Читать книгу Август в Императориуме - Дмитрий Леонидович Лакербай - Страница 5

…Немолодой лысоватый человек в белой летней рубашке, с серьёзным, но теряющимся в памяти лицом, слегка наклонившись вперед, протягивает светловолосую летнюю руку – но ты уже не помнишь, надо поздороваться или отдать ключи, да и завораживает его голова – на ослепительно-белом солнечном блюде. Он ждёт, потом опускает руку и качает головой, вместе с которой качается пылающее блюдо, беззвучно поджигающее дальние пирамидальные тополя… Наверное, ключи, всё же ключи, роешься в памяти и карманах, перетряхиваешь какую-то маслянистую чёрную пыль – ничего, ни блеска, ни звяга, хоть плачь! Куда дел? Смутный ужас превращает заплетающиеся ноги в колесо – и катишься, катишься, переполненный отчаянием… Нужен ключ от морозилки, чтобы остудить голову.

Сколько ни выстраивай стен, сколько ни обороняйся, проломы неизбежны. Если в тебе есть пролом, научись смотреть сквозь него, но помни, что и ты видим – обзор всегда улучшается в обе стороны.

…Солнечный луч-гуляка, нагревший залоснённые затылками доски над изголовьем и выставивший эту мысль на просвет, звонко отблеснул от восьмигранной пробки почти пустого пузатого графинчика, тускло – от лезвия плохо вытертого меча, наполовину выпавшего из ножен (а нечего бросать как попало), и Рамон поморщился. Стоял вполне уже четверг, со стены сумрачно глядел, развернув веером унизанные перстнями пальцы, грубо написанный маслом Пластрон Скологрива, покровитель столицы, – а за шторами в жарких подсолнухах бежал в разные стороны многолюдный Императориум: скрипели телеги и велосипеды, дробно стучали копыта, шуршали кареты и экипажи, бормотали голуби под козырьком, покрикивали велорикши, горланили заводными голосами уличные разносчики и зазывалы, выясняли до хрипоты отношения соседские шавки, перекрикивались сорванцы, рассерженно хлопали двери. Где-то в своих постелях, поди, отсыпались после ночной факельной оргии неугомонные шифасты; на пляже готовили площадки для ежедневного Боевого или Оздоровительного Пескобала юнги-пескарики; важные легисты в чёрных мантиях, наставительно поднимая измазанный чёрнилами палец, объясняли очередному простофиле хитросплетения местных законов; на базаре обвешивали, на бульварах гуляли; в «Тридакне» чистили бассейн от бутылок, вылавливали запонки и галстуки завсегдатаев; в Государственном Храме Слова и Меча спереди окуривали, сзади – решали неотложные вопросы; обкуренные адепты Святой Трын-травы выползали из своей тихо сочащейся лиловым дымом дырявой тростниковой церквушки в районе Грязи. Как будто и не было никогда ни Апокалипсиса, ни Чёрных Веков, ни острова Мёртвых, ни Берега Призрачных Миров, ни безумных в своей нечеловечности Танатодрома с Океаном… Законная, но мелкая возня жизни, пригревшейся на солнышке, на краю крыши и не желающей ничего знать и вспоминать – нахохленный воробьишко, пушистый комочек с лихорадочным сердцебиением. Прыг-скок.

Выйди на улицу, попробуй заговорить о двигателе внутреннего сгорания, о книгах и фильмах на разных языках, о праве личности на свободу слова, о красоте древней живописи или поэзии, о газете или Олимпиаде – если ты не орденец и не прошляк, в 9 случаях из 10 шарахнутся как от зачумленного, а то и «полдухаев» (Полицию Духа) вызовут. Далеко не всё запрещено – но табу на публичное обсуждение связанного с прачелами живет уже сотни лет. Его даже не Орден установил – сами нынчелы!

Это на улице – а в потайных капищах, катакомбах, на роскошных виллах и чёрных рынках, да просто среди своих гуляют и обмениваются уцелевшие вещи прачелов, обмусоливаются слухи и сплетни о них, создаются и рушатся культы. Несмотря на «должностной и имущественный ценз правообладания новопроизведёнными техническими средствами», можно встретить даже в сельской местности, в какой-нибудь небогатой усадьбе, нелегальную механическую поливалку или тарахтящий движок (местный умелец соорудил, пустив на топливо, оно же выпивка, часть урожая) – а хозяин сотоварищи в это время в подвале отбивают поклоны древнему фолианту, постеру с голой женщиной или загадочной пишмашинке…

– Хо-хо, видать, ночка тяжела была! Всё нараспашку, сам с небесам беседует. Кого мечом-то кромсали, ваше вашество?

