Читать книгу Август в Императориуме - Дмитрий Леонидович Лакербай - Страница 3

– Я и говорю – в чаше был яд! В таких историях в чаше всегда яд!

– Это в твоих поросячьих глазках всегда яд, а в голове – одна и та же навозная куча! Откуда взяться яду, если жена и дети обожали Охромбека, а тёща, которая и подарила ему эту чашу – самую красивую и дорогую чашу во всей округе, обрати внимание! – рубила капусту на кухне!

– Он прав, Дуриамон! Если это история про Кровавый Чай, так любой попрошайка во всех сорока кварталах столицы расскажет её в двадцати пяти вариантах! Но ни в одном нет яда!

– Евтындра, ты сед, и уши твои давно подобны вафельным трубочкам, наглухо запечатанным сладким кремом счастливого старческого маразма! И ты, Углай, поднимай усы из винной чаши почаще! Тёща рубила не капусту на кухне, а каплунов на заднем дворе! Если Охромбек возвёл глаза небу и, пожевав кончик бороды, как велит обычай, сказал: «Ну, чай, пора и к столу!» – это не значит, что…

– А, у тебя и тёща на заднем дворе с топором! И чай у тебя не чай! Может, и кровь у тебя не кровь? Откуда же кровавые капли с потолка?

– Ты сам, Углай, и сказал – с потолка!

– О, и прямо в чашу? Ну, тогда понятно… Погоди, а яд где? И навозная куча…

– Заткнись, Евтындра! Дуриамон, ты меня достал! ещё скажи, на чердаке был труп, который истек кровью от яда!

– Ну да, правильно! Яд был в чаше с чаем, которую выпил Охромбек, возведя глаза к небу, пожевав кончик бороды, как велит обычай, и сказав: «Ну, чай, пора и к столу!»

– Но как яд попал в чашу, ты, слизняк недоношенный!

– Зря кипятишься, Углай! Если бы ты был мудр, то понял бы, что сам уже ответил на все свои вопросы… Отравлена ли кровь отравленного?

– Само собой, так гласит Предание!

– Следовательно, могла кровь убитого, просочившись с чердака через потолочные балки, упасть в чашу и отравить чай? А, могла? Говори!

– Ну могла…

– Что же ты не понимаешь в этой истории про Кровавый Чай? Или вино совсем затуманило твой несчастный разум? Даже глухой Евтындра понял – вон, кивает, смотри! Объясни всё этому пьянице, Евтындра, как ты умеешь это делать!

– Слушай, Углай! Когда Охромбек возвёл глаза небу и, пожевав кончик бороды, как велит обычай, сказал: «Ну, чай, пора и к столу!» – он заметил, что в его золотую чашу – самую красивую и дорогую чашу во всей округе! – медленно капала с потолочной балки отравленная кровь отравленного! Но не пить после этих священных слов уже было нельзя!

– О-о-о, я сейчас сблюю от вашей истории! Кто был отравленным?!!!

– Как кто? Охромбек!

– Как он оказался на чердаке, придурки?

– А ты, выпив отраву, да ещё с кровью, будешь ждать при жене и детях, когда из тебя польется всё, что может политься в таких случаях? Охромбек был умный и благородный человек – не мог он, поняв, что всё кончено, корчиться у всех на глазах, пугая малышей! Он мужественно ушел на чердак умирать – и его кровь отравила чашу! Самую красивую и дорогую чашу во всей округе!

– Погоди… а причем здесь тёща с топором?

– Как причем? Чтобы никто не подумал на неё, что она отравила Охромбека! Если ты рубишь каплунов на заднем дворе и с ног до головы обрызган кровью, только сумасшедший решит, что в таком виде можно подбросить отраву в чай! Да ещё в самую красивую и дорогую чашу во всей округе, с которой жена и дети глаз не сводят!

