Читать книгу Весенняя сказка - Е. А. Аверьянова - Страница 20

Маленькая деревянная калитка в воротах кладбища бесшумно захлопнулась за Ириной, и наконец-то она могла свободно вздохнуть, очутившись теперь совсем одна за его высокой белой стеной.

«Слава богу, уехали!» – подумала молодая девушка, невольно прислушиваясь к шуму отъезжающего экипажа Лабуновых.

Ей так хотелось быть подальше от этих людей. Она нарочно решила вернуться домой пешком.

Стоял ясный солнечный день в начале марта, когда между могилами еще виднелись сугробы снега, но в воздухе уже пахло весной, и воробушки громко и весело чирикали, перелетая целыми стаями с места на место или чинно усаживаясь на высоких памятниках и колокольне.

Ирина медленно пробиралась между могил по деревянным мосткам, ведущим под гору, где кладбище оканчивалось довольно глубоким рвом, весной и осенью переполненным мутной водой.

Тут было очень сыро, и этот участок считался более дешевым; обыкновенно здесь ютились могилы бедняков, между тем как богатые люди предпочитали хоронить своих родственников вверху, поближе к церковной ограде.

Ирина остановилась почти у самого рва, около свежей могилы, засыпанной рыхлой землей, на которой там и сям были разбросаны несколько чахлых венков из еловых ветвей и сухих бессмертников.

Рядом с ней виднелась и другая могила, покрытая глубоким снегом. Посреди нее возвышался простой деревянный крест с почерневшей от времени медной доской. На доске было вырезано: «Дарья Михайловна Фомина, скончалась тогда-то…»

Молодая девушка тихонько опустилась на скамейку около этих двух могил и глубоко задумалась… Вся ее серенькая, невзрачная жизнь пронеслась перед ней.

Ей вспомнилось ее раннее счастливое детство в родном городе, знакомство и дружба с Левой и первое серьезное горе после его отъезда в Петербург.

Но, господи, как давно, как давно все это было! Эти воспоминания казались теперь Ирине только каким-то далеким, чудным сном. С тех пор прошло восемь лет, целых восемь лет, в течение которых она ни разу больше не встречалась со своим другом детства. Спустя несколько месяцев после его отъезда в Петербург в судьбе маленькой Ирины произошли серьезные перемены.

Дарья Михайловна последнее время часто жаловалась на какую-то общую слабость и была вынуждена по совету врачей бросить свои уроки гимнастики, приходилось искать другие занятия. Одна пожилая дальняя родственница в Витебской губернии предложила ей поселиться у себя вместе с Иринкой в качестве заведующей хозяйством. Родственница эта, Авдотья Семеновна Тулыпина, была богата, бездетна и давно уже тяготилась своим одиночеством.

Дарья Михайловна согласилась; и вот в один прекрасный день Иринка, отправляясь в дорогу с матерью, в последний раз обнимала свою бабусю.

– Оставьте ее у меня, – предложила Прасковья Андреевна, – она мне за внучку будет!

Но, разумеется, Дарья Михайловна не захотела расстаться с ребенком. На прощанье, однако, бабушка все-таки успела шепнуть Иринке:

– Смотри же, помни, Жучок мой, что бы ни случилось с тобой, а у тебя есть верный друг, и пока я жива, мой дом будет всегда для тебя родным домом.

Эти слова теперь невольно припомнились молодой девушке, и горькая улыбка промелькнула на лице. Ах, как все это давно-давно было; жива ли еще бабуся, а если и жива, то, наверное, уже позабыла о ней!

Вначале после их отъезда в Д. переписка между Прасковьей Андреевной и ее матерью поддерживалась довольно оживленно с обеих сторон, но за последние годы почему-то письма бабушки стали редкими и наконец со смертью Дарьи Михайловны совсем прекратились. Почему? Девушка никогда не могла понять этого, и всякий раз при воспоминании о бабусе в ее душе поднималось горькое чувство незаслуженной обиды.

Как скучно и однообразно протекли затем все эти долгие годы ее пребывания в Д. Иринка росла между двумя болезненными женщинами грустным, молчаливым ребенком.

В частном пансионе, где она училась, у нее подруг не было. Она казалась слишком замкнутой своим сверстницам и притом была всегда так плохо одета, что товарки ее, большей частью дочери зажиточных фабрикантов, стеснялись принимать ее у себя. Ирина оставалась одинокой и дома, и в школе.

На семнадцатом году, вскоре по окончании курса, она потеряла мать, и тогда первой мыслью девушки было сейчас же написать Прасковье Андреевне, умоляя разрешить ей приехать в Муриловку.