Рамон, очнувшись, ругнул себя за беспечность, но, взглянув на наивно-плутоватую загорелую физиономию Пончо, развалившегося в ветхом креслице (модные сандалии на липучках, цветастые «бермуды», на волосатом торсе распахнутая белая жилетка с массой кармашков, в одном из которых угнездились «фирмовые» солнечные очки), ответил спокойно (сам панибратство развел):

– И ты будь здоров, отважнейший из пофигистов, раз не боишься с нашим нашеством вот так запросто.

– Боялся бы, – хмыкнул Пончо, – вам, орденцам, лишь бы мечи свои кормить, но ты другое дело – если ни за что, то самое большее по уху съездишь!

– И съезжу, если зубоскалить не бросишь. С чем пожаловал в такую рань? Как поживают инжирины размером с человеческую голову?

– Да отлично поживают, – ничуть не смутился Пончо, – если их не пожевали! Между прочим, герой, уже почти полдень, и… – наклонив чёрнокурчавую голову, он заговорщически ухмыльнулся и понизил голос, – мы собирались кой-кого навестить… Но сначала…

– А, ну да, как же я мог забыть – ты лопнешь, если не расскажешь очередную городскую сплетню!

– Бароша, золотко, от кого ещё ты узнаешь новости раньше вашей хваленой почты! Кто у вас там рассекает – почтовые гуси с орденскими бляхами? Или крысы на роликах?

Барон привычно усмехнулся – настоящая орденская почта представляла собой телепатическое извещение (в один конец, если отправитель имеет низкий ранг, т.е. не способен ответить). А ролики Пончо приплел не зря: пару лет назад в Артемисе, полупустом и сонном городе у отрогов Заоблачного Хребта, где порой неожиданно, как умершие деревья, в полной тишине рушатся древние башни, а на расколотых плитах и постаментах неподвижны под солнцем змеи и ящерицы, – неугомонные дети провалились в подземелье, которое оказалось огромным прачеловским складом роликов и коньков. Мгновенно возникла мода, Полиция Духа не возражала и даже разрешила их производство, а некоторые Наместники сформировали, наряду с конными патрулями, роликовые отряды быстрого реагирования.

– Орденская почта не травит меня байками и анекдотами про тупых крестьян, блудливых вдовушек и обворовавших друг друга казначейцев (сказал и пожалел: хороша была история про двух чиновников, из соперничества подделавших печати друг друга и назначавших выплаты нужным людям из финансов чужого управления; погорели оба на страсти к одной знатной даме, добиваясь её благосклонности всё более щедрыми дарениями из тех же источников; обнаружив, что мошна пуста, кинулись разбираться с подчиненными, те начали сдавать друг друга; в конце концов герои столкнулись лоб в лоб у дамы и помяли друг другу физиономии ещё до водворения в тюремную камеру, где и продолжили начатое; финал пока отсутствовал, но был обещан).

За дверью кашлянули, затем постучали.

– Заходи, Лактанций, заходи, твой повар и без тебя справится, – ничуть не смущаясь, что приглашает в чужую комнату, да ещё хозяина, небрежно бросил Пончо, вскочил и полуотдернул штору. – Мы тут, понимаешь, рассуждаем о достоинствах поясного портрета эпохи 55–79-го Адмираблей… – и он кивнул в сторону привычно держащего пальцы веером Пластрона.

– Сдается мне, что ты опять обнаглел и компостируешь мозги… – слегка пригнув голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, вошел и усмехнулся всем своим добродушным, но хитроглазым лицом с большим носом и кустистыми бровями человек лет 50, высокий, жилистый, в видавшем виды пестром фартуке. – А обнаглел потому, что вчера пропил очередную плату за комнату – и где! В трактире «Краб и Шукрийа», у конкурентов! Ты что же, сын ехидны, не мог просрать свои гроши здесь, где бы тебя бережно отнесли в комнату и подсунули бы тазик?

– Да пусть меня сожрет блаженный Мангопард, Выцветающий Призрак из Сельвы, если я…

– Мангопард, тем более блаженный – это грязная выдумка ушлых охотников за аллигаторами и торговцев крокодильей кожей!

