Читать книгу Август в Императориуме - Дмитрий Леонидович Лакербай - Страница 2

Полиэтилен. Правильно, полиэтилен. Секрет утрачен. Хотя, возможно, это и к лучшему.

Драный пакет, насквозь пробираемый ледяными пальцами горного ветра, никак не мог упасть на землю – несильный, но настойчивый ухажёр не отпускал выцветшую красотку, страстно выпятившую губы, снова и снова прижимая её к залепленной снегом полуразрушенной стене. Так и надо, давай, жми, щупай, терзай – чем ещё , безымянный невидимка, ты можешь доказать свое существование, тем более здесь и сейчас…

Красотка взлетела немного, заелозила туда-сюда, зацепилась за чей-то проржавевший палец и судорожно затрепыхалась, потом обречённо обвисла – но ненадолго. В конце концов разденет, пожалуй, то есть раздерёт окончательно – и опять ищи-свищи, странствуй, пока не найдешь что-нибудь, достойное замучиться и замучить… Вот тебе стальное жало, красотка, и не благодари.

Смеркалось, и пора было возвращаться: устраивать ночлег, разводить костры, отогревать пеноморфов, поделить вахты – мало ли кто, человек или зверь, рыщет в поисках поживы. Хотя нет, вон уже как метет, да и городишко давным-давно пуст и разграблен…

Бросив короткий легкий меч в потёртые ножны, невысокий коренастый юноша в грубой меховой накидке поднял голову – и холодная тоска привычно прошелестела крыльями одинокой совы. Над полузасыпанным еловым гребнем перевала Мизерере в алмазном шлейфе снежной пыли вставал огромный призрак луны; вокруг теснились быстро тонувшие во мраке лесистые и скалистые предгорья, увитые всё ещё воспаленными снизу облаками; дальше, он знал (видел, пролетая), убегала на юг и всё никак не могла убежать беспокойно-бурливая дочь ледника, Эфемерида… Зачем она рвалась к своему возлюбленному, могучему Урану (зачем это я перешел на язык Предания?), что им обоим нужно было на этих проклятых равнинах…

Обойдя обглоданный дочиста остов коровояка, Старатель 21 заскрипел сапогами к длинному закопчённому бараку, бывшей конюшне, и позёмка серебристо змеилась вокруг. Из тёмного пролома на месте ворот (хорошо, крыша не везде рухнула) доносились оживлённые голоса, прыгали отсветы пламени («в ночи играющие саламандры», как пугает Предание… Ладно, костры уже разведены, меньше работы).

Каким он был, утраченный мир? Некого спросить.

Всего лучше древние плестихи из того же Предания. Чем лучше? Регулярно-упоительными обрывами в бессмыслицу.

Чьи когти чьи когти стучат по асфальту

Чьи когти стучат по асфальту миров

Чего заскучали бросали бросайте

Поймали поймайте as black as a crow

Всё было как было скрипело и выло

Всё было как было кропай не кропай

А дальше мурило курило и крыло

А дальше понятно as easy as pie

У старших на это свои есть блазоны

И вправду ведь каждый as sharp as a needle

Не пойман не вор разгрызал гарнизоны

as old as the hills or as fit as a fiddle

Чьи когти чьи когти стучат по асфальту

Чьи когти стучат как седло об эфес

Чьи когти стучат о кирпич Фьораванти

as cold as a key оh as sure as death

вотужас вотужас вотужасто братцы

as long as one's arm and as lean as a rake

as full as a tick успевали надраться

as pissed as a newt без надежд на римэйк

as far as I know повылазили зенки

as far as it goes as clear as mud

предсмертные плёнки посмертные пенки

а дальше разруха безумье и чад

as wise as before всё покрылося мраком

судьба дает жрать не кобенься рубай

отрезанным раком на драку собакам

сову писааху as laid down by

Войдя, он не стал вмешиваться в разгоревшийся спор, а, обтопав снег, направился в глубину помещения, ко второму костру, жарко пылавшему в кругу пяти расставленных пеноморфов – пляшущий желто-красный блеск ветвился по гладкой ажурной поверхности их двухметровых сфер. Юноша подкинул хворосту, без труда нашел своего, протиснулся внутрь, примостился на свёрнутой овчине и закрыл глаза. Контакт пришел сразу – пеноморф, как обычно, приветствовал друга и давал понять, что к утру будет готов к броску на Воздушный Рудник. Он услышал также грусть Старателя – кто из них останется жив через сутки? – и старался успокоить и поддержать так, как это умеет делать только пеноморф: твой путь – мой путь, твои враги – мои враги, мы одно целое перед лицом Судьбы…

