Читать книгу Иерархия Неба и Земли. Том II. Часть II. Новая схема человека во Вселенной - Дуглас Хардинг - Страница 3

Часть II
Глава IV
Вид вблизи
2. Непознанные внутренности

Оглавление

Мой здравый смысл напоминает мне, что насколько бы я ни осознавал свое тело как единое целое, моя оценка все же будет поверхностной. Наука в буквально смысле вдается в суть вещей – она верит, что самое важное в них находится внутри. Анатомия и физиология могут пролить свет на то, чем я являюсь, разобрав меня на кусочки и показав, как эти кусочки себя ведут.

Итак, каковы же основные части моего тела? В качестве грубого первого наброска, удобным разделением будет скелет, система мышц, дыхательная система, система кровообращения, система пищеварения, выделительная система, репродуктивная система и нервная система. Таким образом, целостного человека можно изобразить в виде компании людей с узкой специализацией – один дышит, другой ходит, третий переваривает пищу, и т. п. В свою очередь, каждую систему можно рассматривать как скопление органов. А орган, в свою очередь, можно разделить на различные виды тканей.


Сэр Томас Браун говорит о «всех этих редких находках и любопытных предметах, которые я нахожу в Строении Человека». (Religio Medici, I.36). Безусловно, его осознанность была больше, нежели просто профессиональной: «Мы носим с собой те чудеса, которые мы ищем вовне: в нас таится вся Африка со всеми ее чудесами; мы являемся той смелой и предприимчивой частичкой Природы, которую тот, кто исследует мудро, познает очень быстро, тогда как другие трудятся над ней беспокойно и долго».

(Цитируемое ранее произведение, I.15)

Но в этой моей телесной иерархии есть один странный факт: я в нее не верю. Конечно, я знаю о своих органах, даже довольно подробно. Иногда меня волнует то, как они функционируют, и я проявляю более чем поверхностный интерес к манипуляции, которую проводят, чтобы их исправить. Вместе с тем, мне представляется невозможным воспринимать себя как множество милей кровяных сосудов и множество ярдов кишок, как множество фунтов печени, мозгов и почек, как множество пинт крови и наполовину переваренной пищи. Мне трудно представить себе даже кости этой руки. Как часто я вспоминаю о том, сколько я ношу в себе экскрементов, даже в самой утонченной компании? Как часто я думаю о скелете, при помощи которого я совершаю каждое движение, или о беспрестанном движении живого существа в моей груди – и не об «обобщенном» сердце из учебника, а об этом, конкретном, которое находится там, под моей рукой; и не о скелете «из науки», а о тех самых моих костях, которые кто-то может откопать лет так через сто или тысячу[4]? Могу ли я сказать, что содержимое моего жилета для меня наполовину менее реально, чем сам мой жилет, или чем регулятор хода часов в его кармане?


Распространенная анатомическая схема (слюнных желез): гротеск усиливается сопоставлением человеческого и субчеловеческого.


Это не простая нехватка воображения, а нечто более укоренившееся. Как так получается, что я чувствую ответственность за свои злые мысли, но отрицаю любую ответственность за физические заболевания? Сэмюэл Батлер[5] и (из современников) К. Г. Юнг[6] привлекали внимание к этой удивительной несообразности. «Что делает тело как единое целое, то делаю и я», говорит У. Э. Хокинг, и добавляет в сноске, что уточнение «как единое целое» необходимо, чтобы исключить то, что делают мои органы[7]. Это так же трудно, как необходимо – представить себе, что я являюсь тем самым гигантским зверинцем, который нахожу в себе, и взять на себя ответственность за все его действия. Правда в том, что быть чем-либо кроме как однородным с ног до головы и от переда к спине, как свинцовый солдатик – это нам и не к лицу, и не есть хорошо; и потому я прячу от себя, не меньше, чем от других, те потрясающие и невероятные миры, которые находятся прямо под моим жилетом – миры, чьи очертания более необычные и нереальные, чем лунный пейзаж или глубочайшее морское дно. Если ничто не утаивается, то почему операция на человеке, когда ее видишь в первый раз, должна шокировать больше, нежели операция на паровом двигателе? Люди стараются жить на том расстоянии, которое делает из них людей. Все остальное замалчивается в большой игре – игре (в которой мы все – настоящие асы), в ходе которой мы все притворяемся, что являемся только людьми; в «игре в кожу», игре в человеческую таксидермию. Как было бы полезно отбросить всякое притворство. «Счастлив тот, кто может», – я вновь цитирую Карлайла[8] – «посмотреть сквозь Одежды Человека… и, быть может, различить, в том или ином Грозном Властителе более или менее ослабленные Органы Пищеварения». Быть может, такой человек и счастлив, но как он редок! Даже ученый, в нерабочее время, не относится к своей науке серьезно[9]. Важным считается только ее практическая ценность.

Однако ключ к комнате ужасов найден. Многие серьезные операции уже проводятся при применении местной анестезии, и хирург может удалить собственный аппендикс[10]. Может настать время, когда пребывание в операционной станет частью начального образования, когда люди будут знать свои кишки так же, как они сейчас знают свои лица, когда художники покажут нам красоту, которая не поверхностная, и даже заспиртованные внутренности станут использовать в качестве декоративных элементов[11].


Как мало кто из нас замечает: «вся эта масса плоти, которую мы видим, вошла через рот; это тело, на которое мы взираем, находилось на наших досках для резки хлеба; короче, мы сами себя поглотили» (Religio Medici, I.37). И как мало кто находит, подобно Уолтеру де ла Мэру, что

«Это очень странно,

Что то, что мисс Т ест,

В нее и превращается».