– Хрен с ним, с Мангопардом, я его сам не видел! Но, Лактанций – мы там в споре схлестнулись, ну, понимаешь, нельзя было отвильнуть! Хирам, сборщик налогов, писарь Ахвалахдаб – тот косоглазый горбун, он у тебя тоже бывает! – и я… И как раз выясняли, куда деваются… – он оглянулся и понизил голос, – куда деваются списанные Адмирабли!

– Как куда? Живут припеваючи в Райских Садах Адмираблей, – гостинщик возвел очи горе и мечтательно причмокнул, – на всём готовом, пока их не распределят на теплые местечки!

– И ты, умный и образованный человек, сосчитавший все звезды на небе, всех раздевающихся красоток за полузадёрнутыми шторами и каждый денарий в карманах своих постояльцев – да хранит тебя Святой Пластрон! – веришь этой ерунде, распространяемой неграмотными мастеровыми, всякими хромыми Порфириями, тупоглазыми Хрумзаде и заиками Звинцо, от которых даже их родных матерей выворачивает каждые полчаса!

Лактанций сдвинул брови и, присев за стол, забарабанил по нему узловатыми пальцами: пофигист мимоходом упомянул его любимую тайную игрушку – спрятанный на чердаке мощный прачеловский дальновзор (Пончо его и помогал туда затаскивать), намекая на необходимость снисхождения… Собственно, Лактанций, содержатель трактира-гостиницы в седьмом поколении, и сам знал цену постоянной клиентуре, верному источнику не только денег, но и новостей (да и просто друзьям в конце концов) – и, конечно, не собирался ссориться.

– И потом, – не унимался Пончо, явно стремясь набрать очки, – я абсолютно точно узнал – из надёжнейшего источника, галстук на спор съем!..

– У тебя нет галстука, образина… – отмахнулся трактирщик.

– Значит, жилетку! Так вот, я узнал, что новый премьер-министр Его Высокосудейшества, мудрейший Гуго Комедамус, пробивает через Ареопаг проект электрификации всей столицы!

– Прямо-таки всей?

– Кроме Грязей, разумеется! И ты, Лактанций, сможешь, пусть и нелегально, приобрести видеодвойку, как у Артака, не разоряясь на хороший движок! А лидер УмРефов² Залой Гул Кияр предлагает обратиться к Ордену с просьбой разрешить общественный транспорт, хотя бы пару-тройку маршрутов, как в Зоне Эксперимента! Но «консервы» пока против!

– Ладно, ладно, считай, что ты меня перехитрил… Извини, Рамон, этот афродизианский прохиндей, эта болтливая макака вечно вперед выпрыгивает!

– Это намек на мой рост, дылда?

– Ничего, всё нормально, – улыбнулся такой знакомой перебранке Рамон. – Я, как ты знаешь, за умереннную технизацию и тоже всегда не прочь узнать, куда деваются списанные Адмирабли…

– Вот-вот! – возбудился Пончо. – Столько тайн вокруг, и ни одну ещё до конца не разгадали! – Он глянул на дно стоявшего на столе фужера (в этот же миг до него добрался и луч, радужным цветком тронув захватанную пальцами стекляшку), сдул пыль, налил из графинчика, плеснул себе в рот, шумно прополоскал, наконец, проглотил – и заулыбался до ушей.

– Эх, однажды-таки погубит нас, братцы, простое человеческое любопытство… – качнувшись на жалко скрипнувшем табурете, вздохнул Лактанций. – Сколько раз уже только эту тему обсуждали… И за биром, и за ромом, и за «кровавой Магдой», и за простым оресфейским, и за двойным урбинским, и за тройным «ершом»… Знатно обсуждали, надо сказать, хорошо было! …А Пластрон-то здесь причем? Портрет-то, кажись, консульского времени, Адмираблями ещё и не пахло!

– Портрет говно, – грубо выразился Пончо (грамотный нынчел, он легко переходил на язык пофигизма и обратно), – портрет говно, но в нем намек, умным нынчелам урок! – и выжидательно посмотрел на Рамона. Тот кивнул:

– Давай, трави, коли начал!

– И травану! – просиял безмерно увлекающийся историями пофигист. – Однажды коварный банкир Ийткулак, чья физиономия красуется на всех последних внемлях Наместника³ в отделе «Найти за вознаграждение»…

– Опять! Ну что толку объяснять всё на свете зловредными происками удравшего банкира, что-то там не поделившего с Наместником! – возмутился гостинщик.

– Мамой клянусь, на сей раз это точно проделки Ийткулака! Пусть меня десять раз утопят в Адорайском Фонтане, если я лгу! Чисто его почерк – набздеть по полной, оклеветать невинных, а потом подбросить листовки, где он сам себя изображает «жертвой режима»! Слушайте!