– Эй, 21-й, хватит там целоваться со своей лошадкой! – взрыв предсказумого хохота, 34-й всегда так шутил. – Иди к нам, хлебни огненного зелья – завтра, может, и рта для этого не найдешь! – опять гогот.

– Верно! А то как маслом на хлебе размажут, и вовсе искать его не захочется, рот-то!

– Искала задница штаны, нашла – и утонула…

– Зря пьёте, – подойдя, без улыбки ответил юноша. – Мало ли кто ночью сунется…

– Ишь какой рассудительный молокосос, а? Бьюсь об заклад, 41-й, он уже отличает фуй от пальца! И знает, чем именно пользовать свою малышку!

– Эй, полегче там, – вмешался 37-й, – видишь, малец уже за меч схватился… На вот, расслабься, не помешает… Ну как хочешь, а мы тяпнем ещё по чарочке… Сам посуди, – он стал загибать пальцы под одобрительный гомон, – из горящего Шаммураммата вырвались? Вырвались. От трёх князей на заставе отбились? Отбились. Летучих коней своих сберегли? Сберегли. Видать, волшебник Олэген на небесах свечку за нас держал – целых три повода выпить! Да и мужики мы крепкие, – он подмигнул остальным, – рукастые, жалко, баб нет на нашу крепость, одни лошадки…

– Пеноморфы не кони, – упрямо тряхнул головой юноша, – и завтра нас ждёт кое-что посерьёзнее, да и ночь вся впереди…

В ответ загалдели и заворчали.

– Заладил – ночь, ночь!

– По ночам да со свечам мы с милашкой чам да чам…

– Ты ещё Легенду о Голоснежном вспомни!

– А это что за зверь, мать твою?

Все затихли. Стал слышен равнодушный треск пламени – кто-то невидимый сверху, через беззвёздные пробоины в крыше, безжалостно рвал его живую прозрачную материю на яростно вьющиеся лоскуты, рассыпаемые на искры, увлекаемые куда-то и истребляемые жадной тьмой… И тут же вместе с этим молчанием и треском ввалилось, как расшибающий пинком дверь громила, общее лихо – и ссутулило плечи, резче вырезало жёсткие складки у ртов, приковало задумавшиеся глаза к огню. Там, внутри, корчился в судорогах вешаемых, захлёбывался кровью зарезанных, истекал воем заживо сжигаемых оставленный старателями мир… Сколько столетий бушевали пожарища и войны? Сколько столетий после той, самой страшной, о которой принято было говорить только языком Предания… Никто не хотел помнить об этом – и больше всего они, старатели, отказавшиеся даже от своих имён, чтобы ни человек, ни колдун, ни дух не мог пойти по их следу и перехватить путеводную нить из клубка Судьбы…

– Потому и пьём, – мрачно подытожил невысказанное 41-й, самый старший из всех, и согласное качание голов было ему ответом. Потом он улыбнулся:

– А про Голоснежного рассказать не грех, легенда красивая. Слушайте.

Старатели придвинулись поближе, заворочались, устраиваясь поудобнее, – ведь всегда приятно в жарком кругу дружеского костра, надежного спутника во всём безумном мраке мироздания, послушать живое душевное слово. Кто первый произнес его, кто что изменил или добавил, правды там больше или выдумки – какая разница!

– Рассказывают так. Дело было почти сразу после Конца Света, в одном из немногих уцелевших городков на высокогорье – может быть, даже в этом, почём знать? (кто-то хмыкнул) У правителя городка – назовём его князем – была дочь, красоты – неописуемой… Увидев её, несколько молодых людей лишились рассудка, поэтому отцу ничего не оставалось, как запереть красавицу в башне и замуровать двери, чтобы никто не мог добраться до неё снаружи. Лишь один потайной ход вел из покоев князя, им пользовались он сам и служанка, девушка хоть и не такая ослепительная, но тоже прехорошенькая, только немая. Князь был не слишком богат… и башня не слишком высока, поэтому окна были узкие, голову не просунуть, настоящие бойницы, а не окна! Ходили слухи, что дочку под охраной иногда выводили гулять, но где и когда – никто не видел. В общем, красавице жилось несладко…

– Замуж-то, раз блуда опасался, не судьба было выдать? Зачем же девку-то мучить?

