Читать книгу Эвви и три луны - Дмитрий Раскин - Страница 14

Слабосильный мотоциклет тарахтит себе по песку вдоль самой кромки тихого сегодня, мерно плещущего моря. За рулем худощавый, остроплечий, совсем молодой еще человек. Его глаза огромные, выразительные, впрочем, вполне возможно, они кажутся такими потому, что голова его выбрита наголо. Глаза смеются. Женщина на заднем сиденье прижалась к нему всем телом, руки обвиты вокруг его талии, точнее, чуть выше. Ветер треплет ее газовый шарфик и густые волнистые волосы. Она подставляет ветру лицо. Видно было, что она старше своего спутника, но не настолько, чтобы ее можно было принять за мать. И в еще большей мере было видно, что они оба счастливы.

Остановились возле таверны. Неказистая забегаловка посреди песков, как и должно быть в этих местах.

– Надеюсь, что наш мопед заведется, – он ставит мотоциклет у стены. «Мопед» – это для вящей любовной презрительности.

– Думаешь, мы здорово усложним ему задачу? – женщина разминает затекшие в седле ноги в потертых джинсах. – Нас и наш, я надеюсь, обильный обед мотор уже не потянет?

У входа в таверну повозка. Две лошади в попонах с полицейской символикой, не распряжены, жуют себе сено, что брошено перед ними на голую землю. Окно фургончика закрыто решеткой. На двери два замка. Огромный навесной, чуть пониже, небольшой врезной.

Молодой человек встал на подножку и заглянул внутрь. Две женщины в разорванных одеждах и старик с длиннющей седой бородой, лицо в кровоподтеках.

– Нет, мы не ведьмы, – зачастила одна из женщин.

– Мы поклоняемся Толву, – с расстановкой сказал старик.

Глянув на молодого человека:

– Я так вижу, ты считаешь нашу Веру ложной?

– Не так давно я понял, что любая Вера с какого-то уровня ограничена, – отвечает молодой человек, – при всей своей полноте и истинности.

– И ты считаешь, что можешь постичь глубину, полноту Веры? – усмехнулся старик. Добавил ядовито:

– Той или иной Веры.

– Нет, – пожал плечами молодой человек, – вряд ли. Но я не об этом.

Зашли в таверну. За столом у окна (чтобы видеть свою повозку) уплетает стейк полицейский. Рядом, на стуле его шлем с перьями, к стулу приставлен меч в ножнах и длинный извозчичий кнут. Полицейский был совсем еще юный, но обнаженные руки уже украшали огромные бицепсы, а под кожаным панцирем угадывалась мощная грудь. Краска на лице, в этой провинции она принадлежность формы – красные и черные полосы. Для устрашения и чтобы скрыть человеческие чувства. Возможно, она помогала полицейским скрыть эти чувства и от самих себя. Так вот, несмотря на краску, как-то угадывалось, что он неплохой. Незлобивый, не впустил еще свое ремесло себе в душу, а свободную от службы минуту использует для того, чтобы бежать в тренажерный зал. Хотя, может быть, просто поедание стейка приоткрыло в нем его лучшую сторону – такое подобие добродушия и непосредственности.

Молодой человек и его спутница сели за стол. Справа от них, у стены чиновник: накрахмаленный воротничок, галстук, аккуратная деловая тога. Он уже пообедал и наслаждается бокалом спиртного и одиночеством. За столом, что прямо перед ними ученый в тяжелой мантии и берете, рыжеватая борода с проседью и профессор; сухой, с тонкой жилистой шеей, седая «профессорская» бородка, костюм-тройка, не хватает только пенсне – ведут свой разговор. Говорят негромко. Но зал маленький и столы так близко друг к другу, что слышно всем. У себя за стойкой хозяин таверны протирает бокалы. За его спиной включен телевизор: «Господин Президент» что-то вещает с трибуны, но телевизор без звука. Спутница молодого человека испуганно глянула на экран.

– Что такое? – спросил ее он.

– Нет, ничего, так.

Завидев новых посетителей, хозяин двинулся было к ним, но свернул к чиновнику: «Не нужно ли чего уважаемому господину?» Осведомился у «почтенных алхимиков и магов», не желают ли они, например, бифштекс с капустой, и только потом уже оказался перед столиком молодого человека и его спутницы.

Ее всегда умиляло, как он радуется еде. У него получается так по-детски. Только с ним она полюбила готовить. Ну а сейчас, какой аппетит после полицейского фургончика – только попить, да лепешки. Но он заказал вдруг полный обед на их последние деньги. Поманил хозяина. Тот наклонился. Она поняла, шепчет, чтобы отнес еду арестантам в фургончик. Владелец таверны кивнул, но все же пошел спросить разрешения у полицейского-центуриона. Тот удивился, конечно, но разрешил. Пожал только могучими плечами.