Как вы все прекрасно знаете, скоро наш главный ежегодный праздник – Выборы Адмирабля из числа красивейших юношей и девушек. Целый год наш драгоценный Избранный Адмирабль будет носить Корону Красоты Омира и нести тяжкое бремя Высшей Представительской Власти, от наставлений Ареопагу до приема восхищенных делегаций и освящения новых зданий и судов! – голос Пончо зазвенел, а глаза подернулись сталью мечтательного фанатизма. – Даже Его Имперское Высокосудейшество Наместник Кирк Брунобой будет сидеть на пирах во Дворце-Мавзолее Имперских Наместников ниже и склонять голову перед…

– Пончо, ты не на детском празднике и не среди диких поселян проповедуешь… Здесь не нужно «мани заколачивать» – так, кажется, у вас выражаются? – вернул пофигиста к реальности Рамон.

– Ах да, пардону просим… Всё началось ещё с предыдущего Наместника, Парвиза Ал-Каззаба – да икается ему на том свете не чаще трех раз в неделю! Ийткулак был молод и хорош собой, одевался в «Каракалле», изящно перехватывал волосы ремешком из кожи карликового ягуарунди, и Наместник – да не прогоркнет масло его духа в бочонках вечности! – не только благоволил талантливому финансёру, но и доверял ему важнейшее государственное дело – Выборы Адмирабля…

– Они, что, были любовниками? – не утерпел Лактанций.

– Как ты можешь! – возмутился Пончо. – Я этого не говорил! А вот Омендант Пустого Дворца – тот же, что и сейчас, Муса Бецалель! – почему-то очень невзлюбил Ийткулака и призывал в свидетели самого Святого Пластрона, у статуи которого при виде финансёра каждый раз якобы темнело в глазах!

– Как это? – в один голос изумились Рамон с Лактанцием.

– Ну вы же видели: троерукая статуя, назидая, указывает одной рукой на дворец, а ещё две держат пальцы веером, и на них – перстни с настоящими алмазами, рубинами и сапфирами! Если долго смотреть игру камней на солнце, точно в глазах потемнеет – так Муса Бецалель утверждал, что не раз видел из окна, как Ийткулак часами любуется этой игрой! Но если у него не темнело в глазах, то у кого же темнело? Их там только двое – он и Святой Пластрон!

– То есть, поскольку неотъемлемое нельзя отъять и уничтожить, а можно лишь перебросить, отзеркалить, – первым догадался Рамон, воспитанный на Орденской Нелинейной Контраре⁴, – стало быть, мучилась статуя?

– Именно! Омендант жаловался, что Ийткулак доводит Пластрона до полной слепоты, чтобы окончательно затмить не только очи Наместника – да не загнутся его божественные ресницы сверх положенного! – но и Око Омира – Ареопаг! Омендант клялся, что с недавних пор окна Пустого Дворца стали хуже воздавать хвалу солнечным лучам, как-то потускнели, что Дворец тоже слепнет! И пророчил великие бедствия!

– Может, он просто экономил на стекломоях? – трезво размыслил Рамон. Ответом ему был укоризненный взгляд Пончо:

– Вы там, в своем Ордене, совсем нюх потеряли! Омир чуть не погиб, а ты каких-то стекломоев в рассказ суешь! Если бы не прелестная дочка Оменданта, может, мы бы сейчас тут и не разговаривали!

– А, Бенциана… А она здесь причем? – спросил Лактанций небрежно, словно знал её с пеленок.

Рамону вдруг стало невыразимо досадно, что он так размечтался тогда, в библиотеке… Он перестал следить за многоходовой, как всегда, историей, и отвлекся на крохотного паучка в потолочном углу, упорно ползущего через нагромождения реек, обоев и ваты (назрел ремонтик-то, назрел…) – к пожелтевшей эмали оконного откоса, за которым пела лучезарная синева. Сейчас Рамон одновременно жалел, что не может применить доступное более высоким рангам Пси-усиление зрения, чтобы рассмотреть паучка и его трудовой подвиг во всех семенящих деталях – и в то же время не хотел этого: его идиотски тянуло сразу к откосу… Запрыгнуть, уцепиться за край всеми восемью лапами, перпендикулярно падающему, как лифт, полу – и застыть, покачиваясь, над небом…