– А где ты после Конца Света найдешь подходящих женихов? Он же всё-таки князь, хоть и маленький! Искал, наверное – а пока дочь взаперти и держал!

– Всё равно садюга.

– А по мне – заботливый отец и рачительный хозяин. Кто же знал, чем всё обернется… Короче говоря, подобрали жители в ту пору на окраине городка пришлого. Загнанная лошадь лежала неподалеку, и в её мёртвых глазах стоял ужас. Когда юношу – а это был, само собой, очень красивый юноша! – привели в чувство, умыли, накормили, стало ясно, что он знатного рода, образованный, умеет хорошо говорить…

– Языком чесать мы все умеем… – засмеялся 34-й, а за ним и остальные.

– Не-ет, я не об этом! Когда юноша очухался, он – хоть память у него отшибло ну просто начисто! – так длинно и изысканно благодарил местных, что они сразу потащили его к князю, так как других благороднорожденных в округе не было.

– Нобиль, значит… – простуженно просипел 30-й. – Дальше ясно! Жених, любовь… У нобилей всегда такие истории, хоть сами они – уроды, да ещё и кровопийцы… Моих, вон, жену-то с дочкой…

– Не угадал! Князь поначалу принял юношу довольно холодно – что мог дать ему или его дочери беглец из разрушенного мира, пусть даже беглец самых благородных кровей! Но тот оказался смышленым, знал толк в разного рода грамоте – что по хозяйству, что по закону, – и князь заодно посадил писать его историю своего, то есть княжеского, рода: рассказывал по вечерам, и тот записывал начёрно, а потом и набело, добавляя разные изящные подробности…

– Постой, у этих, древних то бишь… У них же машинки какие-то для записи были! И голос, и морду тебе сама зарисует в лучшем виде…

– А ты их видел, эти машинки-то?

– Нет. И что?

– И я не видел. Может, у князя и не было таких, а юноша свою машинку забыл, али испортилась – кто чинить-то её будет? Мало ли что благородный, пользоваться – это одно, а чинить – другое! Ты вот мечом пользуешься, а выковать новый сумеешь ли?

– Ну я же не кузнец…

– Так вот и он был не кузнец! Зато стихи знатно сочинял – про любовь и предмет мечтаний, про сладостные утра-вечера, про слияние душ под луной… Князь слушал с удовольствием, но к дочке не подпускал, не дурак был. А вот девки тамошние просто млели от такого обхождения, даже служанка княжеская, и этот юноша, сами понимаете, один практически не ночевал!

– Понимаем, как не понимать… – показно пригорюнился 34-й. – Когда тебе и морда лица, и обхождение… Чего тут не понимать – бабы же на это, как мухи на дерьмо, слетаются! Мы-то грубые… Вот 21-й, наверное, так бы тоже смог, да, 21-й? Язычком-то грамотным ублажишь бабу, а?

– Отвали… – отмахнулся тот под общий хохот.

– Да ладно тебе, расскажи уж, не ломайся, все свои…

– Отстаньте вы от него… Главное дальше будет!

– Ну давай, что ли, а то всё предисловия одна!

– Я и говорю! Юноша ведь тоже не дурак – смекает, какую красоту князь от него прячет, волнуется, способ измышляет, как и на дочку глянуть, и папаше не попасться! Ключ от потайной двери князь на цепке грудной носит, служанка только мычать умеет да ластиться – в общем, засада!

– Ну и кто же в конце концов кого отымел? – не утерпел 34-й.

– О! Учитесь! – 41-й назидательно поднял палец. – Люблю, понимаешь, правильную постановку вопроса! Даже 21-й нюхалку поднял! …А никто никого! (гул разочарования) Подождите гундеть! Гуляет юноша эдак индифферентно мимо башни взад-назад, на стражу косится – влез бы, да щекотки нижней боится!

