Читать книгу Трое в больнице, не считая убийцы - Дмитрий Крепачев - Страница 4

Двадцать девятое декабря две тысячи пятого года. Нескончаемо много времени прошло с того момента, как он был здесь в последний раз, но вещи теперь представали перед ним именно такими, какими он их все оставил, бросив им напоследок поспешный рассеянный взгляд затуманенных карих глаз. Виктор Снегирёв медленно, отчего-то нетвердой и неуверенной походкой, запинаясь об невидимые преграды, шагал по улице, на которой родился и вырос, и которую всегда так спешил покинуть. И сейчас она казалась ему такой далекой, чужой, неродной, как будто незнакомой ему до этого, хотя он помнил каждый уголок, каждую трещину в асфальте, каждый подъезд с поржавевшей от времени и дождя дверью, и словно длинная кинолента возникала у него в голове, и мысли появлялись так быстро, что он даже не успевал переключаться с одной на другую, и все они мешались между собой и, наконец, лопались, исчезали, как невесомые мыльные пузыри.

Виктор свернул налево и через низкую темную арку вышел во двор дома, в котором жил ребенком. Вокруг, казалось, не было ни единой души, лишь ветер уныло и печально завывал, будто плача, мечась между старыми хрущёвками и не находя выхода, как и многие люди, прячущиеся сейчас внутри них, и старые железные качели во дворе, формирующем огромную букву «Г», упрямо скрипели, отчаянно приглашая присесть. Снегирёв опустился на их холодное сиденье и поднял голову вверх, развязав шарф. Изо рта шел молочно-белый пар, танцующими клубками растворяясь в морозном воздухе, но Виктору почему-то было нестерпимо жарко. Руки, замотанные бинтами, болели от резкого перепада температур. Он со страхом представлял, что увидит, когда снимет повязку: шрамы казались ему показателем слабости.

На иссиня-черном небе появлялись первые звезды, такие ясные, яркие, что даже неприятно было на них смотреть. Виктор, мягко раскачиваясь на качелях утопающими в снегу ногами, вспоминал, как озорным мальчишкой бегал по этому двору со своими друзьями, стрелял из деревянных игрушечных пистолетов, играл в догонялки и прятки, ради победы в которых выбирал всегда одно и то же место – старый подвал крайнего подъезда, темный, сырой и грязный, которого страшился и боялся каждый ребенок этого дома безо всяких причин. Виктор усмехнулся и почувствовал, как из потрескавшейся на холоде губы потекла теплая соленая кровь. Он вытер ее рукавом пальто и, пошевелив онемевшими ногами, медленно встал с качелей, последний раз посмотрел на небо, тяжело вздохнул и, опустив голову, по жалобно хрустевшим и ломавшимся под ногами сугробам пошел к своему подъезду: крайнему, с подвалом.

Пятый по счету, он был самым красивым в целом доме. Здесь всегда были посажены цветы в импровизированных клумбах, выложенных из старых автомобильных шин, усилиями многочисленных бабушек поддерживалась постоянная чистота и опрятность, а кошки плодились и не уходили, зная, что тут их всегда будут подкармливать остатками домашних котлет. Две скамейки по обе стороны входа были когда-то ярко-желтыми, полными разнообразных зверей и стариков. Сейчас вся краска облупилась, животных, сейчас, наверно, набившихся в открытые подвалы, не видно, и даже пенсионеров нет. Пустота. Как и в душе Виктора.

Он только подошел к подъезду, когда услышал шуршащий звук из подвала.

– Тащи!

Виктор подошел к подвальной двери и увидел бабушку в синем платке и потрепанной белой куртке с порванным карманом. Она руководила сгорбленным кряхтящим дедом, который, доставал из подвала искусственную елку, взвалив ее на кривую спину.

– Бабушка, вам помочь? – спросил Снегирёв.

Она обернулась и пристально всмотрелась в лицо Виктора, прищурив слабовидящие, слезящиеся от сухого ветра, глаза, и скрипучим голосом неуверенно спросила:

– Витя? Витя Снегирев, ты?

– Я!

