Читать книгу Закономерности и метаморфозы этногенеза. Пять очерков о закономерностях взросления народов - Дмитрий Немельштейн - Страница 23

Расселение кабардинцев на Северном Кавказе приходится на XIII—XV века [3]. Значит, именно в этот период здесь появилось и некоторое число русских в дополнение к тем, кто мог здесь проживать со времени гибели Хазарского каганата, а затем – Тмутараканского княжества. И не будет ошибочным мнение, что появление на Северном Кавказе воинственного кабардинского этноса придало определённое ускорение этногенезу чеченцев. Придя из южнорусских степей на Северный Кавказ после монгольского нашествия на Русь, кабардинцы имели в своих воинских отрядах немалое число русских. После разорения русских княжеств Батыем в середине XIII-го века, многие из уцелевших русичей оказались на службе у кабардинских князей. Напомним, в свою очередь, что в домонгольский период косоги (кабардинцы, адыги) нередко составляли значительную часть дружин русских князей, в том числе, и великокняжеской дружины, и массово расселялись в южнорусских пределах, где проживали десятилетиями и столетиями [5, с.177].

Говоря о возможностях расселения русских на Северном Кавказе, вспомним и бродников. Отметим, что бродники не были подвержены каким-либо притеснениям со стороны монголов. Наоборот. Последние помнили о той помощи, которую им оказали эти русскоговорящие потомки хазар в битве при Калке (1223 год) [10, с.39].

И впоследствии бродники входили в состав монгольского войска (как, впрочем, и другие русские люди) и, пользуясь значительными привилегиями, имели возможность беспрепятственно проникать в опустошённые монголами районы Предкавказья и Северного Кавказа и селиться на Тереке и за Тереком.

Справедливости ради, надо сказать, что возможности беспрепятственного расселения русских людей на правом берегу Терека, и даже значительно южнее, были связаны с целым рядом военных катастроф, обрушившихся на эти районы в XIII – XV веках и опустошивших их до крайней степени. Так, Я. З. Ахмадов пишет о значительном сокращении границ территории проживания этнических нахов в XIII – XV веках «вследствие многочисленных войн, нашествий, угона населения и его физического уничтожения» [1, с.115].

Он же продолжает: «Равнины нахов, как и всех народов Северного Кавказа, после нашествия Тимура и исхода алан и горцев, оставались в начале XV века малонаселёнными. Сюда стали переселяться, главным образом, кабардинцы – полукочевой адыгский народ, вышедший из районов Приазовья. Массовое продвижение адыго-кабардинцев с запада на восток до Сунжи пришлось, главным образом, на XV – начало XVI вв.» [1, с.128].

Думается, мы имеем право говорить о сильнейшем сдвиге в этногенезе нахов в результате колоссальных потрясений, связанных с бесконечными нашествиями, перекатывающимися через ареал их расселения на правобережье Терека в 1-ой половине 2-го тысячелетия нашей эры, что привело к обезлюдению этих мест в результате как массового истребления нахского населения завоевателями и увода значительной его части в неволю, так и неминуемого оттока оставшихся в живых нахов в горные, малодоступные для завоевателей, районы Северного Кавказа. С этим же, как мне думается, связано и приостановление формационных процессов, протекавших в вайнахском обществе вполне последовательн [1, с.153], но купированных происшедшими событиями надолго.

Здесь можно высказать очень логичное предположение, что древние нахи – этнос, прошедший все фазы своего развития, и давший начало новым молодым активным этносам на переломе 1-го и 2-го тысячелетий, в первую очередь, вайнахам (чеченцам и ингушам). Археологические исследования говорят о высокой материальной и духовной культуре древних нахов (памятники оригинальной архитектуры, находки передовых для своего времени орудий труда и оружия и т.д.), что свидетельствует с большой степенью вероятности о наличии некогда государственных образований и соответствующих форм общественной организации у этого древнего народа.

Я, как мне кажется, уже достаточно полно реконструировал процесс первоначального появления русских на Тереке и за Тереком. Надо полагать, что количество их в последующие времена периодически пополнялось в результате уже известного нам процесса становления Московского государства. Это была никем не организованная, но вполне естественная миграция (территориально-хозяйственная экспансия) русских людей на юг. По разным причинам, продвижение на север, запад и восток до XVI-го века было куда затруднительнее, нежели в Придонье или в отдельные районы Северного Кавказа, где образовался, как я уже говорил, демографический вакуум, требующий заполнения.

Постепенно, часть русских переселенцев «перебралась из Кабарды за Сунжу, на чеченскую плоскость, тогда ещё никем не занятую и покрытую девственными, труднопроходимыми лесами. Там их посёлки и хутора встречались у Урус-Мартана, у Гойтен-Корта, по Аргуну и по другим более или менее отдалённым местам» [19, с.26]. У. Лаудаев в своей работе «Чеченское племя» пишет: «И теперь ещё свежи чеченские предания, что в то время, когда чеченцы жили ещё в глубине Ичкерии и Чёрных гор, русский сделался отцом страны…» [18, с.6].