– Какой ещё нижней щекотки?

– Алебардой, какой же ещё! И тут… – 41-й сделал интригующую паузу, – слышит он из башни голос неземной – песню, значит! А слова-то… – рассказчик многозначительно присвистнул, – вот-те раз! и узнает! Про любовь и предмет мечтаний, про сладостные утра-вечера, про слияние душ под луной!

– Это как же она их услышала? Да мелодию сама придумала?

– А хрен её знает как! И голосок-то прям в сладкую дрожь парня бросает – ходит уже дороги не разбирая, а в ушах-то звуки, а перед глазами – золото волос, ждущие поцелуя нежные губы, трепетные девичьи перси…

– Эй, 41-й, кончай, и так уже разобрало!

– Рано кончать, соколы! Вот и парня разобрало! Впендюлился лбом в башню, ажник искры из глаз, приземлился на пятую точку, башкой трясет, шишку агромадную трет, на хохочущих стражников зенки лупит – и вдруг доезжает, что голос-то нежный слышит он один… А это, согласно Преданию, уже совсем иной поворот!

– Нн-да… Больной либо Избранный!

– Вот именно! А как тут проверишь, башню тебе снесло или тайна великая открывается? Уж он и в прорубь со студеной водой голову окунал, и рассол ядрёный с наговорами пил, и в баню нетопленую с завязанными глазами лазил, и четверговой золой рисовал, и три ночи на полную луну, прицепив наголо хвост свежезарезанной собаки, лаял! Всё перепробовал – не идёт из головы этот голос! А лекарь местный, старикашка притрухнутый, – тот ему и вовсе выдал: вы, мол, ваше недоблагородие, Концом Света меченый, у вас, мол, ваше недоблагородие, в головушке особый магнит размещен – избранные голоса притягивать! А притянуло – живи, стало быть, Судьба это, не поспоришь!

– Ну и?

– Хренуи! – совсем разошелся рассказчик. – Князь ему вечером диктует – а ночью парень узревает заместо диктовки княжеской стихи прелестные! собственной рукой записанные! Листает тетрадь – толстенную, желтую, не одной свечкой закапанную! – но везде те же стихи шуршат, на каждой странице! И строчка одна повторяется: «Звучал мне долго голос нежный…» Подзывает он тогда служанку, спрашивает…

– Крепко на грудь принял, видать…

– Постой, он же по ночам всё с бабами…

– Чего ж он немую-то спрашивает?

– Запутал ты историю, блудодей-краснословец!

– Загалдели! Не все сразу! Ничего я не запутал! Вы что, по лесу никогда не бродили, не видели, как расходящиеся тропки сходятся, а сходящиеся расходятся? На кладбищах не ночевали? Особливо когда ещё только путь держишь и молоньи вспыхивают – кладбище-то, оно то там, то тут вычеканивается, успевай только головой вертеть! А потом, братцы мои, вдруг оно везде, и вертеть уже поздно…

– Что ж замолчал-то, бахарь? На-ка вот, хлопни чарочку для сугреву языка!

– Благодарствую… – тон рассказчика стал взволнованным. – Жизнь, робяты, болотина поганая, каждый шаг важен, да не знаешь, глубоко ли шагнёшь… Вот и эта история у меня из ума нейдет: и Конец Света, и красавица невидимая, и летопись княжеская, и служанка немая, и дверь потайная, и голос нежный, и магнит в голове, и стихи прелестные на каждой странице – откель мне, страннику, знать, что здесь зачем? Неведомы нам начала, братцы, ведомы лишь концы, да и то не дале как наши, руками да бабами отполированные!

– Знатно сказано! Выпьем за слово меткое! Близок ли конец?

– Рядом. Весь следующий день – князь на охоту уехал – юноша бродил по округе сам не свой, так долго повторяя стихи про голос нежный, что к вечеру они уже сами звучали в предзимнем облачном воздухе, и жители, выйдя к плетню, дивились и скорбно качали головами… А ночью пошел снег… – и рассказчик снова замер, отражая расширенными глазами деловито шумящее пламя.

– Эй, 41-й! Не молчи!

