальцев по моей щеке, и мы снова поцеловались. На этот раз губы твои были соленые и перченые на вкус.

Когда мне было пять или шесть лет, я любила рисовать на стенке своей комнаты красным карандашом. Вряд ли я рассказывала тебе об этом. Так вот, рисуя сердечки и деревья, солнце, луну и облака, я понимала, что делаю что-то нехорошее. Чувство это возникало где-то в глубине души. Но я не могла заставить себя прекратить, уж очень хотелось разрисовывать стены. Комната была раскрашена в розовый и желтый, но мой любимый цвет – красный. И мне хотелось, чтобы и моя комната стала красной. Мне нужно было, чтобы комната стала красной! У меня возникло чувство, будто, раскрашивая стену, я делаю все абсолютно правильно, но в то же самое время поступаю очень дурно.

Такое же чувство не покидало меня и в день, когда я познакомилась с тобой. Мы целовались на фоне трагедии и погибших людей, и мне казалось, что мы абсолютно правы, но в то же самое время поступаем очень дурно. Но я больше сосредоточивалась на ощущении своей правоты, я всегда так делаю.

Я просунула руку в задний карман твоих джинсов, а ты – в задний карман моих. Мы прижались друг к другу еще крепче. В комнате трезвонил телефон, но ты не обращал внимания. Потом затрещал телефон в комнате Скотта.

Через несколько секунд на кухню явился Скотт. Прокашлялся. Мы отпрянули друг от друга и повернулись к нему.

– Послушай, Гейб, – сказал он, – тебя Стефани уже обыскалась. Я попросил ее не вешать трубку.

– Кто такая Стефани? – спросила я.

– Никто, – ответил ты.

– Его бывшая, – сообщил Скотт. – Она плачет, старик.

С расстроенным лицом ты смотрел то на меня, то на Скотта.

– Скажи, я перезвоню через пару минут.

Скотт кивнул и вышел, а ты схватил меня за руку, сплетя пальцы с моими. Наши взгляды встретились, как на крыше, когда я не смогла отвести глаз. Сердце колотилось словно бешеное.

– Люси, – произнес ты, и в звуке моего имени трепетало желание. – Я понимаю, ты сейчас здесь, и все это выглядит очень странно, но я должен убедиться, что с ней все в порядке. Весь прошлый учебный год мы с ней были вместе и разбежались только месяц назад. Этот день…

– Я понимаю, – перебила я.

Как бы дико это ни звучало, в ту минуту ты мне нравился еще сильнее: со Стефани больше не встречаешься, а – надо же! – заботишься о ней.

– Да мне все равно давно пора к себе, девчонки волнуются, – сказала я, хотя мне очень не хотелось уходить. – Спасибо тебе за… – Начать-то я фразу начала, да вот закончить не знала как, а потому она повисла в воздухе.

Ты сжал мои пальцы:

– А тебе спасибо за то, что превратила этот день в нечто большее. Люси. Ты знаешь, что «люс» по-испански – «свет»? – Ты ждал ответа, и я кивнула. – В общем, спасибо тебе за то, что наполнила светом этот мрачный день.

В слова ты вкладывал чувство, которое я выразить не смогла.

– Ты сделал то же самое для меня, – ответила я. – Спасибо тебе.

Мы снова поцеловались. Как все-таки нелегко было мне оторваться от тебя. Как нелегко было уходить.

– Я тебе позвоню, – сказал ты. – Найду твой номер в телефонной книге и позвоню. Прости, что не успел покормить.

– Береги себя, – сказала я. – В другой раз поедим начос.

– Мысль неплохая, – отозвался ты.

И я ушла, размышляя: бывает ли так, чтобы один из самых страшных дней в жизни содержал крупицу счастья?

Ты действительно позвонил через несколько часов, но разговор пошел совсем не так, как я ожидала. Ты сказал, что тебе очень жаль – очень, очень, – но вы со Стефани снова будете вместе. Пропал без вести ее старший брат, он работал во Всемирном торговом центре, и теперь ей без тебя никак. Ты надеялся, что я все пойму, и снова поблагодарил за то, что осветила столь страшный день. Сказал, что время, проведенное со мной, очень много значит для тебя. И еще раз извинился.

Не стоило так переживать, но я была раздавлена. Весь первый семестр я с тобой не разговаривала. Да и второй, весенний, тоже. На семинарах Крамера пересела на другое место, лишь бы не сидеть рядом с тобой. Но всякий раз, когда ты выступал, когда рассуждал о красоте языка и образов Шекспира даже в самых ужасных сценах, я слушала внимательно.

– «Увы! – декламировал ты, – Ручей горячей алой крови, / Как водомет под ветром, то встает, / То падает меж уст окровавленных / Вслед за дыханьем сладостным твоим»[4].

А я только и думала о твоем дыхании, о твоих «устах», о том, как сладостно было мне прижиматься к ним своими.

Я пыталась вычеркнуть из памяти тот день, но это было невозможно. Как можно забыть о случившемся с Нью-Йорком, с Америкой, с людьми в башнях? И как можно было забыть о случившемся между нами? Даже сейчас, когда меня спрашивают: «Ты была в Нью-Йорке, когда рухнули башни?», или: «Где ты была в тот день?», или: «Как все происходило?» – первое, что приходит мне в голову, – это ты.

Бывают такие мгновения, которые меняют траекторию человеческой жизни. Для многих из нас, для тех, кто жил тогда в Нью-Йорке, одиннадцатого сентября настал как раз такой момент. Все, что я делала в тот день, останется для меня чрезвычайно важным, врежется в память, клеймом отпечатается в сердце. Не знаю, почему я встретила тебя в день катастрофы, но точно знаю: именно поэтому ты навсегда станешь частью моей судьбы.