Ирина послала отчаянное письмо, но – увы! – никакого ответа не последовало; она написала еще и еще раз – и опять то же самое, ответа не было. Тогда девушка перестала писать; она решила, что о ней позабыли, и из чувства гордости не желала более навязываться и напоминать о себе.

Бедная Ирина несказанно горевала, она даже осунулась и побледнела за это время и стала еще молчаливее.

– Полно тебе сохнуть-то, матушка! – уговаривала ее Тулыпина. – Неужели ты думаешь, что за столько лет эти богатые люди не успели позабыть о тебе. Оставайся-ка лучше у меня, поухаживай за старухой; ты теперь уже не маленькая, все хозяйство сдам тебе на руки, а умру – и весь дом тебе останется, и заживешь тогда барыней, ни от кого не зависима!

Такие обещания, однако, мало увлекали бескорыстную Ирину.

Молодая девушка рвалась на свободу. Душная атмосфера в богатом доме Тулыпиной, где говорилось только о болезнях да о деньгах, страшно угнетала ее.

Ирина с радостью согласилась на предложение бывшей начальницы гимназии, где училась, поступить к ней в качестве классной дамы. Но Тулыпина и слышать не хотела об этом, и, конечно, кончилось тем, что добродушной Ирине стало жаль одинокую старуху и она осталась при ней.

Авдотья Семеновна окончательно больше не могла обходиться без ее помощи и почти не отпускала от себя.

Отсутствие свежего воздуха и бессонные ночи около больной Тулыпиной сильно влияли на здоровье молодой девушки. Она еще более осунулась и побледнела, но, несмотря на это, оставалась по-прежнему красивой и по-прежнему обращала на себя внимание всех тех, кто случайно встречал ее.

Тулыпина скончалась скоропостижно. Однажды утром ее нашли мертвой в постели, и завещание в пользу Ирины так и осталось ненаписанным.

Скупая и эгоистичная старуха была совсем одинокой, никто не писал ей, никто ее не навещал, но не успела разойтись весть о ее смерти, как тотчас из соседней губернии появились какие-то дальние родственники, Егор Степанович и Анна Никитична Лабуновы. Они объявили себя ближайшими наследниками дорогой тетушки, бесцеремонно поселились в ее доме и с первого же дня начали самовластно распоряжаться в нем, как настоящие хозяева.

Старая прислуга была возмущена, но Ирина не протестовала; она молча передала все ключи Анне Никитичне и так же молча и беспрекословно удалилась в свою комнату.

– Требуйте вашу часть, – советовали молодой девушке и нотариус, и доктор, и даже сам духовник покойницы, искренне сочувствующие ей. – Мы все знаем, что ваша родственница желала завещать все свое состояние вам одной; мы вас поддержим.

Но Ирина ничего не требовала. Она горячо благодарила своих друзей за участие, но тут же решительно объявила им, что никакой претензии заявлять не станет.

Признаться, такое бескорыстие удивило даже и самих Лабуновых. Они не ожидали этого и, вероятно, в виде вознаграждения предложили молодой девушке безвозмездно поселиться у них в доме в качестве учительницы их шестерых детей.

Егор Степанович особенно хлопотал об этом, но его слащавая, приторная любезность, пожалуй, еще более отталкивала Ирину, чем даже неприятный и высокомерный тон Анны Никитичны.

Она с ужасом думала о возможности своего будущего существования в этой семье.

Нет-нет, только не это, не это! Молодая девушка готова была работать до изнеможения за самую ничтожную плату, лишь бы только не жить из милости у таких людей, как Лабуновы. Ни за что, никогда!

***

Ирина быстро приподнялась со скамейки. Все ее смуглое личико дышало энергией. В маленьком хрупком теле этой девушки-полуребенка таилась гордая, сильная душа, способная бороться и терпеть лишения, но неспособная унижаться и мириться с житейской пошлостью.

Громкий протяжный звон старого колокола гулко разнесся в эту минуту по кладбищу, неожиданно прерывая мысли задумавшейся девушки. «Господи, неужели уж так поздно, к вечерне звонят», – испугалась Ирина. Как она замечталась, однако. Молодая девушка бросила последний прощальный взгляд в сторону свежей могилы старой родственницы, и на этот раз что-то мягкое и грустное засветилось в ее темных глазах.

– Спи с богом, – тихонько и ласково прошептала она, низко склоняя свою головку.

В душе ее не было ни малейшей злобы против той, которая тут спала вечным сном и которая при жизни так мало сумела оценить ее заботы и ласку. Напротив, в эту минуту Ирина испытывала скорее искреннюю печаль. Все же Авдотья Семеновна была единственным человеком, который нуждался в ее помощи, дорожил ее присутствием, а теперь?..

