Читать книгу Август в Императориуме - Дмитрий Леонидович Лакербай - Страница 8

– Стоять, Артак Арташи!

Ощутив воткнутые в рёбра острия, грузный коренастый Артак так и застыл с ананасом в одной потрясавшей руке, бананом – в другой, и открытым ртом – он только что яростно торговался.

– Ты арестован за сбыт гашиша и анаши!

Острия вдруг куда-то исчезли. Хохот справа вернул торговца к реальности – это захлёбывался, приседая и хлопая себя по ляжкам, его сосед, вечно пахнущий горелым жиром грильспец Сиявуш, смуглый бородач. Его крупнозубый хохот перебивался попытками что-то объяснить Артаку – но Сиявуш закатывался снова и снова, до визга:

– Эта пальци, пальци, ни ножик! Тупой, тупой!

Артак отважился обернуться – и, увидев ухмыляющиеся физиономии Пончо и Рамона (подходя, они приложили пальцы к губам, призывая покупателей к потворству – теперь те улыбались), почесал пятерней чёрный жёсткий ёжик на голове – и тоже вдруг захохотал, разбавляя баритональными нотами взвизгивания Сиявуша:

– Ах-ха-ха, какой хытри ардиналётчик, а! и пафигист тожи, да!

«Ардиналётчик» почувствовал наконец, что напряжение и тревога, не отпускавшие его с вчерашнего вечера, растаяли. Разноголосо шумел базар; проходя, улыбнулась симпатичная остроглазая девушка; Артак и Сиявуш, развеселившись и забыв про покупателей, начали перебранку и перешвырку апельсинами и сэндвичами («ти бамбук!», «э, сам ти ишак!», «на вазми, пакущий – сапсем ат фрукт мазги висох! Мяса ни эшь – ум гиде бирош?», «эта мяса, да? эта хужи оващ самий гнилой! из какой дохлий криса ти па начам эта рубищ?»). После удачного броска Сиявуша Артак применил недозволенный прием:

– Ти знаищ, пачиму он такой горды? – ухмылка. – Он жи читат-писат пилёха, а ему прашлияк Папандопула саабщыл, что он – ПЭРС!

– Он мине строчка в кник паказал, ти, гавнюк жжирний! – разозлился «пэрс».

– Вах, он мине тожи йо паказал! Називаица «славар», написина «Сиявуш тирэ пэрс точка». А чито такой «пэрс точка»? Ти знаищ?

Устыжённый бородач промычал что-то неопределённое и, отмахнувшись, повернулся к улыбающимся покупателям.

– Раз это словарь, наверное, какое-нибудь сокращение, – задумчиво произнес Рамон. – Перс… А книгу эту можно увидеть?

– Ха! – хлопнул в ладоши Артак. – Прашлияк йо гваздьями снызу к стулу прыбил. Он хытри: найдут – скажит дыля стул укрипит, ни найдут – можьно питом адбит и читат! Э, пэрс, ни зарежь бабущку!

Последнее относилось к Сиявушу, так ожесточенно вонзающего нож в истекающую соком скворчащую распяленную «курку», что жирные ошмётки усеивали весь прилавок и пятящихся покупателей.

– Махай, махай свой кинджял! – не унимался Артак. – Псирамно у тибья сымех как у дженьчина! Зупки билещут жжимьчугом!

Ошмётки стали взлетать ещё выше, вклинился Пончо («пока вы тут развлекаетесь, вчера было наконец раскрыто кошмарное тройное убийство на прошлогодней Бэтл-Регате»!), но Рамон уже не слушал, рассеянно погрузившись не то в свои, не то в чужие воспоминания. Вспоминался (на фоне праздного летнего окна с мухами) Квазид, который что-то вещал, важно шлепая губами, одновременно гладя пухлыми старческими пальцами двух своих стерилизованных кошек, Охру и Терракоту, присоседившихся на его кресле по бокам, умномордых и умноглазых, в цвет своим именам. Изящные, с блестящей короткой шерстью, они с достоинством оглядывали собравшихся и изредка позволяли себе сдержанное позёвывание. И почему-то они же, исхудалые, боязливо-вопросительно смотрели на Рамона из-за облетевшего куста бьянкоспино – а вокруг всё было усыпано битым кирпичом, гнутыми железяками, топорщилось гнилой ветошью и зазубринами бутылок; догорала, захлебывалась бурой жижей медная листва, и над незнакомым полуобрушенным строением, разгребая вечно голодными лезвиями пронизывающего ветра луженые осколки, содрогалось от нелюдимого отвращения к самому себе горькое и муторное осеннее небо. Пронзительное одиночество этой бесхозной картины вдруг заполонило Рамона целиком, и он с облегчением услышал возвращающий его к базару поучающий и слегка скрипучий голос Квазида.