Бывает, когда бредешь, покачиваясь, по набережной сквозь редкий снег, и фонари с газом мерцают, и у прохожих зеленоватые лица, и почему-то хочется спросить, любят ли они уличное пение, – одну гаснущую тень вдруг отфутболивает, перебрасывает через границу жизни и смерти другая, пугающе-четкая и обстоятельная, как карта незнакомой страны, и замираешь, не в силах уже ни плакать, ни сдвинуться с места… А бывает, выйдешь незнамо где, пригнёшься под наклонившийся к тебе шелест, пройдешь десяток шагов, отводя руками ветви, по хлюпающим дощатым мосткам через тайно улыбчивый ручей, ещё через пару шагов распрямишься и поднимешь глаза… Всего лишь большая поляна, или лужок, или опушка – с одуванчиками, васильками, иван-да-марьей, куриной слепотой, кашкой, ромашкой, дачниками, расстеленными пледами и полотенцами, прыгающими детскими голосами и окриками мамаш, сачками, бадминтоном, упоительно-бездумными каруселями бабочек, любопытно зависающими над шуршащей едой сине-бронзовыми коромыслами, уморительно тявкающими и валяющими друг друга в душистой траве лопоухими щенками… С колотящимся в небе (как сладко затерянные облака) сердцем. Со звонким бессмертием муравьиного шоссе на ярком до озноба березовом стволе. С затаённо улыбающейся сквозь безбрежно качающиеся моря листвы… Разве много нужно, чтобы увидеть Зацветающий Полдень? На какой-нибудь пыльной улочке вдруг обнаружится – сто раз мимо ходил, а не видел! – спрятавшаяся в нескольких кубических метрах Вселенная: мохнатая чудо-гусеница на всех парах, как раскрашенный футуристический поезд, пересекает по набросанным веточкам-виадукам гудящие всякой мелочью ямки-овраги, объезжая камешки-скалы (на одном побольше висит рыхлый домик-чёрнозёмик, из которого недовольно выглядывают зелёные шевелящиеся усики – да, беспокойная жизнь на железной дороге!) и периодически сталкиваясь с вечно торопящимися и трубящими красно-угольными жуками-пожарниками (Дорогу! Дорогу! Горят банк, институт и 14 многоэтажек на 8 улицах!), бестолково снующими, как вращающиеся двери, мошками-авиетками (Ой! Нам сюда? Ой, нет! Нам отсюда!) и тяжело пикирующими мухами-бомбовозами (Ща прицелюсь и вдарю… Вот ща прицелюсь и вдарю…), на ходу перекладывая перед собой рельсы и раскланиваясь со встречными муравьями – ну точь-в-точь хмурыми рабочими с Грузового Двора; диспетчеры не успевают расчистить трассу шмелю-аэробусу, но его низкий мощный гул и сам просто сдувает задумчивые комариные геликоптеры. А ещё выше (в каком-то метре над землей), под сумрачно нависшими смугло-глянцевыми озерами лиственных туч, растерянно реет одинокими крыльями таинственный белый мотылек, где-то разминувшийся с возлюбленной и поэтому обречённый упасть в неведомый ручей и быть унесенным потоком. Он не отсюда, и ему нельзя помочь, даже наблюдая его гибель в разверзающейся пропасти лет… Горе тебе, если в твою жизнь однажды войдет Зацветающий Полдень! Зашумит ветер, всколыхнет пыльно-обморочную улочку ниоткуда набежавшая свежим шелестом зелено-золотая волна – и нет уже ни мотылька, ни Вселенной, лишь умерший телефон в руке да одиночество во веки веков…

– И вот за этот потерянный рай и пришлось расплачиваться! После того как в камере сбежавшего Ийткулака нашли отрезанные пальцы веером и окровавленное собачье ухо, он поклялся отомстить! Адмирабли теперь боятся Пластрона как огня, а Омендант Мозес Богдан больше не кликушествует! – вернулся в сознание взволнованный голос Пончо.

– А девчонка-то, девчонка! Надо же что удумала! – качал головой поражённый Лактанций.

Вопросы застряли у Рамона в горле, потому что внизу раздался грохот и звон посуды, затем отчётливая ругань, крики женщин и быстро нарастающие звуки побоища.

– Опять Шойхет с Абу-Хурайрой сцепились, недоноски несчастные! – взревел гостинщик, вскочив с неожиданной для человека в возрасте скоростью. В руке его мгновенно оказался пружиномёт с плоскими семенами Пластыря Боли⁵. – Я им сейчас устрою дискуссию по правилам ритуального забоя плачущих кошек Застиксии!