Возможно, это несколько преувеличенное представление, но факт значительного числа русских поселенцев в указанных местах в XV – XVII веках неоспорим. Не исключена и их главенствующая хозяйственно-экономическая роль в этих местах в силу указываемых Я. З. Ахмадовым причин [1, с.115].

Судя по всему, в тот период, когда кабардинцы начали расселяться на Северном Кавказе, чеченское общество – восприемник древних нахов – находилось на той стадии своего этнического развития, которую можно назвать, по нашей классификации, периодом наивного детства (через этот период прошли все народы, независимо от времени своего появления на свет), то есть, было чрезвычайно доверчиво и открыто, любознательно и общительно и, в тоже время, свято соблюдало свои родовые установления, складывающиеся на протяжении многих веков достаточно изолированного существования. В то же время, оно было ещё в значительной степени разобщено, что также характерно для названной стадии этнического взросления. Вне соприкосновения с внешним миром, каждый тейп видел в представителях другого, тем более отдалённого тейпа, чужаков. Ускорить процесс слияния многочисленных чеченских тейпов в единый народ могло только активное взаимодействие с внешним миром, с другими этносами, как источником опасности для саморазвития каждого чеченского тейпа и всей чеченской общности, в целом. В данном случае, мы видим отчётливое проявление диалектического закона единства и борьбы противоположностей: нормальное этническое развитие возможно только в условиях активного взаимодействия с другими, более зрелыми, этносами, в какой бы форме это не выражалось. А выражается это, чаще всего, в форме борьбы, – в том числе, и вооружённой, – за свою независимость, за свои исконные права и т. д. Парадокс в том, что слияние родственных племён в единый этнос вне такой борьбы невозможно, и чуждый этнос-противник является, одновременно, и этносом-соучастником, этносом-сообщником, этносом-партнёром в процессе развития своего, нередко, более молодого визави.

Так или иначе, но возраст и соответствующая ему разобщённость чеченского этноса предопределили ту сравнительную лёгкость, с которой более зрелый кабардинский этнос поставил в зависимость от себя этнос чеченский, во всяком случае, немалую его часть. Но именно теперь, благодаря взаимодействию с кабардинским и в значительной степени с русским этносами, взросление чеченского этноса ускорилось.

Судя по всему, взаимоотношения между чеченцами и русскими довольно долго носили вполне мирный характер. Иначе невозможно было бы создание русскими поселений и развитых хуторских хозяйств, о которых говорит У. Лаудаев [18, с.6].

Но с течением времени добрососедство это начало разрушаться, и не столько по причинам, которые всегда лежат на поверхности, сколько в результате глубинных процессов, совершенно не зависящих от воли чеченцев и русских.

Реконструкция этого процесса (позволю себе повториться) открывает нам следующее.

1) Формирование единого русского государства из разрозненных русских земель, насильственное присоединение к Москве некогда самостоятельных княжеств, вызывает переселение части активного населения этих княжеств на относительно свободные территории, то есть на Дон с его притоками и далее на Терек, где проживали остатки русского населения ещё со времён Хазарского каганата и Тмутараканского княжества.

2) Надо полагать, что русские поселения с определённого момента и на долгое время находились под покровительством кабардинских князей, которые и сами привели сюда с собой толику русских служилых людей из южных районов бывшей Руси и затем неоднократно пополняли свои боевые дружины русскими поселенцами, в том числе и из Рязанского княжества. Думается, что именно такое тесное взаимодействие русского и кабардинского этносов плюс этническая память о боевом содружестве с русичами в домонгольский период привели к тому, что кабардинская княжна (дочь князя Темрюка) стала женою Ивана Грозного, а Кабарда в 1557 году добровольно отдала себя в подданство русскому царю и затем на протяжении многих лет участвовала едва ли не во всех военных предприятиях Московского государства. Причём, в состав возглавляемых кабардинскими князьями военных отрядов обязательно входили и гребенские и терские казаки [19, с.100,114].

3) Необходимо помнить при этом, что часть чеченских племён в это время находилась пусть в слабой, но зависимости от кабардинских князей [18, с.20; 19, с.102]. Последние считали чеченцев своими подданными и, надо думать, что военное превосходство (как один из факторов), благодаря которому Кабарда довлела тогда над Чечнёй, было в немалой степени обусловлено наличием казачьих отрядов, как одного из орудий ограничения чеченской независимости. Именно поэтому кабардинские князья покровительствовали расселению русских на благодатных землях по Тереку, Сунже и Аргуну.