Пухлый, пыхтящий, обильно потеющий в своей обильной одежде и поэтому постоянно поливающий себя духами Квазид был представителем крайне редкого в Омире занятия – словомельства, и ностальгирующий по прачеловской культуре Рамон в периоды своих наездов в столицу любил общаться с ним. Пускай в облике и манерах Квазида многое вызывало улыбку – он носил обычно расшитую серебром голубую (или золотом – красную) тогу или нарядную далматику с крупными опалами, на людях появлялся увенчанный лавром, в речи делал длинные паузы, во время которых задумчиво жевал губами, а после произносил напыщенные цветистые фразы или целые периоды, сопровождаемые воздеванием рук и запрокидыванием головы, отчего венок иногда слетал и даже порой затаптывался, – но подавляющее большинство нынчелов было так удручающе лениво и нелюбопытно по части наук и искусств, так предано примитивным развлечениям вроде ярмарочного балагана, календарных плясок с попойками или боя петухов, собак, быков etc., что Рамон легко прощал Квазиду и театральный пафос, и заносчивость. Квазид читал много книг и даже писал одну, которую с прошлого отпуска Рамона обещал для читки вслух, неплохо знал нежно любимый Рамоном древнерунский язык и даже некоторые стихи на нем! В общем, «словомел-кропотливец» (автоним) был личностью весьма замечательной.

– Во дни прискорбной лени и дремоты, во дни непразднословного труда под сенью муз приветствую тебя, о славный сын Твердыни щитоносной! – простер длань Квазид, но тут же почесал ею листья венка. – Мм-да… «Сын Твердыни» звучит не очень…

– Может, лучше «о славный муж Твердыни»? – высунулся Пончо, но, получив от барона легкий подзатыльник, ретировался.

– Будь здоров, Квазид. Как твой роман? И, кстати, я никогда раньше не видал тебя здесь. Неужели…

– Я настолько обеднел, что не осталось ни одной служанки для чёрной работы? Не-эт, эти крикливые гусыни по-прежнему не дают мне писать! Хотя (он подмигнул) постель ещё греть не разучились…

От приятного воспоминания Квазид, как жирный кот на солнышке, расплылся в такую умильную субстанцию, что Рамон и Пончо расхохотались. Словомел тут же принял торжественный вид и горделиво поправил тогу.

– Между прочим, я тут по делу, – объявил он. – И в интересах искусства!

– Мы все нижайше превратились в слух, – щегольнул Рамон старинным оборотом, зная, что, несмотря на иронию, Квазиду это понравится. Тот одобрительно кивнул и, вытирая пот расшитым платком, продолжил:

– Сейчас на базарной площади будет… шоу (он хотел сказать «представление», но передумал). Известные вам словопрыги Гектор Шизаяц и его друг Алаверды обещали показать нечто, как они уверяют, несусветное. Да вон их эгида²⁵ висит. А кроме того, – он перешёл на полушёпот, – любознательный Пончо передал мне весьма волнующее известие о новых поступлениях…

– Ну, ладно, извини, я не успел тебе всё рассказать, – в ответ на сдвинутые брови барона Пончо начал оправдываться. – Много всего должно пройзойти!

– Гнусавить прачеловские хиты и щипать каждую пятую женскую задницу ты успевал! Вот и спасай твою дурацкую жизнь после этого!

Рамон тут же пожалел, что произнес последние слова – все немедленно заинтересовались, да и Пончо сообразил, что его потеря головы или потеря лица во время нападения свамперов ничуть не портит саму историю, и уже раскрыл рот…

– Стоп! Сначала объясните всё мне! – потребовал Рамон. – Как-никак я вас прикрываю!

– Ми ни знали, что ти ни знаиш, – примирительно сказал Артак. – Сычас, адын мамент… Эй, пэрс! – он повернулся к понуро сидящему Сиявушу. – Извыны, брат, пагаричился! Всэ знают, что ти храбри джигит, ни зылис на миня, да?

– Харшо, тока ни дразни миня так болши, абидна, – Сиявуш укоризненно посмотрел на Артака, но подошел и пожал ему руку.

