Читать книгу Безвременье - Дмитрий Барабаш - Страница 3

Чёрный ангел некрасив

и совсем не чёрен.

Он бывает лыс и сив,

мелок и проворен.

Он бывает жгуче-рыж,

толст и лучезарен.

Он бывает сер, как мышь,

скромен, как татарин.

У меня был добрый друг —

талмудист и логик,

кругом – плуг земных наук,

Людвигом – Людовик,

ледовитостью морей

чернотою суши —

замечательный еврей

был смелей снаружи

прочно запертых дверей

и в осколке лужи

видеть мог проём окна,

уходящий выше,

чем высотные дома

задирают крыши.

Был изрядно он учён,

потому и думал,

что, чем больше книг прочёл, —

тем красивей плюнул

на условностей кольцо,

на законы веса, —

стал простым, как колесо

или поэтесса.

Он поехал на войну.

Гордые чечены

рассказали, почему

их спасают стены

скал Кавказа. Горный лес,

как своя рубаха,

ближе к телу, чем прогресс,

и теплее страха.

Они пили кровь из вен,

ели мясо с плоти.

В простоте не до измен

– как орлу в полёте

ни до сна и ни до зла

не бывает дела.

Где там царская казна,

где здесь небо, где весна,

где воровка Бэла?

Вот с печоринской тоской

он с войны вернулся,

и в людской земной покой

заново проснулся.

Революция, костры,

Ельцин, баррикады.

Были рвения чисты,

пламенели взгляды.

Он поехал в Белый дом:

– Автомат дадите?

Да́-ди да́-ди да́-ди да́,

раскалились провода.

Телефонные разборы,

и войска вернулись в норы.

Так закончилась держава,

распадаясь на куски,

перекошена и ржава.

Ликовали дураки:

подавайте им свободы

от порядка и труда.

Закружили хороводы

в занулённые года.

Так закончилась эпоха

ожидания конца.

И не то чтоб очень плохо,

и не то чтоб слегонца.

Жизнь как надо, так и била.

Продолжается распад,

чтоб из пепла, чтоб из ила

вырос новый зоосад.

Друг наш был чуть-чуть причастен

к этой суетной возне,

видел войсковые части

и на танковой броне

рисовал слова о мире

и светло смотрел туда,

где в психушечном сортире

звонко капала вода.

Но об этом чуть позднее…

Потерявши интерес

к переменам в сучьем мире,

к распасовке сырных мест,

он решил искать изъяны

всюду, где способен ум,

где бананы обезьяны

делят, захвативши ГУМ,

суммы прибылей итожат

и качают нефтегаз.

Все куда-то что-то ложат,

про какой-то там запас.

Диковато, страшновато,

как в Сухуми в день войны —

обезьяны, обезьяны,

свиньи, трупы, пацаны,

поливающие красным

серый пасмурный асфальт.

Хороши людские массы.

Ирвинг Шоу, Оскар Уайльд,

Борхес, Сэлинджер, Бердяев

– не спасительный заплыв.

Обезьяны смотрят в окна,

рты клыкастые открыв.

И тогда герой наш трудный

жить решает поперёк.

И одним прекрасным утром

отправляет в «Огонёк»

фотоочерк о злодействах,

о безумиях войны,

о жиреющих семействах

на развалинах страны.

А потом берёт «Лимонку»

и газетной полосой

в службу одному подонку

бьёт с размаха по другой…

Так рассудок раздуален —

Янус, анус, рыбий глаз.

Кто там – Троцкий или Сталин?

Пастернак или Булгарин?

Чацкий или Фантомас?

Всюду ездиют машины,

люди в штатском тут и там.

Словно цапля бьёт с вершины

острым клювом по пятам.

И на брюшке, как лягушка,

ускользая от властей,

наш испуганный Петрушка,

словно рыба без костей,

научился сквозь решётки,

мимо пуль, тончей чем щель,

находить в своём рассудке

одинаковых плащей

недосмотры, верхоглядство

и скользить, скользить, скользить.

Пить то водку, то лекарство,

лишь бы день ещё прожить.

Тяжело дышать в угаре

можно месяц, можно три.

Говорят, соседский парень

удавился на двери.

Снова запертые двери.

Снова окна не туда.

Снова каждому по вере.

Снова счастье и беда,

как свобода и убийство

заплелись в один узор.

Как тут, братец, не витийствуй

и не ширь свой кругозор,

если ты блюдёшь законы

жития для бытия,

деревянные иконы

словно крышка для тебя.

Удивительная штука.

Вот, казалось бы, финал.

Вроде больше нету друга.

Кто-то друга доконал.

Здесь пора поставить точку,

сделать вывод и мораль.

Только суждено листочку

приоткрыть святой Грааль.

Не по вымыслу писаки,

ни по сказочной игре,

а затем, что свищут раки

соловьями на горе,

то ли ленинской, а то ли

воробьёвой. Свист такой,

что бумага поневоле,

тянет ручку за рукой,

заставляя ум поспешный

медлить словом при письме,

преломляя призрак внешний

в образ вечный, близкий мне.