Старушка широко улыбнулась и протянула руки, чтобы обнять мужчину. Она хрипло захохотала, и Виктор в свете ближайшего растрескавшегося фонаря увидел отблески ее золотых зубов.

– Людмила Владимировна! Как ваши дела?

– Хорошо, Витя. Вот, к Новому году готовимся, елку достаем. Ну, что там, Юра?

– Подставку ищу!

– Новый год – это хорошо, – умиротворенно улыбнулся Виктор.

– А ты какими судьбами? Во память у бабки, сто лет тебя не видала, а помню! – цокнув языком, прокричала старушка и подмигнула. Снегирёв рассмеялся.

– А я к брату. Решил с ним провести этот праздник. Семейный, как никак.

Виктор немного погрустнел, вспомнив о своей семье, а бабушка добавила:

– А я, Витька, каждую Пасху хожу на кладбище к твоим родителям. Очень их люблю и уважаю. И помню. Вовка твой тоже приходит. Ну, что там, Юра?

– Давайте, я помогу вам.

Виктор спустился в темный подвал и поднял довольно большую, но старую, елку на улицу.

– Еще помнишь, где наша квартира? – улыбаясь, спросила Людмила Владимировна.

– Конечно, вы ведь наши соседи.

– Ну, идем. Юра, подвал-то закрой, а то знаю я этих бездомных. Залезают прямо в подвал, представляешь, Витька!

В подъезде пахло сыростью, горькими сигарами «Беломор», какие курил когда-то отец Снегирёва, старостью и кошками. Виктор поставил ствол елки на пол перед соседской дверью с серой облезлой цифрой «восемьдесят три» на порванной коричневой обивке и, поморщившись, пару раз сжал кисти рук в кулаки. Старая соседка, заметив это, озабоченно нахмурилась.

– Что с руками-то твоими случилось, Витя?

Она, как большинство жителей севера, отчетливо выговаривала в каждом слове букву «о», делая все звуки протяжнее и плавней. Муж ее в это время протаскивал огромную ель через дверной проем, ругаясь на осыпающуюся с нее пыль и искусственные иголки.

– Обжег в пожаре. – Снегирёв старался сказать это просто, будто вообще не придавал этому значения, хотя сам при этих словах видел перед собой пылающие языки угрожающего огня.

– Ох, боже упаси. – Людмила Владимировна перекрестилась и поправила тяжелый платок, которым укрывала голову. Снег на нем до сих пор не растаял. – Ладно, Витя, не стану тебя здесь держать, иди, брата своего повидай скорей. Сколько не виделись вы! Он один тут совсем, тяжело ему, небось, без твоей руки твердой.

– Насчет твердой руки не знаю, конечно, – грустно усмехнулся Виктор и, на прощание кивнув старушке, подошел к соседней двери, последней на площадке: восемьдесят четвертой. Отчего-то он не мог заставить себя нажать на кнопку звонка. Что и кто ждет его там, за хлипкой дверью со старой обивкой и без глазка с нарисованной желтой краской большой неуклюжей цифрой? Он покинул семью шесть лет назад, уехав поступать в университет, брату его было всего лишь шестнадцать лет. Снегирёв почувствовал мучительный укол совести за то, что оставил на него, тогда еще совсем ребенка, своих родителей, и больше никогда не слышал от него ни слова, кроме известия о смерти родителей: сначала отца, а следом за ним и матери.

Тяжело втянув в себя воздух и задержав дыхание, Виктор нажал трясущимся пальцем на кнопку звонка. За дверью послышалась хриплая прерывистая трель и чьи-то торопливые шаги. Гостей в этой квартире, видимо, не было давно. Снегирёв съежился, будто даже став меньше в размерах, стыдливо и неуютно ссутулил плечи, слушая, как в двери проворачивается ключ.

В нос Виктору ударил запах спиртового одеколона и дешевых жареных сосисок. Источник первого стоял прямо перед ним и доедал источник второго. Но как только Владимир Снегирёв увидел своего брата Виктора, изо рта у него выпал непрожеванный кусок мясного полуфабриката, а рот не закрылся.