Быть может, осознание формы принесет с собой осознание функции. В настоящий момент способности моего тела проходят незамеченными. Я довольствуюсь тем, что кладу обед в рот и забываю о нем, поднимаю что-то, находясь в полном невежестве о том, как я это делаю; и вообще словно в трансе управляю самой сложной машиной на Земле, не проявляя ни малейшего интереса ни к одной из ее частей, кроме как к маленькому участку обшивки. Более того – я на самом деле ожидаю, что этот кусочек вещества будет иметь одну и ту же температуру зимой и летом; с величайшей искусностью интерпретировать и выполнять мои самые неопределенные пожелания относительно того, как ему двигаться; сохранять ту же самую структуру и химический состав независимо от того, что я в него вливаю; чинить и перенастраивать самого себя независимо от того, как бы хорошо или плохо я с ним не обращался; сохранять всегда одну и ту же форму и не превращаться во что-нибудь совершенно другое независимо от изменений в его окружающей среде: все это, и гораздо больше, я ожидаю от своего тела, и я приберегаю свое удивление для тех моментов, когда мое тело слегка не оправдывает моих ожиданий. Это чудо, что оно вообще функционирует.

Такая моя неосознанность – не случайность, не произвольная уловка ума. Для нее есть причина. Никогда конверт не давал столь неверного представления о своем содержимом. Мир внутри меня более дикий и первобытный, чем мир чудовищ мезозойской эпохи, а мне кажется, что с тех пор мы многого достигли. В качестве самозащиты, в защиту всего человечества, я вынужден отвергать всю ту часть себя, которая не лежит на поверхности. И таким образом, как всего-навсего человек, я – пустой предмет, тонкая оболочка; станция, через которую входящий и исходящий трафик следует в незнакомые области. Если, однако, такая модель меня кажется бескровной, ненастоящей, похожей на страуса, и если мне хочется основательности, тогда мне нужно признать мою субчеловечность. Это значит променять горизонтальный вид на вертикальный[12], согласно которому я есть то, чем я кажусь в каждой из областей. Быть может, как интеллектуальное упражнение оно не трудно. Но осознать это – совсем другое дело.


Рисунок мальчика (девяти лет), на котором человек с зубной болью – пример того, что иногда называют «тактильным» излишним подчеркиванием пораженной части. См. Виктор Левенфельд, Природа творческой деятельности и Герберт Рид, Образование посредством искусства.


Однако дело в том, что моя неосознанность не только не ошибочна и не нереалистична, но является в своем роде красноречивым свидетелем областной организации всего. Ибо это факт, что, как человек, я лишен телесного содержания. Когда я функционирую на человеческом уровне, мои органы упразднены, превращены в «ничто», поглощены пустотой в центре. Как ясно из предыдущих глав, если я хочу получить опыт переживания другого человека, то этот человек должен уйти: освобождаемое помещение не может быть меньше чем гость, который в него въезжает. Он является человеком во мне, и я – человек в нем: чем бы еще мы ни являлись, это не имеет значения. Иными словами, целостные люди и части людей несовместимы. Разные уровни не смешиваются друг с другом. Я – меньше, чем человек, но только для наблюдателя, который тоже меньше, чем человек, или для себя, когда я отождествляюсь с таким наблюдателем.

4

Джон Каупер Поуис обнаружил «любопытное успокоение» в осознании собственного скелета, «движимый невидимым духом» – так же, как стоики находили моральную силу в представлении тела как трупа, который носит душа. Философия одиночества, от с. 199.

5

Едгин, XI.

6

Психология и религия, с. 12.

7

Личность: ее тело и свобода, с. 48.

8

Sartor Resartus, 1.10.

9

Джон Макмарри верно говорит, что «несмотря на наше хвастовство, мы на самом деле не верим в науку, кроме как поскольку она служит нашим ненаучным желаниям. Это обычно называют корыстной любовью». Свобода в современном мире, сс. 40, 41.

10

См. эссе д-ра Л. Дж. Уиттса «Изгнание боли» в Изменении наследия человека, сс. 68, 69.

11

Конечно, моя неосознанность относительно собственных органов вполне предсказуема: я наслаждаюсь не пищеводом, а своим обедом; не корой головного мозга, а ощущением; не легкими, а свежим воздухом; не железой обонятельной области, а ароматом мимозы. Для меня здесь весь этот телесный аппарат и вправду мифический, невозможный. Я «развоплощен» в качестве самого себя, и воплощен – в качестве других.

12

Секс – прекрасный пример того, что я имею в виду под «вертикальностью». Сначала секс – человеческий и визуальный: партнеры сохраняют свою общую для них обоих человечность, сохраняя дистанцию. Следующая стадия – субвизуальная, «животная», речь идет уже не о целых человеческих существах, а об органах, т. к. расстояние сократилось. Затем секс становится клеточным, речь уже больше не идет о мужских и женских существах или органах, а о мужских и женских клетках… Затем эстафету перенимают гены… Таким же образом сознательно могут быть подключены уровни, которые выше чем просто человеческий. Это Беатриче – идеализированная человеческая любовь – проводит Данте наверх, через многие области, к самим небесам.

Сравните с стихотворением А.Э. о «зажигательном стекле женщин».

«Только до сих пор; я должен оставаться здесь:

Ближе – и я пропущу весь свет, весь огонь;

Я должен терпеть мучительный свет

Со всей красотой и со всем желанием».


(Собрание стихотворений)

Иерархия Неба и Земли. Том II. Часть II. Новая схема человека во Вселенной

Подняться наверх