Слушая его сбегающий топот по лестнице, Рамон почувствовал, что момент упущен, и сознался себе, что не особо и желает узнать, причем тут дочка Оменданта… Внизу раздавались рыки Лактанция, звонкие хлопки пружиномёта (видимо, дерущихся было больше), затем всё заполнили вой, стоны и проклятия раненых. Морщась от этой какофонии, Рамон кивнул Пончо:

– Есть ещё что-то стоящее? Не история – новость!

– А то! Эксклюзив! – Пофигист опять щегольнул словечком, но при этом понизил голос и оглянулся (ого, что-то серьёзное приберёг). – Ложу Привратников напротив Пустого Дворца знаешь? Набережная Тритона, где сейчас кладут этот… как его… асфальт, вот!

– Ну? (Естественно, все орденцы-пилоты считались привратниками Духа и имели доступ в эту длинную и вычурную светло-салатовую многоярусную постройку с колоннами, портиками, карнизами и балюстрадами, декорированную гирляндами и ангелами настолько, что стирались границы между этажами, – в библиотеке Ложи он и провел вчерашний день, а под окнами орали и гремели чумазые асфальтомесы.)

– Кто-то ночью разворотил пол в верхней зале и растерзал всех служителей. Стража слышала крики и грохот, но, пока добежала и выломала почему-то запертые двери, всё было кончено – одни клочья. Говорят, кровищи… Стены просто ею расписаны!

…Он даже не был голоден, брёл сквозь мороз своей кожи Рамон, он даже не играл, а просто хватал, сдавливал, разрывал несчастных и фонтанировал кровью жертв на всю амплитуду своих прыжков и качаний. Он даже (Рамона трясло, он задыхался, жуя набитый ледяными иглами воздух) не наслаждался болью, не мстил, не жрал. Фрагментирование жертвы и рисование кровью на чужой охотничьей территории могли означать только одно – РИТУАЛЬНОЕ УБИЙСТВО.

Рамон не слышал криков Пончо – невозможность случившегося была столь же очевидна, как и его собственная роль в этом – неизвестная, но роль. Ибо вечерний сон, оказавшийся вещим, означал (согласно Книге) локальное наступление ОБРАТНОГО ПОРЯДКА ВЕЩЕЙ, и Рамону со всей определенностью предстоял ПРЕДЫДУЩИЙ РИТУАЛЬНЫЙ ХОД, на который и ответил Тюльпан. Личный код их взаимоотношений не удивлял и не страшил: в конце концов они оба были блюстителями порядка своих миров. Но ведь а) здесь не Танатодром, б) из отпуска его никто не отзывал! И как Тюльпан добрался сюда, да ещё незамеченным?! Неужели проскользнул мимо крепости Анаконда и проплыл тысячу миль по руслам Эфемериды, Урана, Олгоя, Тритона… (Рамон снова содрогнулся, представив себе эту жуть: чудовище, длинной сине-сизой тенью неслышно скользящее под скорлупами ничего не подозревающих веселых речных парусников и барж…)

– Да очнись ты наконец! – дошли до сознания усилия трясшего его пофигиста. – Что с тобой, ты бледней торговцев лунной тенью!

– Отстань, я просто устал.

– В отпуске-то, да ещё без женщин? Это все твои книги! – И Пончо, фиглярствуя, продекламировал Катехизис. – «Книгу нашел – лишний камень на грудь! Сожги или сдай – и забыть не забудь!»

– А ты сам хоть одну сдал?

– А мне-то зачем? Я их на трынке Артаку толкаю – он в корзинах под апельсинами прячет, так и вывозит! Слушай, за убийство асфальтомесов взяли, но ведь это же не они, правда?

– Правда.

– А кто? Ты ведь всё знаешь, кто?

В том-то и дело, мучился Рамон, ловя краем уха всхлипывания приходящих в себя жертв Пластыря Боли, в том-то и дело. «Кто» – это вопрос нынчела-простеца, «когда» и «почему» – заносчивого прошляка в двуцветной тоге. Орденца же, если нет распоряжений, должен волновать только вопрос «что делать», какую и куда устремить конфигурацию воли, опыта, дара – и беспощадности к врагам Мира.

– Рамон, ты где?

Не отвечая, барон подошел к окну, отдёрнул штору до конца и, только до рези в глазах насытившись сверканием солнечного дня, щебетом и гомоном, обернулся к притихшему Пончо, гадая, насколько быстро посереет его лицо. Впрочем, в глазах крутились и искрили радужные переменцы, и комната гуляла где-то в сумерках.

