Читать книгу Безвременье - Дмитрий Барабаш - Страница 9

Итак, мы в ночь к одной из жён

таксомотором в Подмосковье.

Багажник пивом загружён,

и по щеке слеза любовья

течёт за ворот шерстяной.

Он был растроган или пьян,

петлял водитель между ям,

нас наносили на экран

лучи летящих встречных фар

сквозь морось и машинный пар.

Чем дальше осень от Москвы,

тем первобытней слякоть ночи.

И если отключить мозги,

то за окном уже ни зги,

и только двигатель клокочет,

и фары серебрят виски,

чертополохнутых обочин.

Пробиться к свету без столбов

фонарных мы уже не можем,

как будто проводок проложен

из центра по ложбинкам кожи

и по морщинам узких лбов

до зренья, до его основ.

Электрик властен и безбожен.

Гораздо лучше по утрам,

когда трава одета в иней

и в сером небе облак синий

скользит как шарик по ветрам.

И куст заснеженной полыни,

как хворост в сахарной муке,

ни грустью зябкою простужен,

а вышел в поле налегке,

где никому никто не нужен,

где никому никто не важен,

где никому никто не страшен.

Вот так свободно, налегке,

все оставляя вдалеке,

он отражается в реке,

а не в застывшей за ночь луже.

В провинциальном октябре

есть всё, что было до начала, —

там так же карканье звучало,

и так же в хрупком серебре

сосна иголками качала

и лист кружился запоздалый.

С глазурным пряником в руке

нас осень праздником встречала.

Приторможу. Тут мой рассказ

вильнул в запретный заповедник.

И критик, предводитель масс

читающих или последних

не масс, а при́горшней людских,

воскликнул: – «Автор этот стих

стащил у знатного поэта,

который славой окрылён,

литфондом признан, как же он

надеется, что не заметят

в словесных играх плагиат?!

Вас ждёт – литературный ад,

забвенье и позор гремучий!

Ни царь, ни чёрт, ни подлый случай,

Ни одуряющий распад

культуры не прикроют зада.

Плоды классического сада

жрецы надёжно сторожат».

– Спасибо за науку, дока!

Как орден в лацкан, рифму «доктор»

воткну тебе промеж наград.

Я вор! Тем счастлив и горжусь.

Всё что люблю, беру себе —

и луч весны, и лёд крещенский,

и море горькое, и венский

батон хрустящий под рукой.

Кто вам сказал, что я другой

и радости мои иные?

Я всякий раз, как снова, рад,

встречая мысль в знакомых строчках,

как тот, любимый с детства взгляд,

как самиздатовских листочков

запретный плод. Я вор! Я тот,

кто, не найдя друзей во встречных,

нашел их между звёздных нот

гусинопёрых и подсвечных,

завитых ловким вензельком,