И тут мы опять должны вспомнить, что динамика этногенеза, темпы развития (взросления) этноса – это всегда некий результат взаимодействия двух или нескольких этносов. Отсюда, в соответствии с закономерностями этногенеза, кабардинцы, придя на Северный Кавказ в XIII – XV веках [3, с.472] и, будучи в то время этносом более зрелым, нежели чеченский этнос, переживающий период детства, подчинили его своему влиянию и – совместно с русскими – придали необходимое ускорение взрослению чеченского этноса. Соприкасаясь с более зрелыми общественными отношениями, осваивая и совершенствуя привнесённые элементы агрокультуры (как, впрочем, передавая соседям и свой опыт сельскохозяйственного производства в горных условиях), примечая и обучаясь неведомым ранее политическим приёмам, воспринимая новую военную технику и новые способы ведения войны, чеченские племена быстро прогрессировали в своём развитии. И в какой-то момент – как результат роста национального самосознания быстро растущего этнического организма – возникла необходимость освобождения чеченского общества от кабардино-русской зависимости (впрочем, как и от кумыкской и аварской). Этому способствовали также и естественные разделительные процессы, происходившие в самом кабардинском обществе [19, с.30], стремительно теряющем свою монолитность параллельно с медленно, но неуклонно, консолидирующимся чеченским этносом. Кабарду раздирали внутренние усобицы, характерные для определённого (феодального) этапа этнического развития, и которые переживают все народы, независимо от их численности и времени исторического существования.

Именно развитие хозяйственных отношений, к тому же стимулируемое извне, начало толкать чеченское общество с гор на равнину. Увеличение поголовья скота требовало новых пастбищных угодий, освоение более интенсивного хлебопашества – новых земель для высевания зерновых культур и т. д. Вместе с тем, росла и численность чеченского населения. Таким образом, началось и стало нарастать, встречное русской хозяйственной экспансии, естественное движение взрослеющего чеченского этноса, заново осваивающего территории, покинутые нахами несколько столетий назад. Процесс этот был постепенным и не сразу оформился в вооружённое противостояние. Очевидно только, что чеченцы довольно быстро увидели в русских серьёзное препятствие своему движению на равнину, а, следовательно, преграду для саморазвития, тем более что казаки действительно являлись много лет союзниками кабардинской знати в деле ограничения независимости некоторых чеченских племён. Конечно же, экономическая необходимость, толкавшая чеченские племена с гор на равнину, совершенно не осознавалась ими как первопричина усиливающегося сопротивления процессу порабощения со стороны соседних народов. В этой борьбе превалировали идеологические, если так можно выразиться, мотивы сопротивления чужакам. Вообще же, это была естественная территориально-хозяйственная экспансия чеченского этноса встречь такой же, начавшейся на полторы – две сотни лет раньше, естественной территориально-хозяйственной экспансии русского субэтноса – гребенских казаков. С той лишь, однако, существенной, оговоркой, что земли, осваиваемые русскими, в древности были местом жительства нахов (о чём русские вряд ли имели представление), а в указанный период – сферой возрастающего хозяйственного пользования (собирательство, охота, рыбный промысел, пчеловодство и т.д.) преемников древних нахов – чеченских племён. Теперь последним, чтобы выжить и расти дальше, надо было отнять землю у русских поселенцев или у кабардинских (кумыкских, аварских) феодалов. Это был период, когда оказать серьёзное сопротивление расселению чеченцев на равнине русские уже не могли. Во-первых, на протяжении нескольких веков, вплоть до XVIII-го века, гребенские казаки жили изолированно от России и развивались как отдельный этнос, испытывающий сильнейшее культурное влияние соседних горских народов. Во-вторых, Кабарда, на которую опирались русские, всё более и более подпадала под турецко-крымское влияние. Кабардинцы, многие из которых ранее исповедовали православие, стали исповедовать ислам. Эта же религия активно распространялась среди чеченцев. Часть кабардинских князей осталась верной русскому царю, часть сочла необходимым связать свою судьбу с Турцией и Крымским ханством. Раскол и распри в Кабарде, единоверие части чеченцев и кабардинцев резко ослабили зависимость Чечни от Кабарды и в значительной степени ослабили позиции русских поселенцев, когда надёжно защитить себя и свои хозяйства они не могли. О коллизиях этого драматического противостояния У. Лаудаев пишет просто:

«Долго сопротивлялись русские, но, в конце концов, возраставшая опасность заставила их постепенно покидать Чечню и перебираться за Сунжу к своим соотечественникам. Они уходили не разом, а по частям, разновременно, а на покинутых ими местах, мало-помалу, водворялись чеченцы» [18, с.8].

Мне думается, что процесс вытеснения русских поселенцев приобрёл очевидность уже в XVII-ом веке и продолжал прогрессировать, набирая темпы, в XVIII-ом веке. Карта расселения «нахских обществ, фамилий тейпов, чеченских и ингушских шахаров» [1, с.247], приводимая Я. З. Ахмадовым в его «Истории Чечни», отчётливо свидетельствует, что до XVIII-го века чеченский этнос ещё не освоил нижнее течение всех, без исключения, притоков Сунжи и, конечно же, значительную часть её левобережья. В то же время, карта памятников кобанской культуры [1, с.38], также приводимая Я. З. Ахмадовым, даёт ясное представление о том, что предки чеченцев – нахи – компактно проживали вплоть до правого берега Терека, и покинули эти места по причинам, изложенным нами выше. И не вина русского субэтноса – гребенских казаков, что они начали осваивать эти запустевшие места. И не вина чеченского этноса, что он начал мигрировать туда, откуда его заставили уйти много веков назад страшные обстоятельства. Ещё раз напомним, что законы этнического развития объективны, и к ним неприложимы категории вины или невиновности.