– Я рассказывал тебе. Ты знаешь ответ.

– Нет, – прошептал Пончо. – Нет! Здесь, на этих славных улицах…

– Где играют дети, смеются влюбленные и ты, распевая срамные песенки… (Рамон яростно пытался проморгаться.) … распевая, говорю, свои похабные песенки, беспечно лакаешь дешевое пойло каждый погожий и непогожий вечер – иногда за компанию со мной, чаще с кем попало… Да, Пончо, да! Именно он, твой ночной кошмар, гигантская и очень хитрая vagina dentata!

– Но ты ведь справишься с ним, правда?

Рамон покачал головой.

– С ним даже лорду в одиночку несладко придется. И потом здесь нет снаряжения, которое мы применяем в Охоте на Охотника. Разве что стража засаду устроит, человек тридцать, с гранатострелами на арбалетах, – но Тюльпан ведь не дурак. Он не придет в «Ухмыляющийся лев» за кружкой бира, и ты не назначишь ему свидание за амбаром, Пончо, как пышногрудым трактирщицам, которые без ума от твоей шерсти. Он сам назначит тебе свидание… Спокойно, спокойно, ты ему не нужен!

Теперь уже трясло Пончо, и Рамон, решив, что малость пересолил, поспешил успокоить пофигиста и напомнил ему о намеченном визите. Наскоро побрившись и уложив орденский мундир в наплечную сумку («Ты можешь быть не в форме – но она всегда с тобой» – незабвенные уроки Кодекса и Субординации!), он облачился в потертую джинсу, отдал ключи слуге – и вот уже они с Пончо пробираются к базарной площади сквозь гомон бесконечных таверен, харчевен, магазинчиков тканей, обуви и бижутерии, пекарен, мясных, зеленных и бакалейных лавок с крикливыми вывесками – это был, по причине близости к центру, преимущественно торговый район, и тысячи запахов охотились за прохожими, вызывая разнообразные гримасы на лицах.

Беззаботно-жаркое солнце, встречные девушки и уличная суета быстро вернули пофигиста в привычное состояние. Он нацепил на нос любимые солнечные очки, запижонился, замурлыкал ту самую песенку вертлявого прачела (сгнившего тыщу лет назад, поди, от какой-нибудь дурной болезни) и на взвизге «ты знаешь, что я плохой!» даже ущипнул за выдающуюся задницу какую-то бабу с корзиной на голове – та, боясь потерять равновесие, могла только беззлобно ругнуться; потом неугомонный пофигист ухватил с уличного лотка кукол-тряцацок одну особенно лохматую и ужасную и закружился с ней в танце, вовремя, правда, успев швырнуть её обратно, пока оцепеневший лоточник не вызвал стражу. Рамон же в разнобегущей толкотне услыхал громыхание повозок асфальтомесов и утянул Пончо туда – его, как ребенка, всегда интересовали технические штучки, а это как раз было разрешено. Природный асфальт, твёрдую чёрную массу с блестящими раковинами на изломе, нынчелы знали и использовали давно, добывая его в нефтеносных известняках и доломитах у отрогов Заоблачного Хребта – но это был искусственный. Повозки, а точнее машины, построили по древним чертежам – и эти гудронаторы сейчас вовсю тарахтели, изливая горячий битум, а вокруг суетились закопчённые, но гордые асфальтомесы с дымящимися лопатами и тяжеленными железными каталками; такая же чумазая галдящая ребятня изо всех сил пыталась пронырнуть под алебарды стражников и оставить на битуме отпечаток чего-нибудь.

«Дети, все они – только дети», – внезапная грусть прохладной водяной змейкой скользнула Рамону за шиворот, и лучезарный шумный полдень сразу как-то потемнел и обеззвучился, а толпа выцвела и превратилась в наплывы невнятно жестикулирующих теней – быстро надень дымчатые очки, вбеги в солнечное затмение: прохладнолика речная рябь, расслабляет её беспрестанное бесшумное накатывание, растворяется душа где-то посреди блеклой беззвучицы давноминувших мимолетных ртов и смытых глаз – и если здесь ещё пристойно быть, то лишь безумно усталой водомеркой или крапинкой на перепелином яйце…

