Читать книгу Китай под семью печатями - Дмитрий Михайлович Усачёв - Страница 8
Часть 1
Двадцатые
Контекст
Бесклювый коршун
ОглавлениеЭто назовут – Белый исход. Сколько их, белых, изошло из России? Сколько через Константинополь – в Париж и Прагу?
А сколько через Владивосток, Читу и Благовещенск – в наши Харбин и Мукден? Цифры разные. По неполным данным Службы по делам беженцев Лиги наций, общая численность белой русской эмиграции – 985 тысяч человек. Тогдашняя Лига наций – это как сейчас ООН. Можно верить? Почти миллион.
А какая доля из этого миллиона оказалась в Маньчжурии? Евгений Анташкевич, автор шпионского романа «Харбин», пишет: «К концу 1922 года в Маньчжурию из охваченной войной России пришли почти 300 тысяч беженцев. Харбин, город на северо-востоке Китая, казалось бы, стал спасением. На самом деле именно через него на четверть века пролёг фронт русской смуты».
Получается, что Харбин тут – не чемпион. Европа приняла вдвое больше русских эмигрантов, чем Китай. Но в густонаселённых городах Париже и Праге они, эти эмигранты, – рассеялись, растворились, так, всего лишь группки, пусть и немаленькие. А в Харбине русские эмигранты – сжатый кулак. За 1918–1922 годы население Харбина выросло в полтора раза. «Белым» этот русский город на КВЖД стал практически целиком. Город русской смуты?
То самое выдавливание русских людей с Дальнего Востока в Китай («если не уйдёте, то поубиваем!») большевики называли так: «ликвидация последних очагов контрреволюции». Или – «освобождение Дальнего Востока от интервентов и белогвардейцев». Очищение российской земли от Усачёвых и Кочергиных в числе сотен тысяч других «контрреволюционеров».
Белые эмигранты сами себя винили в том, что позволили большевикам занять всю Россию. И даже в том себя упрекали, что не сумели привлечь на свою сторону русский народ.
А привлечь было тяжело. Население на восемьдесят процентов – крестьянское, не шибко грамотное и просветлённое.
И перед этим населением стал выбор: или 1) ненавистное царское прошлое, или 2) неизвестное будущее.
Заманчивее казалось второе. И белые проиграли.
Гражданская война. Её историю очень ярко и метафорично описал Арсений Митропольский – белый офицер, талантливый поэт и прозаик, родившийся в Москве, сбежавший в Харбин из Владивостока; его псевдоним – Арсений Несмелов. К персоне Несмелова я вернусь ещё не раз, без него не обойтись. А сейчас перескажу и процитирую его стихотворение под названием «Броневик». Эту антисоветскую поэму первым напечатал журнал «Сибирские огни», который издавался в Новосибирске – в самом что ни на есть советском городе. Под стихотворением указан город, откуда якобы оно прислано – «Цицикар, 1928». Это такая хитрость, такой «эзопов язык» и автора, и редакции журнала, ведь написать «Харбин» опасно, НКВД прищучит журнал, ведь в Харбине сплошь недобитые белогвардейцы. А про Цицикар, который в той же «белогвардейской» Маньчжурии и на той же КВЖД, знают далеко не все. Разумная осторожность.
Итак, «Броневик». По развёрнутости сюжета и эмоциональности это скорее трагическая поэма. Поручик Арсений Несмелов сам отступал от Казани и Омска до Владивостока и до Харбина. И вот он рассказывает о судьбе бронепоезда «Каппель», время от времени вступая с ним в беседу. Имя своё бронепоезд-броневик получил понятно от кого – от Главкома белых Владимира Оскаровича Каппеля. Был бронепоезд грозным, грохочущим, бьющим врага и самоуверенным, а сейчас он –
Ободранный и загнанный в тупик,
Ржавеет «Каппель», белый броневик.
Рядом с бронепоездом «кричат китайцы», ведь тупик понятно где – не в России. В Харбине. По корпусу бронепоезда
Сереет надпись: «Мы до Петрограда!»
Но явственно стирает непогода
Надежды восемнадцатого года.
Бронепоезд, как человек, перелистывает в памяти странички из славного и тоже одушевлённого автором Восемнадцатого года, дававшего надежды белым. Вот «Каппель»
Фиксируя атаки партизаньи,
Едва не докатился до Казани…
Полз серый «Каппель», неуклонно пёр,
Стремясь Москву обстреливать под осень.
Но не суждено сбыться надеждам Восемнадцатого года. Отступление «Каппеля» на восток. Поэт сочувствует броневику:
Ты отползал, как разъярённый краб,
Ты пятился, подняв клешни орудий.
И, пятясь, упёрся «Каппель» задним бронированным вагоном в границу. Родной земли позади уже нет. Обиднейшая сцена:
Граничный столб. Китайский офицер
С раскосыми весёлыми глазами,
С ленивою усмешкой на лице
Тебя встречал и пожимал плечами.
Твой командир, – едва ль не генерал,
– Ему почтительно откозырял.
И командиру вежливо: «Прошу!»
Его команде лающее: «Цубо!»[2]
Надменный, как откормленный буржуй,
Харбин вас встретил холодно и грубо:
«Коль вы, шпана, не добыли Москвы
На что же, голоштанные, мне вы?»…
Что может быть мучительней и горше,
Для мёртвых дней твоих, бесклювый коршун!
Белая армия – «бесклювый коршун». И все беженцы – «шпана» и «голоштанные».
Безжалостные эпитеты.
2
Цубо (кит.) – пренебрежительное «уходи», почти «брысь!».