– Так вот почему Охромбек перед тем как пожевать, согласно обычаю, кончик бороды, сначала возвёл глаза небу…

– Конечно! Он знал, что его убила тёща, которая подарила ему эту проклятую чашу, а сама ушла рубить каплунов на заднем дворе, чтобы ему ничего не оставалось другого, как самому себя отравить…

Голоса постепенно затихали, но дремлющее сознание, привычно раскладывая услышанный уроборос, автоматически находило и другие витки, легко отспираливаемые от главного: так, «ну, чай, пора и к столу!» отспираливалось в виде мены субъекта и объекта трапезы – последним, естественно, становился обречённый Охромбек; другой виток объявлял кольцевой саму синтагму «отравлена ли кровь отравленного?», а остальное отметал, как излишество; третий фиксировал внимание на жене и детях, не спускавших с чаши глаз и спровадивших тещу рубить каплунов, а Охромбека – на чердак проверять, не текут ли стропила… Стропила не текли, но что-то происходило под полом – как будто неугомонная тёща, всё быстрее вращая сверкающий топор и преследуя – надо вот ей до зарезу! – бестолково мечущихся безголовых каплунов, с утробным гудением продиралась сквозь мрак земли, жилистых корней и капающего каплунячьего жира, от которого уже просто блестел старинный узорчатый паркет… И, правду говоря, под паркетом вовсю гудела уже не тёща, совсем не тёща, а как будто целая компания нарезавшихся юнцов или что похлеще… Надо было подарить тёще цветы – зачем она хлещет и хлещет… Надо было подарить ей тюльпаны – зарывшись, в них не видно лица, как будто ты где-то не здесь, а спишь на чердаке и лениво плюешь кровью на злобно шипящий раскаленный асфальт… Кто спит со свистом, выковыривая из шибающих гнилью зубов куски липкого асфальта, и льющиеся кривоногие змеи шипят ему в лицо? А вот кто!

…ЛОВЧИЙ ТЮЛЬПАН ПРЕСЛЕДОВАЛ ЕГО ЗДЕСЬ, В ИМПЕРАТОРИУМЕ! Этого просто не могло быть – но вот он, взбугривает рассохшийся паркет старинной залы, поднимает пол куполом, и паркетины звонко трещат и разбегаются, как полированные деревянные костяшки в магической игре «Упсс!» – только их сотни и сотни, и видна уже мощная вибрация обоняющих добычу туго свёрнутых бледно-сизых лепестков – плавный выход на четыре метра над полом, трепет, изящный разворот… Падает и взрывается хрустальная люстра, паркетины с грохотом разлетаются жалящим веером, и изумительная своей грацией возбужденная тварь раскрывает навстречу безвольной жертве шибающее влажной мясной гнилью, содрогающееся плотоядное нутро…

Мгновение липкого ужаса – и барон Рамон 42 Пси 7-1 открыл глаза. Солнце уже закончило выпекать жаркие косоугольные пироги на невредимом паркете и, краснея от натуги, громоздило потускневшие телеса на стёсанных зубцах Башни Звездочётов («Ей тыща лет, наверное. Столько не жуют», – всегдашняя ухмылка Лактанция). Стеллажи древнерунских книг, храня скорбное молчание Девственных Утопленниц, медленно погружались в пыльную тьму, в которой кто-то возился со стремянкой; в углу робко толпились поломанные кривоногие стулья; задребезжала переливчатыми закатными стеклами длинная хлипкая оконная створка, чертыхнулся служитель, потянуло речной прохладой и вечерним переписком птичьей мелочи. Тюльпан исчез.

А интересно, сумел бы привычный к зыбким грунтам Охотник на самом деле просквозить столько этажей? (Оторвав тяжёлую голову от книги, Рамон увидел в хмуром зеркале напротив помятое лицо с вдавленным отпечатком, зажигаемые за спиной витые бронзовые светильники – и опять зажмурился.) Потеряв жертву, тварь издавала продолжительный вой шире человеческого диапазона – легко представилось, как мечутся по тёмным коридорам и галереям с пьяными от боли лицами стражники и служители, зажав уши, а то и фонтанируя кровью. Особенно приятен был вид шатающегося, а потом рухнувшего на колени надменного Суперинтенданта Лорда Ареты 211… Впрочем, Арета далеко, в Твердыне Духа, сидит, как кощей, на несметных сокровищах прачелов и выдает для изучения раз в год какую-нибудь ерунду – ржавую станину неизвестного двигателя, заводную механическую куклу или древние консервы с мясом никогда не видевших солнца доисторических животных. Но книги! Аудиозаписи! Видеодиски! Никогда и никому – из не имеющих Спецдопуска. Что достанешь на чёрном рынке, то и изучай – если не боишься Полиции Духа. Да, Арету стоило бы скормить Тюльпану…