– Ни буду, – пообещал Артак, затем неожиданно громко рыгнул, извиняющимся тоном проговорил «сукка арганызм» и, оглянувшись, сделал друзьям знак подойти поближе. – Мой паставщик, Талян…

– Артак, ведь прошлый раз Колян был! – не удержался Пончо.

– Вах! Абижаиш! Калян уже мэсиц в Силинагради тарчыт, водка лопаит, сапсэм тарговля забросил, пиралитари стал! Сами знаитэ, чито такои пиралитари!

– Хо-хо, Артак! Моя бывшая свояченица жила в Селенограде! – опять нацепивший очки (и когда успел раздобыть?) Пончо уже влезал с новой историей. – Только она разобьет скромный садик под окном своего первого этажа, как пиралитари по ночам начинают ходить туда срать! А чо, говорят, и укромно, и подтирка дармовая! Так вот, однажды свояченица провела резиновый шланг, подключила воду и, погасив лампу, сама спряталась за гардиной…

– Ты и женат был? – удивился Квазид, прерывая грозившую затянуться байку.

– Я всё был! – горделиво подбоченился пофигист. – И везде был!

– Так что там Толян раздобыл, говоришь? – воспользовался моментом Рамон.

– Ха! Нови филм раздабил, на инглу! Заптра ночиу мине пиринисет, гаварит, дешива и сирдита!

– Знаим ми иво «дешива», – пробурчал Сиявуш. – Но филм пасматрет ахота!

– Отлично, значит, завтра встретимся, – начал подытоживать Квазид, – и…

– И продолжим спор о прачеловском синематографе! – радостно выкрикнул Пончо ставшую уже ритуальной фразу, отчего разулыбался даже всё ещё мрачный Сиявуш, а Рамон покачал головой: изменения, изменения! Когда-то синеманы были самой мощной фракцией прошляков на Форуме, но теперь достать фильмы и клипы у знати не так сложно, и всё: надменные «аристократы духа» оставили обсуждать синематограф дилетантам вроде его друзей… да и его самого, что греха таить.

– Нет, ты глянь, какая! Видал, а? Звонкий бабец!

– Ну и базар у тебя, брателло, – в тон уже переключившемуся пофигисту ответил Рамон.

– Не, ты глянь – у неё такие… Офигеть… Эх, меченоша, завидую я тебе и удивляюсь – ты же одной своей формой таких бабцов можешь батальонами кадрить! А ежели про подвиги начать…

– Пончо! – под суровым взглядом орденца разболтавшийся пофигист съёжился. – Будешь рассказывать о свамперах – пожалуйста, не приписывай мне подвигов, которых я не совершал! А мы с Квазидом пойдем посмотрим представление… – и, увидев затылок повернувшегося Квазида, Рамон наклонился к его уху. – Обнови, пожалуйста, венок. Похоже, его опять сзади жевали.

– Однажды я убью эту проклятую корову! – выплеснул раздражение красный от жары и возмущения словомел, когда они немного отошли. В раздражении он чуть не оторвал, перестёгивая, лямки своих модных сандалий на «липучках» (и этот туда же… мода, однако).

– А потом Латифа убьёт тебя за свою любимицу. Просто не вешай лавры на дверь – все и так знают, кто ты!

Беседуя, они остановились у эгиды с аляповатой надписью ««Небесная механика» и другие чудеса! Представляет знаменитая труппа поэтобатов «Доктор хоботом»!» Столпотворения не было – тем не менее там и сям виднелись группки что-то оживлённо обсуждавших нынчелов, в основном среднего возраста и хорошо одетых, в том числе парочка прошляков в бело-голубых тогах и несколько подиумисток в мини, выставляющих напоказ длинные красивые ноги в сетчатых капроновых чулках (тоже чья-то монополия). Солнце перевалило зенит и нещадно поливало жестяные и толевые с дранкой крыши павильончиков и прилавков, выгоревший брезент палаток – но полукаре высоченных многошумных тополей и раскидистых лип осеняло утоптанную базарную площадь, так что под лучезарным лиственным пеклом прозрачными воздушными слизнями шевелилась тенистая прохлада, а в центре в каменную круглую чашу бассейна ниспадал улыбчиво играющим стеклом шатровый фонтан. На его бордюре, позевывая, испекались стражники, каждый час по очереди переваливаясь в воду во всей амуниции; то же периодически делали и торговцы, и только оборванным и изъязвленным нищим, во избежание заразы, было отказано в этом удовольствии; они гуртовались чуть подальше, где был спуск к вонючему и заросшему пожарному пруду.