– Человек не может быть, стать собой вне высшего, вне его лежащего начала, – говорит ученый, – только оно дает ему Смысл, приоткрывает Истину, только оттуда прольется Свет.

– Вы говорите, коллега, «даст», «приоткроет», а если все-таки нет? Что тогда – Высшее начало не смогло, не справилось? Человек бездарен, не сумел взять, надорвался? Или же Высшего начала, на самом-то деле нет?

– Господа, вы знаете, я много думал над этим, – обращается к ним молодой человек со своего места, – и если вы мне позволите…

Спутница предостерегающе наступает ему на ногу, имея в виду чиновника и полицейского-центуриона. Ученый глянул недоумевающее, все равно, если б центурион или хозяин таверны вдруг сказали бы, что «много думали». Профессор же бросает негодующие взгляды на хозяина, дескать: «Что еще такое? А я-то думал, что у вас более-менее приличное заведение».

– Хорошо, – говорит ученый, – предположим, – короткая, но выразительная пауза, – как вы считаете, Высшее, вне человека лежащее начало существует объективно (термин, надеюсь, вам понятен) или же «авторство» здесь принадлежит самому человеку?

Чиновник поставил свой бокал на стол и незаметно достал блокнот.

– То, о чем вы сейчас спросили и то, о чем вы сейчас говорили с вашим достойным собеседником, – говорит молодой человек, – у меня, пожалуй, что есть свои варианты ответов.

Ученый деликатно улыбнулся, профессор демонстративно рассмеялся.

– Но это необязательные ответы на неглавные вопросы, – продолжил молодой человек.

– И что же, по-вашему… – наливается желчью профессор.

– Свобода, – говорит молодой философ, – наша свобода от Высшего начала, от Смысла, Истины, Света.

– Но позвольте, – перебивает ученый (не без рисовки), – вон, за окном, две лошадки, они тоже как бы свободны от этого. Можно сказать, совершенно свободны.

– Этой свободы достигает, может достичь человек из глубины любви к Истине, Смыслу, Свету, из тоски по их источнику, из своей жажды, чтобы этот источник был. Из той глубины любви, что не довольствуется существующими истинами о Высшем начале, не удовлетворена данными нам основаниями этих истин. – Молодой философ сбивается с дыхания. – Этой своей свободой, попыткой свободы человек освобождает Истину. Смысл, Свет, недоступные ему, не дающиеся… мне так теперь кажется. От чего? От своей человеческой ограниченности, да и от их собственных «есть» и «нет» – от их бытия и отсутствия? От их неудачи? Да, да, от ограниченности их бытия и сущности. От их окончательности, непробиваемости и правоты. В этой попытке и есть человек.

Чиновник за соседним столом записывал, но не успевал.

– Другими словами, вы претендуете на абсолют, – профессор вдруг стал серьезен. Добавил тут же, – и на преодоление абсолюта. Но при этом понимаете его непостижимость.

– Преодоление, исходя из недостижимости? – сдавленный голос ученого, – превращая ее в залог?

– Я не хотел бы, чтобы у нас сейчас всё свелось к словам, ну, или к борьбе со словом, – отвечает им молодой философ, дело не в преодолении или приятии. Не в победе или смирении… – он засмущался. И вдруг:

– Здесь есть какая-то жалость – наша жалость к Истине, к Свету… Жалость к Богу – такая, еще не понятная мне, пугающая меня. И здесь отказываешься от Утешения и Воздаяния. От бессмертья души, быть может. И твоя жизнь, судьба, бытие вдруг так незначительны по сравнению с чистотой твоей жизни, судьбы, бытия. И ты не жалеешь о своей утерянной правоте, с усмешкой оглянешься на свою вчерашнюю истину, ужаснешься всегдашнему своему добру.

– И вы считаете, что этим можно жить? – спросил ученый.

– Человеку нужны основания! – возмутился профессор. – Величественные и надежные!

Полицейский-центурион поднялся из-за стола. Спутница молодого философа вздрогнула, приготовилась. Полицейский бросил на стол деньги – звук падения меди на старые, сухие доски – и вышел. Хозяин таверны, удивленный размером чаевых, подхватил его шлем, сгреб меч и кнут, поспешил за ним.

Полицейский-центурион направился к своему фургончику с решеткой, на ходу вынимая тяжеленный, каких-то неестественных размеров маузер. Женщины в фургончике завыли, старик начал читать молитву.

Полицейский выстрелил – выстрелом разнес навесной замок. Рванул дверь так, что второй замок брызнул осколками. Дверь, сорвавшись с верхней петли, повисла. Что есть силы зашвырнул пистолет далеко в пески, ладонями, пальцами стер с лица казенную свою краску, насколько смог, повернулся и пошел, не оглядываясь.