– Когда князь один вернулся с охоты, то увидел лишь обугленные печи, замёрзшую кровь, оторванные головы с застывшим ужасом в глазах и, около развалин замка и башни, исчирканных как будто исполинскими когтями, – огромные следы…

– А красавица?

– Была, да вся выцвела. Никто не знает.

– А юноша? А служанка?

41-й помолчал. Было видно, что ему и самому не по себе… А когда заговорил, то голос ложился призрачно, устало и тихо, как снег во мраке дверного проема.

– Вы ещё не поняли? Это и есть Голоснежный. Он мог прийти из леса, но им могла быть и красавица – ведь никто её не видел. Может, её и вовсе не было, а пела из башни служанка, прикидывавшаяся немой? Может, это произошло с юношей, потерявшим себя в звуковом пятне? Куда делись слуги, сопровождавшие князя? Может, он уезжал лишь для отвода глаз? Что на самом деле скрывалось в башне? Что на самом деле диктовал князь юноше? Родилось ли чудовище этой ночью или не уходило никогда? Кто сохранил эту историю, если князь, увидев конец своего рода, пал с коня замёртво, и живых больше никого не осталось? Как вы могли попросить меня рассказать её, если никогда не слышали о ней? И, наконец, – зачем я, рассказывая, присочинил горный городишко?

Снова воцарилось молчание. Неизвестно откуда заглянувшая невидимая ладонь ветра мягко вогнула узорчатый снежный полог внутрь, и он заструился по лицам, как призрачный парус, закружил звёздные письма на неведомом языке…

– Тьфу ты, чертовщина какая, – первым встрепенулся 34-й, затаптывая затлевший было сапог, затем зашевелились и остальные, встряхиваясь и потягиваясь. – Кто там первым вахтить должон, старшой?

– Вот ты, балагур, и должон, – мрачно ответствовал 41-й. – Да в оба гляди, не дрыхни. Два часа, до полуночи, – он достал из-за пазухи старинный серебряный брегет, постучал по нему грязным пальцем, – твои. Потом я, потом 30-й с 37-м, а на закуску мальца поставим – он и поспит нормально, и светать начнет – не так опасно.

– Я… я у себя спать буду, – вдруг, подчиняясь внутреннему голосу, с трудом разлепляя вмиг отяжелевшие губы, пробормотал 21-й.

– В лошадке, что ли? – позевывая, уже миролюбиво дотешился 34-й, перепоясывая свой неслабый арсенал, в который входили меч, топорик и сюрикены, и заряжая арбалет. – В лошадке оно да, тепленько, как в мамке… Гляди, родишься обратно…

…Когда ярким солнечным утром 21-й стремглав несся над ныряющими скрим-скалами, миг-расселинами, кипящими озерами и всей то болотно-бурой, то кирпично-выжженной беспредельностью Запретной Пустыни – трясясь, как в падучей, и со стонами извергая блевотину с высоты пары сотен метров, – вряд ли его мозги хоть как-нибудь могли воспроизвести предрассветный кошмар. Резкий, точно нож под ребро, сигнал пеноморфа, прыгающий свет пламени и чудовищная тень на стене, закладывающий уши жуткий рев, тяжелые удары, будто брёвнами, душераздирающие вопли и стоны, чьи-то взлетавшие оторванные руки и головы – и выворачивающий внутренности, но спасительный бросок пеноморфа – вверх и наискось, сквозь полуразобранный участок крыши, к светлеющему небу!

Он остался один – и, сжав ладонями виски, ещё долго плакал и раскачивался, не обращая ни на что внимания.

…Однако ещё через несколько часов, потрясённый, перевёрнутый вновь увиденным и достигший – вдвое дальше, чем кто-либо до него, – самого мощного Воздушного Рудника, нестерпимо сиявшего в напоённом грозой воздухе, как километровой высоты золочёная облачная башня, внутри которой, медленно вращаясь, зацветали и гасли исполинские жемчужные лестницы и спирали лилово-сиреневых розоастр, и сердце останавливалось от восхищения, а вокруг ширились немыслимой голубизны сомнамбулические проливы, – он вместе с пеноморфом уже мчался по параболе ослепительной, ошеломляющей Силы…

Теперь он знал свое имя.