Рамон, несколько лет проведший в гарнизоне Картахены и не раз инспектировавший столицу, видел уже перформативы Шизайца и Алаверды и находил это зрелище интересным. Словопрыги-поэтобаты называли себя материцы (материализаторы интуиций) и были не только весьма искусны в эквилибре, но и вызывали восторг у маленьких, отчего в знатных семьях возникла мода водить детей на их представления и даже позволять участвовать в них. Вот и сейчас актеры суетились и шуршали в ближайших зарослях, а вокруг постепенно собирались взрослые с детьми.

Наконец, из кустов высунулась длинная, до блеска начищенная труба и начала хрипло выть. Тотчас же вышел маленький мальчик, театрально взмахнул белым полотенцем и, скомкав, засунул ей в глотку. Труба поперхнулась, но выплюнула полотенце, затем вышла целиком и за ней мальчик-трубач. Он стал маршировать по кругу, а второй подобрал полотенце и пристроился за первым, качая над головой растянутым в руках полотенцем. Из куста показалась следующая труба – и так далее. Вскоре уже десять трубачей и столько же мальчиков с белыми и голубыми полотенцами маршировали, слаженно выписывая сложные траектории и не сталкиваясь; полотенца засовывались, вылетали, пачкались, подбирались, отряхивались, волновались над головами; трубы выли, кашляли, снова выли.

– Небесная механика видна! – вразвалку вышел к публике представительный длинноволосый мужчина в очках и воздел руки. – Пищеварению пронзительна она! Но для души, изваянной тромбоном, ужели не пользительна она? Скажи-ка, дядя, ведь недаром работаешь небесным кочегаром?

Два мальчика – один с трубой, другой с полотенцем – шагнули вперед, остальные мгновенно застыли в разных позах.

– Ум-движитель хрустален, хоть ты тресни! – воскликнул первый и взвыл трубой.

– Но пескари в песке не пишут песни! – звонко отчеканил второй и с удивительной быстротой сделал себе чалму. Тут все забегали, запрыгали, заорали, зазвенели сталкивающимися трубами, стали хлестать друг друга по задам полотенцами, но стихли и поникли, когда Шизаяц, ритмично покачиваясь, запел с воздетыми руками:

– И белая дверь – сфера-а… И чёрная дверь – сфера-а… И музыка сфер – сфера-а… А есть ещё атмо-сфера-а…

Под распевы Шизайца трубачи соединили спины, подняли трубы вертикально, дали им центробежный наклон и начали медленное круговое движение по часовой стрелке; оставшиеся дети образовали своеобразный хоровод: встали на четыре конечности (ноги полусогнуты, руки прямые), один конец полотенца схватили зубами, другой прикрепили к специальному зажиму на ягодице впередистоящего – и так же медленно пошли против часовой. Зрители восхищенно заохали виртуозной кинематике этого процесса. А Шизаяц, прикрыв глаза, обращался к виртуальной публике, и небо блестело его очками:

– Выписывая биссектрису на дом, клянусь зубами, клацнувшими взглядом, что будет найден гадкий нарушитель, тучегонитель, небопотрошитель, злокозненный адепт, золовка зла…

Тут взгляд его прояснился, а голос окреп:

– Да вот же он! Ату его, козла!

Из кустов, кувыркаясь, вылетел маленький крепкий Алаверды – в красно-зелёном спортивном трико, сверкая атлетической чёрнотой крашеного торса, с испанской бородкой на искусанном лице, и заверещал:

Недобитая пяткость улета вкость!

Бесконтактная лямкость готики!

Апатридой папаши танцует злость!

О, дуршлаг моей готтентотики!

Зрители аплодировали его кульбитам, силе и верткости – скача в древнем стиле «пьяной обезьяны», он ворвался в хоровод, схватил несколько полотенец сразу, утянул за собой, перепутал, ускакал с хохотом, допрыгал до кустов, вытащил оттуда за хобот слоненка, сделал на нем стойку на руках и проорал вниз головой:

Офигительный фистинг, купец дорожаев мре!

Катаклизм камасутры корова курила и шут!

Камарилью мурильо дровами бровей в дыре!

Я чешу парашют, я на всех вас чешу парашют!