– Если вы пришли за деньгами, то их у меня нет.

– Я…

– Уходите.

– Я не из полиции. Точнее, из полиции, но… Я твой брат. Виктор.

Владимир, опешив, пристально всматривался в лицо Виктора, и тот чувствовал себя крайне неуютно под его подозрительным недоуменным взглядом. Спустя несколько секунд напряженного молчания, казавшихся Снегирёву вечностью, Владимир тихо спросил:

– Витя?

Голос его стал как будто выше и тоньше. Он подошел к брату вплотную, дотронулся до гладко выбритой щеки, посмотрел на него снизу-вверх и обнял так порывисто и крепко, что Снегирёв пошатнулся.

– Витя…

Из глаз обоих шли слезы.

– Я так ждал тебя каждый год…

– Знаю, Вовка. Знаю.

– Когда ты уехал в августе, на Новый год я пожелал, чтобы ты вернулся.

– Твое желание исполнилось, хоть и с запозданием, – Виктор виновато улыбнулся.

– Проходи же, чего мы в подъезде-то обнимаемся! – Вова пнул кусок сосиски, теперь валявшийся у входа в квартиру и снова посмотрел на брата. Он зачем-то неловко добавил: – Кошки подберут.

– Ну, рассказывай, как твои дела, что тут поменялось с того самого времени?

Виктор, стараясь не опираться на ноющие руки, сел в коричневое продавленное кресло прямо в ботинках, как делал это в детстве, за что его ругала мама.

– Я уже год работаю в «доме потерянных душ». Работенка так себе, конечно, но деньги хоть какие-то имею.

– Дом потерянных душ?

– Психбольница.

– А-а, – протянул Виктор, – неплохо.

– Да ладно тебе. Конечно, я не могу продолжать дело отца, как ты. Мне никогда не быть полицейским. Но людей от психических заболеваний вылечить могу.

– Психи неизлечимы.

– Но не в тюрьму же их сажать… – Вова, казалось, оправдывался перед братом.

– Душевнобольных не сажают в тюрьму, им везде в этой жизни тюрьма.

Владимир Снегирёв был ростом намного ниже своего брата и моложе на два года, с короткими прямыми волосами, из-за чего в детстве часто завидовал вьющимся локонам старшего брата, зато глаза у обоих были карие: от матери.

– А что же я тебе ничего не предлагаю! – Схватившись за голову, внезапно сказал Вова. – Может, ты кушать будешь?

– Я бы поел, да.

– Идем на кухню, только разуйся!

– Ты как наша мама, – улыбнулся Снегирёв-старший.