– У Вас был такой измученный вид, что не хватило духу прервать… Ваши мечтания, – мягкий голос за плечом, заставивший сенсолётчика обернуться, принадлежал хрупкой невысокой девушке в скромном платье цвета взбитых сливок, украшенном лишь изящного плетения пояском. Бенциана, вспомнил он, дочь Оменданта Пустого Дворца. А ничего…

– Я Альциона, – внимательные зелено-карие глаза, казалось, где-то глубоко играли золотыми искрами смеха, заводя на мгновенный переплеск рыбы, дурачащей незадачливого рыбака. – В Пустом дворце ведь не слишком много работы (иронизирует?), и остается масса свободного времени…

– Ценю вашу деликатность, – слегка озадаченный Рамон мог бы поклясться, что Начбиб-Смотритель ЗДП (Зала Древнего Псевдознайства), старый масляноглазый Селадон, дважды при нем назвал её Бенцианой. – Однако неужели столь… прелестному созданию (удачно польстил, чуть-чуть) по душе это скучнейшее занятие – чихая от пыли, перелистывать всеми забытые манускрипты (щегольнул-таки древним словечком, не удержался), вместо того чтобы, будучи принаряженной сообразно своей знатности, развлекаться сообразно своей юности?

– То есть, если выдернуть из этой фразы штопор витиеватой галантности, вопрос чисто риторический: я трижды дура, поскольку а) чтение книг несообразно моему возрасту; б) мой возраст в принципе предполагает глупость; в) ещё и одета не очень. Какой же из трех вариантов мне выбрать и при этом не обидеться?

– Простите меня, ради Духа, – Рамон почувствовал искреннюю симпатию к этой умной и ироничной дочке Оменданта. – Вы же знаете, как здесь относятся к прачеловским книгам!

– «Запрет и презрение» – так, кажется, гласит Внешний Устав вашего Ордена? Внешний, потому что все орденцы получают неплохое образование… А ведь даже знать Омира часто полуграмотна, не говоря уже о чёрни.

– Вы опасно много знаете… – он непроизвольно тряхнул головой, избавляясь от застрявшей перед глазами картинки падающей люстры. – Но ведь и у вас есть легисты, есть очень даже подкованные инженеры на разрешённых производствах, есть любители искусства…

– Да, есть. Ровно столько, сколько лимитирует Орден.

– Дорогая Альциона, не я установил этот порядок (определенно очень даже ничего…).

– Вижу, вижу, что не Вы (опять смеется?)…

Она присела рядом, облокотясь на край стола, и, серьёзно посмотрев ему прямо в глаза, вдруг как-то мягко и обезоруживающе улыбнулась, а взгляд потеплел; Рамону даже почудилось в нем грустное всепонимание не по возрасту. В её манере держаться была какая-то сознающая себя спокойная свобода, сопряжённая с умом и достоинством и поэтому не нуждающаяся в жеманстве или условностях.

Они поговорили ещё минут десять, и Рамону, конечно, захотелось побольше узнать об этой изящной русоволосой девушке, захотелось подольше остаться в теплом круге её мелодичного голоса и неуловимой ласки его интонаций; сам себе удивляясь, он как бы невзначай старался запомнить каждую чёрточку, каждый штрих её лица с такими чудесными, затаенно-грустно-улыбчивыми глазами…

– Бенциана, вот ты где, – вдруг прервал намечавшуюся волнующую интригу скрипуче-раздражённый и одновременно сладко-изнеженный голос Селадона. – Отец тебя обыскался, а ты тут, конечно, строишь глазки господину барону!

Появившийся из потайной двери стареющий пухлый жуир в парадном облачении (сине-зелёный с золотом вицмундир, аксельбанты, шитьё, ленты, звезды) пытался придать своим словам укоряюще-назидательный тон, но неутолимое сластолюбие просто сочилось с его физиономии. Девушка поёжилась от настойчивого взгляда Селадона, однако рассмеялась и, ещё раз подарив Рамону летние сумерки своих глаз, с сожалением пожала плечами:

– Надеюсь, ещё увидимся, барон, если я Вам, конечно, не слишком надоела своей болтовней.