В шуме и гаме Рамону вдруг почудилось пришедшее Пси-сообщение – но волны эмоций вокруг смыли его рисунок, и, сколько барон ни пытался разобраться, ничего не получалось. Оставалось надеяться на стандартную процедуру повтора через два часа. А тем временем дети, построившись хрюкающей трубами свиньей, загнали кувыркавшегося Алаверды на дерево, и он горестно орал уже оттуда:

Абсорбируя бойко-зелёный уй,

А потом апотомы соча из дрых,

Разве знал я, что ганглия ветродуй!

Разве мерил тортиллу звездой шутих!

– Будешь ещё похищать краденое солнце? – грозно спросил у него Шизаяц, водрузивший себе на голову шлем с орлиными перьями.

– Толстозадо кипербола шнег чинчли! – провыл в ответ с дерева Алаверды, что, судя по интонации, означало искреннее раскаяние.

– Поверим, дети, этой пьяной мохнатой скотине ещё раз? – обратился к трубастой «свинье» Шизаяц.

«Свинья» начала сосредоточенно и вразнобой дундеть в трубы и махать полотенцами, что, видимо, означало напряжённую коллективную работу мысли. Наконец все замерли, из строя выделился самый маленький мальчик, подошел к дереву и фигурно пописал на него. Зрители охнули. Шизаяц с видом знатока достал подзорную трубу и с минуту изучал написанное, а затем выпрямился с просветлённым лицом.

– Друзья Шизайца и Алаверды!

Внезапных космогоний брандашмыги!

Попис фигурный с деревом воды

Рисуют нам из будущего книги!

Прощен непроизвольный Хануман,

И, коли мыслят не одни засранцы,

Пора вернуть гармонии обман –

Даешь восстановительные танцы!

С этими словами «свинья» рассыпалась, начались крики «ура!» и сольные гимнастические номера – но через минуту из кустов выскочили наряженные медвежатами горнисты, заиграли зорьку; Алаверды дисциплинированно слез с дерева и, став по стойке «смирно», отдал салют Шизайцу – тот ответил шестнадцатью галантными поклонами вприпрыжку, попутно прометя длинными перьями своего шлема целую дорожку к фонтану; и снова с криками «ура» перешедшие в решающее наступление дети повалили Алаверды, привязали его руки-ноги к полотенцам, проволокли в невероятном гаме глоток, труб и горнов и с уханьем сбросили в фонтан. По воде расплылись сначала чёрнильное, затем красное и зелёное пятна, поплыли полотенца, а вскоре восстал и сам Алаверды – белый, улыбающийся, в прозрачных штанах, прикрывая рукой причинное место. Под рукоплескания актеров и толпы он пропрыгал так до кустов и скрылся в них, а Шизаяц подал знак, и актеры начали вальсировать под звуки труб, горнов и детских пищалок. Зазвучали трогательные эпиложные стихи – Шизаяц, как великий актер, декламируя, почти одновременно водрузил свои очки на хобот одуревшему слоненку, вытер слезы белым платочком и вытащил за ухо из кустов застёгивающего вытертые джинсы Алаверды. Голос рапсода при этом продолжал звучать ровно и проникновенно:

– Друзья мои, надежда не обманет!

Неважно, все «бегут» или «бежат» -

От близоруких слоников в тумане

До ассоциативных медвежат!

А правда в том, что нету зла в Омире –

Есть добрых сил борьба с ещё добрей!

Пусть кто-то ловит в нашем космопире

Лекарство для питательных угрей,

Но я скажу: ребята, вы бурлаки!

Смотрите, как расплылся мелкий бес!

Ура сигнификации в дензнаке!

Даешь трансфигурацию небес!

Но главное: чтоб маленький мышонок

С мышихою премаленькой своей

Всей дрожью перепонок и мошонок

Уж не дрожал, а говорил: «Ей-ей!»

Чтоб мерседес неведомого бенца

Коленца не ломал с того конца –

Слонята, трубачи и полотенца

Сыграли эту ламца-дри-ца-ца!

Зрители – и стар и млад – дружно аплодировали и, не скупясь, бросали гремящие монеты в старый ржавый тазик, которым обносил их дрессированный слоненок (для хобота было сделано специальное крепление). Квазид где-то затерялся в толпе, и Рамон, освежив лицо под струями фонтана, решил прогуляться к морю, чтобы без помех принять второй Пси-сигнал. Да и просто посидеть, расслабиться, помечтать. Отпуск есть отпуск.