– Ох, Витя…

Окна в старой маленькой кухоньке были заклеены коричневым дешевым скотчем, чтобы вьюга не задувала в комнаты, пахло немного сыростью, пригоревшим к сковороде маслом и самым примитивным хозяйственным мылом, совсем не пенящимся и прилипающим к огрубевшим и шелушащимся от холода рукам. Разбитые чугунные батареи, зимой работающие на полную мощность, все равно почему-то не согревали даже такое крохотное помещение, поэтому даже дома Вове приходилось ходить в теплой одежде, чувствуя сквозь толстые махровые носки тихое поскрипывание паркетного пола с облезшей лакировкой на дощечках. Свет в лампочках был неестественно желтый, такой приглушенный, спокойный, отчего создавалось еще большее ощущение уюта, когда смотришь в окно, чтобы посмотреть на бушующие снега, а видишь лишь отблеск люстры под потолком и вечную темноту. Хотя, даже если выключить свет, картина за окном не изменится. Виктор, скинув еще в коридоре ботинки, присел за обшарпанный стол, на котором была постелена вечно мнущаяся и прилипающая к мокрым тарелкам со сколотыми краями клеенка с нарисованными на ней фиолетовыми цветочками, уже перекрытыми разводами от пролитого на нее крепкого чая. Снегирёв, почему-то все еще нервничая, разглядывал спину своего брата и качался на почти уже сломанном деревянном стуле с порванной и потрепанной бахромой, свисающей с сиденья, обитого грязной неприятной на ощупь тканью. Руки непроизвольно потянулись к ней, чтобы заплести косички, как в детстве, но Виктор резко остановился, кинув задумчивый взгляд на бинты. В соседней комнате лилась из-под крана такая дорогая и такая приятная горячая вода, наполняя старую поржавевшую ванну, стоящую на потрескавшейся плитке, и шторка у этой ванной вечно была липкая и неприятно пахнущая старой пластмассой и будто сырой глиной. Виктор, положив подбородок на руку и не замечая поставленной перед ним тарелки с горячими сосисками, смотрел через окно с разводами от мокрой тряпки на вечную ночь, раскинувшуюся снаружи, и ему казалось, что в этом мире не существует больше ничего, кроме этой старой квартирки с раздвижным диваном в гостиной и дырявым постельным бельем с катышками на одеяле, кроме ковра на полу и на стене, по которому он ребёнком любил водить рукой, пока ее не начинало жечь, рассматривая пылинки между грубыми и твердыми ворсинками. Телевизор с длинной антенной все так же стоял на старенькой хилой тумбе, еле держащейся на подгибающихся слабых ножках, но его никто теперь никогда не смотрит, просто потому что он больше не ловит сигнал и показывает лишь черно-белые помехи. В углу кухни втиснулся бабушкин шкаф с чайным сервизом, подаренным кем-то на свадьбу, до которого не притронулась ни одна рука с этого давно ушедшего дня, и белые, расшитые узорами, салфетки уже покрылись толстым слоем пыли. Книги, которые были куплены еще за тридцать копеек в подземном переходе, теперь в беспорядке валялись тут и там с загнутыми уголками страниц, и все это казалось Виктору таким родным, таким приятным, знакомым и желанным, что он даже как будто вечно теперь был готов оставаться в этой крошечной квартире старой хрущевской пятиэтажки, слушая, как льется из крана горячая вода в ванной, передвигая по тарелке неочищенные от пленки невкусные склизкие сосиски и наблюдая за бесконечной ночью вокруг, лишь изредка освещаемой иногда появляющимися на небе звездами и грустно подмигивающими с высоты.

– Сосиски великолепные! – соврал Виктор, стараясь не морщиться от отвращения.

– Меня от них тошнит, но в целом неплохие.

Из верхнего шкафчика Вова достал коробку черного чая и две сколотых кружки. Те самые, из которых они раньше пили вместе с мамой и папой.

– Наши кружки… Ты их хранишь.

– Не выкидывать же. Я ведь говорю, что ждал тебя.

Пока Вова наводил чай, Виктор через силы доедал невкусные сосиски и смотрел в окно на очередной почти уже ушедший день.

– Слушай, а что там Анька? Гронская? – Вдруг спросил он, сам удивившись своему неожиданному вопросу. – Она здесь еще? Давненько не слышно от нее ничего.

– Вить, Анька умерла…

– Как?

– Машина сбила ее года три назад.

Анька умерла. У Виктора в голове не укладывалось. Подруга детства. Как он соскучился по ней! А теперь они никогда больше не встретятся.

– А Петька? Саня? Машка Орлова? – Он лихорадочно перебирал в голове имена старых друзей.

– Вить…

– Вова!

Он бросил чай в кружку и повернулся к брату.

– Нет их никого. Все наши друзья умерли. Видимо, и мы скоро тоже…

У Виктора не находилось подходящих слов. Он даже не помнил, что сказал им всем, когда видел в последний раз. Машку помнил красивой девчонкой с золотыми кудрями и красной заколкой в волосах, писавшей тексты песен в тетрадку с блестящими наклейками и мечтавшей о большой сцене и славе. Саня Маслов был ему как старший брат: всегда и везде служил надежной опорой и разрешал мухлевать в играх. Петька Клишин давал списывать в школе, за это Витя его уважал и не бил никогда.

– Не говори этого. Мы не умрем. Мы вместе встретим Новый год и будем вместе и дальше!

– Почти то же ты сказал и матери, однако, тебя не было, когда она ушла…