Тот даже не нашелся ответить, как Альциона (Бенциана?), покачав ладошкой на прощанье, скрылась в той же боковой двери. Селадон проводил её взглядом, потом, как бы спохватившись, наставительно произнес:

– Не слишком ли Вы увлекаетесь, господин барон, запретными сочинениями преступных губителей рода человеческого? Несколько ваших соратников в этот момент прекрасно проводят время за бильярдом и картами. А ведь у нас есть ещё и бассейн, и девушки…

Рамон выдержал паузу и, чеканя каждое слово, раздельно произнёс, с ненавистью глядя в высокое закатное окно:

– Начбиб, Вы считаете себя вправе рассуждать о целесообразности тех или иных действий Посвящённого меченосца Ордена, защитника Духа и Плоти Омира?

– Ну что Вы, что Вы, я… я просто исполняю свои обязанности по предостережению незрелого юношества, – забормотал испуганный Селадон и, поняв, что сморозил совсем уж глупость, попятился и скрылся.

Рамон зло потянулся, хрустнув суставами, с удовлетворением ощущая весомость своего сана: по крайней мере он давал право не считаться с мелкими придирками нынчеловских чинуш. А это ещё что?

В паре метров на соседнем столе лежал лилово-розовый венок сиринги – и только увидев его, Рамон понял, что с наслаждением вдыхает глубокое дурманящее благоухание, а в следующее мгновение уже удивленно оглядывался – кто? Зал был почти пуст, Альциона исчезла, едва появившись, да и венка на ней никакого не было, и вообще что за глупость – приходить в Зал Древнего Псевдознайства с венком?! Между прочим, сиринга давно отцвела…

Поднятым указательным пальцем он остановил служителя в сером хитоне и сделал знак – унести (юный служитель с удовольствием погрузил пальцы в сирингу и даже на мгновение закрыл глаза), резко встал, поморщился от растревоженного аромата и, вспомнив недавнее наваждение, закрыл и небрежно отодвинул в сторону фолиант в переплете из толстенной «драконьей» кожи, за которым уснул. Затем снова открыл его, взглянул на горящее нетускнеющим червонным золотом заглавие – «В поисках чёрного солнца. Книга о великом и ужасном пути предвечного знания, пройденном мною, Парцифалем Шаллахом, гроссмейстером алхимии и контагиоза» – и, усмехнувшись своему отражению, нетвёрдыми отсиженными ногами направился к выходу. К чёрту девушку, к чёрту тайны, к чёрту магов, он воин. О чём же он думал, пока эта дочка Оменданта не прервала его размышлений? (Пусть приземистые сатироподобные вазы и глиняные жабы-кратеры на лестничных маршах таращат на неё свои глазные и прочие выпуклости без зрачков!) А, об Арете и сокровищах прачелов в Твердыне Духа…

В неформале эту великую крепость Ордена Сенсолётчиков звали Твердухой (а то и просто Дыней). За годы муштры она так и не стала ему домом, но последнее посещение оказалось просто болезненным: крахом закончились попытки добраться до Склада безумных прачелов, устроивших в незапамятные времена такой Апокалипсис (их же словечко), что и теперь его, верного присяге и Духу барона 1-й ступени 7-го Пси-ранга, не пускают дальше порога этого Склада. Герцог-Комендант Филипп не принял «ввиду чрезвычайной занятости», а затем через секретаря отправил к Суперинтенданту Арете вроде бы с разрешением, но… Метресса Сильвия (вхожая, по слухам, к блюстителю Склада), развлекшись и приняв дорогие подарки (половину жалованья спустил), не утрудила себя даже видимостью понимания – как он помнил свою бессильную ярость, когда всю ночь простоял на Внешней стене, шепча равнодушно мигающим звездам стихи древнерунских поэтов! Только ранним утром, над перламутровой уже излучиной Брегарта, сонного и оцепеневшего, его снял со стены дежурный наряд. Выволочка, Пси-лекари – и традиционное напутствие: «Иди и жди. Ты будешь призван в свой срок». И вот уже две недели его развлекает нежащаяся под солнцем приморская столица. Отпуск. Август. Императориум.