«Вот он, прыгает и хлопает в ладоши, – Рамон смотрел словно сквозь Пончо, – ужас забыт, на улицах новая игрушка. И все они так – подальше от страшного и непонятного. И за это их нельзя винить, барон», – обратился он сам к себе. Перед глазами возник огромный мокрый плац Твердыни, идеально чёткие орденские каре в серо-зелёных дождевиках (новоиспечённые шевалье), моросящая пустыня мрачного вечернего неба, под ней в шеренгу – тускло блистающий цвет гарнизона: полсотни баронов (синяя сталь), пара десятков графов (сталь), несколько маркизов (ржавая листопадная охра) и впереди кроваво-алый лорд Боэций 211, Церемонимейстер. Его Пси-усиленный голос гремит над плацем, и кажется, вся враждебная Вселенная содрогается от мерного океанского рокота клятвы и ответного гудящего эха каре – свинцово падая, рассыпаясь и вновь восставая из мёртвой пены: «…Боль и тоска, страх и страдание, ужас и скорбь человечества – на твоих плечах, Орден! …Стойкость и мужество, сила и разум, воля и гнев человечества – ты, Орден! … Меч разящий – в руках Твоих, истина – на Твоем щите, Дух Святый – над Тобой! …Ты – альфа и омега, надежда и опора, любовь и спасение! …Плечо к плечу, меч к мечу, вместе умрем – вместе воскреснем!»

…Пульсация в висках, алые вспышки под веками – Аура Боя, Тревога 1-й Степени! Отшатываясь наугад и штопором вывинчиваясь из толпы, Рамон успевает понять, что случайно затесался в опасную зону, но заварушка нешуточная. Через головы летят и с грохотом взрываются пузыри с болотным газом; уже загорелись битум и гудронаторы, корчатся раненые и обожжённые; в толпе давка и паника. «Свамперы!» – множится крик. А вот и они сами – сбросили хламиды и, сверкая жабьей кожей, раскручиваясь на месте, мечут подвезенные втихаря пузыри тупых жвачных гигроидов из псевдо-дельты Хуанцзы. Если бы не раненые – мелькает дикая мысль – да бестолковые стражники, ловящие пузыри на свои алебарды, а потом извивающиеся на земле, метатели походили бы на прачеловских олимпийцев с дисками и ядрами в руках. Но вот они разом вытаскивают длинные кривые ножи и идут на стражников сквозь разваливающуюся вопящими снопами толпу; солнце, пробиваясь сквозь жирные клубы чёрного дыма, ловит и запечатлевает короткие взмахи ножей. «Пшеница человеческая», – бормоча и оглядываясь, пятится Рамон. Ребятня, слава Духу, испарилась; где же этот придурок Пончо?

Истошно орущей обезьяной на пожаре мечется потерявший очки Пончо; совершенно обезумев, летит прямо на сверкающие ножи. Перехват руки, рывок – и вот они уже в переулке, в безопасности. Звонкая затрещина затыкает Пончо глотку; заплечная встряска проясняет взгляд; орденская бляха и пара указующих жестов центурионам (подоспели отряд арбалетчиков на малошумных резиновых роликах и отряд панцирной стражи) – и за исход можно не беспокоиться: вряд ли свамперам удастся улизнуть из окружения. Хорошо, сумку с формой не потерял – ещё одно разбирательство ни к чему.

Отдышавшись, они долго молча идут улицами и переулками – под ногами то пружинит земля, то скрипит песок, то шаркает брусчатка, одежда липнет к потным телам, приходится остановиться у колодца и облить друг друг тепловатой водой – и всё молча. Молчание продолжается и пока оба сидят на деревянной лавочке, обсыхая. Наконец Пончо не выдерживает, и вопрос застает Рамона врасплох:

– Почему Орден не разберётся с ними?

И в самом деле – почему? Как много уже скопилось вопросов в голове Рамона! Это стражникам было бы тяжело – армии запрещены, численность стражи ограничена – а Ордену раз плюнуть уничтожить и сами болота.

– Я не знаю, Пончо, – устало признается Рамон. – Придумай какой хочешь ответ: это дело нынчелов, Орден не занимают такие мелочи; свамперы необходимы, чтобы вы не расслаблялись и помнили о бдительности; свамперы окультивировали болота и от них есть польза; свамперы так же достойны жить, как и нынчелы, им просто очень не нравится техника; Орден контролирует ситуацию, наблюдая, как вы себя поведёте. И так далее.

Широко улыбнувшись, Пончо с простодушным видом лепит не в бровь, а в глаз:

– Хочешь сказать, что нынчелы и свамперы для Ордена – вроде подопытных крыс или коровояков на пастбищах?