Багровеющая Безымянная Квадрига с крыши розовоколонного Пустого Дворца (где Омендантом отец… нет, так не пойдёт, прочь, прочь все лишнее!) бесконечно скакала на уходящего через все полуциркульные окна верхнего этажа и парадной лестницы, постепенно съезжая в закат и уменьшаясь, словно возница с невидимым отсюда отбитым лицом обучил своих коней «лунной походке» забавного прачела с древнего видеодиска – точнее, с его копии, сделанной в мастерских Ордена для развлечения знати… Пончо и Квазид – неунывающий пофигист-инжирник Пончо и вечно жующий свои толстые губы напыщенный, но, в сущности, добрый словомел Квазид – немного знавшие инглу, уверяли, что дёргающийся раскрашенный прачел завывает о том, какой он плохой и опасный, Рамон же только пожимал плечами – напугать этот вертун мог разве что ребенка, а в прыгающей толпе было много взрослых. Они круто оттягивались (по выражению Пончо), устраивали релаксы (это уже Квазид ввернул), и хотя здесь не пахло величайшим достижением древности – Искусством Стадионной Волны, но и на запрещённое Искусство Вить Гнезда Взглядом тоже не смахивало. Пусть развлекаются…

Сбежав мимо глянцевито-мрачных жаб и сатиров по лестнице, по бордовой дорожке которой днём вместе с ним взбирались какие-то зеленоглазо-большеокие и тёмно-косматые изумленные девы, сплошь затканные струящимися роями золотых пчёл, – а сейчас, в закатном полумраке, всё казалось смутным вечерним комариным кустарником, последовательным приютом трепетно-сырой мечты, ожидания, мелко зудящей и жалящей досады, а вскоре и откровенной зевоты, – Рамон, не обращая внимания на осуждающий взгляд седенького привратника, лихо крутанул массивные двери и вылетел на свежеющий воздух, прямо в зажигающую огни набережную Тритона. Над замысловатыми гранитными и диабазовыми балюстрадами призрачно пылали, широко раскрыв дремотные глаза-крылья, разновысокие газовые бабочки, дробя и перекрещивая теневые силуэты торжественно мрачнеющих вазонов, массивных тумб, отточенные жесты статуй, а стремительная бледность бездонно-погасающих небес кое-где исчезающе довихривалась смутными полуоблачками – как боязливые засидевшиеся кумушки, услышав далёкий волчий вой, торопливо семенили они домой по вдруг захолодавшему камню ночных переулков, – обтирая с губ недолузганные семечки, обгоняя чуткое сердце и невнятную мошкару – и боясь даже взглянуть вниз, на тёмно-стальные холодные переливы мерно движущегося мрака, на входящие друг в друга литые мечи без ножен, снова и снова заливаемые постепенно яснеющей луной. Огибая над речной свежестью редкие молчаливые фигуры, Рамон опять погрузился в недавние воспоминания, да так, что едва не столкнулся с вылетевшим из переулка поздним велорикшей…

Арета, Арета, проклятый мракобес! (Нравилось это древнерунское словечко.) Принимает посетителей то в своем кабинете, то в Башне Эхо – как шутят в Ордене, для ускоренной мобилизации слуха. Шутки шутками, но срабатывает! Вряд ли забудется: падающий вверх колодец круглой залы, своды со строгими ликами теряются в полумраке, одиночные свечи утоплены в стены по спирали, отмечая почти закрытую винтовую лестницу – идущего в её тьме нельзя увидеть, зато акустика потрясает. Каждое слово сходящего псиэнерга превращается сразу в океанский вал многократного гула и шепота и долго скитается паническими отголосками, пока не умрёт, смытое новым валом. Ты стоишь в центре, вертя головой и не в силах отыскать источник звука, а чёткие раздёльные фразы Ареты медленно обрушиваются на тебя, как исполинские башни, и, ошеломлённо подняв глаза, ты видишь только Гнев Божий и начинаешь пригибаться вниз, из гудящего яростного воздуха к вибрирующему полу. (Рамону, предупреждённому Сильвией, удалось, правда, не встать на колени, но было не до смеха.) И отовсюду этот повелевающий голос!

– Изложите свою просьбу, барон.

И вздрогнувший Рамон излагает во внимательную пустоту и тьму (борясь с желанием сделать шаг назад, чтобы не замочить ноги затихающей пеной слов Ареты):

– Господин, я близок к разгадке многих тайн прачелов. Мне нужен доступ…

– К чему именно, барон?

– Я не знаю точно…

– Самонадеянность. И гордыня. И упорные попытки («Пытки… пытки…» – в смертной тоске перекатывается вокруг.)… Зачем?

– Это могло бы помочь нам в войне…

– В войне? А с кем мы воюем, барон? Кто наш враг – ведь у нас ОДИН враг?

– Создания Танатодрома, господин. И наше невежество, мешающее побеждать или хотя бы понять самих себя…

– ВАШЕ невежество, барон, ВАШЕ. Магистры знают все, что им нужно знать – иначе они не были бы Магистрами. Но помните ли Вы СВОЕ предназначение, барон?

– Я… не совсем понимаю Вас, Господин…

– Да, мы используем достижения прачелов – артиллерию, бронетехнику, авиацию, промышленные технологии и прочее. Однако я повторяю вопрос – с КЕМ мы воюем? КТО наш враг? (Всё тяжелее накатываются валуны слов Ареты, всё громче завывают в ответ своды, всё резче прыгают свечные огни.)

– Переменцы, Тюльпаны, Медузы, Гидра…

– Разве переменцы и тюльпаны разрушили могучие города – ВСЕ города! – испарили полноводные реки и озера, застлали небеса раскалённой тьмой и отравили сам воздух Невидимой Смертью?! Разве дождь змей и лягушек, извергнутый Гидрой, стёр с лица Земли великую цивилизацию, изуродовал священный лик планеты?! Разве Танатодром исторгал из страждущего тела человечества кровавые реки в Чёрные столетия хаоса и мятежей, пока Орден – НАШ с ВАМИ орден, барон! – не положил этому конец?!

– Но ведь мы не знаем точно, когда и как все произошло…

– Мы знаем РЕЗУЛЬТАТ, барон! Мы сами и есть РЕЗУЛЬТАТ – и страшная цена заплачена за тот цветущий оазис в пустынях Смерти и Безумия, который простолюдины зовут Миром и который МЫ с ВАМИ защищаем! Разве Вы забыли присягу, барон… (Теперь голос Ареты шелестит, как обессилевшая у ног, всосанная прибрежной галькой, увлекающая прочь своё иссыхающее тело волна.) Мы с Вами, каждый в свой час, проходили Лабиринт, охотились на Охотника, поднимались на Башню Одиночества, чтобы провести ночь, охраняя Остров Мёртвых. Мы соединили свою душу с пеноморфом и, как древние камикадзе, в свой час совершили Дальний Полет, приняв ужас, боль и бессмертную смерть Танатодрома. Мы ЗНАЕМ, каков мир на самом деле – и пока остатки человечества уцепились за последний клочок пригодной земли, мы, солдаты Духа, на границах жизни смотрим в лицо Судьбе…

– Господин, разве можно понять настоящее, не зная прошлого? Ведь даже прачеловские географические карты, которые мы иногда видим в фильмах, совсем непохожи на наш Омир. А между тем священная Книга Вещей…

– Барон, Вы из племени НИЧТОЖНЫХ ПРОШЛЯКОВ?!! Разве случайно они – НИЧТОЖНЫЕ ПРОШЛЯКИ?! Раньше их убивали прямо на улицах, сейчас презирают. Это инстинкт самосохранения вида, и он прав! Техника, цивилизация, демократия, гуманизм, парламент – весь этот мусор едва не уничтожил человечество, но разве оно ХОТЕЛО уничтожения? ЧТО из наследия прошлого ведет к уничтожению, КАКОЙ ход губителен – неужели Вы надеетесь доподлинно установить АЛГОРИТМ ГИБЕЛИ?! Вы что – можете повернуть время вспять? Вы что – БОГ?!!!

– Простите, господин, мою гордыню…

– Постойте, барон. Я вижу, Ваш дух смущён (Какое-то дуновение шевелит волосы, загораются светильники нижнего яруса. Фуга окончена, и лорд Арета выходит из появившейся двери – короткая полуседая бородка, мрачные серьёзные глаза, чёрные блестящие латы, алый плащ («корзно» – щёлкает древнерунское словечко в голове Рамона), застёгнутый слева серебряным кулаком орденской пряжки. Он дружески кладет руку на плечо Рамону – голос, лишённый Пси-усиления, негромок, тон доверителен.). Вы не первый, кто приходит сюда с этим, и не последний, кто смирит в конце концов свою гордыню. Каждый второй пилот, упоённый поначалу своим даром, мнит себя спасителем человечества… На то и существуют Орден, Буква и Дух его Устава, испытания и традиции, Стела Памяти, праздники и ритуалы. Вы никогда не задумывались, почему Магистры Ордена должны без возражений склониться перед безвестным шевалье, если он совершит рекордный полет? Слава, власть, привилегии не пустые слова – но что они значат рядом с НАШЕЙ ВЕЛИКОЙ БОРЬБОЙ, барон? Железное тело Ордена, несгибаемый дух! Принципат отдает жизнь за шевалье, а тот – за него! Плечо к плечу, меч к мечу…

– Вместе умрём, вместе воскреснем, – заканчивает Рамон девиз Ордена и склоняет голову одновременно с Аретой. Разговор окончен.

– Идите, барон, отгуливайте свой отпуск и помните – Вы не одиноки. С Вами Орден. Везде. Всегда.

…«Вы не первый…», – вспоминал потом Рамон и мрачнел. Речь Ареты, естественно, не была импровизацией – но где они, кто они, ПЕРВЫЕ? Как он жаждал хотя бы поговорить о том, что давно лишило его покоя – поговорить не только с Пончо, Квазидом или Лактанцием, а с братьями по Ордену, прошедшими ад и знающими Цену и Меру¹!

А теперь ещё и Тюльпан… Воскрешённых сенсолётчиков посещают не совсем обычные сны: пылающий угль Танатодрома бесконечно падает в ночные колодцы их душ, беззвучно ударяясь о замшелые стены – и случайно увиденное не случайно, настигшее во сне не выпускает наяву когти из тела, но ходит и живет вместе с тобой, глядит из глаз и порой отражается в зеркале. И только время покажет, было то виденье свыше или сон пустой – однако всегда знак, всегда памятка – для меча, для медитаций, для крепости духа. Неспроста.

Утомлённый всем этим, барон быстро пересёк надраенную голой луной до белизны бляху опустевшей площади и углубился по цокающей под ногами неровной брусчатке узких улочек в едва освещённые редкими фонарями и ещё не задраенными верхними окнами кварталы Кожевников и Красильщиков. Наручные часы он забыл в Валентин-форте, никак не мог приучить себя их носить, но, судя по Луне и звездам, дело явно шло к полуночи. Что ж, среда приказала долго жить, посмотрим, что прикажет четверг… Днем его одеяние служило надежной защитой – орденцев искренне уважали и столь же искренне опасались, потому что покушения на них карались беспощадно – а вот во мраке одинокие шаги и серебряная пряжка могли искушать грабителей…

Через пару сотен шагов он даже прикрыл глаза для концентрации – так и есть: запульсировало в висках, и по бледно-зеленой ауре за веками и легкой щекотке в носу определилась тревога 3-й степени – Запах Намерения. Ничего особенного: парочка вооруженных проходимцев с двух сторон переулка собираются покончить с ним одновременным ударом. Вот она, тёмная щель между двухэтажными домами (сверху, слава Духу, никого), растущее нетерпение в ней и даже короткий лязг за секунду до… Рамон бросается вниз, перекат, разворот – и два сдавленных вскрика, когда короткий меч таранит подбрюшье одного, а брошенный кинжал застревает в шее другого. Первый со стонами уползает, второй, съезжая по стене, дёргается в хлюпанье крови. Без доспехов на орденца, просто безумцы, наверное, новички – профессионально оценивает Рамон их шансы, вытирая меч и мизерикордию о плащ убитого. И прочь, прочь отсюда, навстречу уменьшающейся армии шагов до гостиницы и новым грустным мыслям. Коптящий факел в чугунной львиной лапе (Лактанций мог бы и на газовый рожок разориться), дубовая, с ухмыляющейся медной львиной мордой дверь, условленный стук тяжелого кольца (и звонок электрический, на батарейках, не помешал бы), заспанный слуга со свечкой, надсадно скрипящая лестница, ещё одна дверь, комнатушка, впопыхах застеленная кровать (слуга валялся-таки, скотина), охнувшая от падения тела – и спать, спать! Пошли все вон.

…Отпуск. Август. Императориум.