Крупные слезы навернулись на глаза девушки.

– Спи с богом! – еще тише прошептала она и начала медленно подниматься в гору, по направлению к церкви.

Когда часом позднее Ирина подходила к городу, на улицах уже там и сям горели тусклые фонарики, а в кухмистерской Синяева поминальный обед был в полном разгаре.

Учреждение это помещалось в большом одноэтажном доме на одной из главных улиц, где жила и Тулыпина.

Вероятно, для большего эффекта обед был заказан на этот раз при полном освещении. Горели не только все бронзовые канделябры по стенам, но также и большая неуклюжая стеклянная люстра, низко спускавшаяся с потолка посредине комнаты.

Сквозь тюлевые занавески ярко освещенных окон то и дело виднелись сновавшие взад и вперед черные фигуры официантов с целыми грудами тарелок, блюд и пустых бутылок. В одном из окон была открыта форточка, и оттуда неслись хриплые возбужденные голоса гостей. Кто-то смеялся, кто-то спорил, кто-то заунывно подтягивал: «Коль славен наш Господь в Сионе…» Ему вторил другой голос, слащавый и донельзя фальшивый.

Ирине показалось, что она узнает голос Лабунова.

Молодая девушка испуганно оглянулась на окна и, низко опустив вуаль, быстро перешла на другую сторону улицы. Кухмистерская помещалась немного наискосок, почти против самой квартиры Тулыпиной. Ирина с облегчением вздохнула, когда входная дверь с шумом захлопнулась за ней и она очутилась наконец в своей маленькой комнатке.

Слава богу, сюда не долетали, по крайней мере, громкие голоса развеселившихся гостей у Синяева. Она могла отдохнуть. Девушка опустилась на свой старый кожаный диванчик и в изнеможении закрыла глаза. Она только теперь почувствовала, до какой степени была и физически, и нравственно измучена за последнее время.

Старая горничная Феша, узнав, что барышня с утра ничего не ела, тотчас же принесла ей остатки от людского обеда и заварила кофе. Феша вообще как-то особенно суетилась сегодня около барышни и имела при этом озабоченный и даже несколько смущенный вид. По-видимому, ей хотелось сообщить Ирине что-то важное, в чем-то повиниться перед ней, но она не решалась заговорить первой, а молодая девушка, как нарочно, ничего не замечала и продолжала сидеть, прислонившись к спинке дивана, с закрытыми глазами.

Убедившись наконец, что Ирине совсем не до нее сегодня, Феша собрала со стола посуду и тихонько удалилась из комнаты. «Сегодня не стоит начинать, – мысленно решила она, – завтра скажу».

Лабуновы вернулись с обеда только в девятом часу вечера. Оба, муж и жена, были сильно возбуждены, и оба не в духе. Анна Никитична, даже не снимая шляпы и галош, так и метнулась в комнату Ирины.

Благодаря обильно выпитому вину в память покойной тетушки почтенная дама находилась сегодня в очень приподнятом настроении духа и ощущала неотразимую потребность с кем-нибудь серьезно побраниться. Разумеется, в данном случае Ирина являлась как нельзя более кстати. Лабунова тотчас же накинулась на молодую девушку и начала осыпать ее самыми оскорбительными упреками за ее непочтительность якобы к памяти покойной тетки, а также, разумеется, и к ее собственной персоне, Анне Никитичне Лабуновой.

Ирина выпрямилась и побледнела. Что-то сверкнуло на минуту в ее потемневших глазах, но только на минуту. Заметив, как пылало все лицо Анны Никитичны и как сильно несло от нее вином, она решила, что не стоит унижаться, разговаривая с ней, пусть себе болтает сколько хочет, авось устанет наконец и сама уйдет из ее комнаты.

Но Анна Никитична не унималась; явное нежелание молодой девушки разговаривать с ней еще сильнее подзадоривало эту мелочную женщину; она чутьем угадывала полное равнодушие и даже презрение к себе Ирины и потому еще более сердилась.

– Да что ты, мать моя, словно немая стена стоишь? – вне себя уже кричала теперь возмущенная Анна Никитична, сразу переходя с Ириной на ты. – Егор Степанович, Егор Степанович, да скажите же вы ей сами наконец, что так нельзя, ведь всякое терпение может лопнуть с этой девчонкой! – Анна Никитична, багровея от злобы, выбежала из комнаты молодой девушки, призывая на помощь своего супруга.

Ирина долее не могла терпеть; она чувствовала, как к ее горлу подступали истерические рыдания, еще немного – и она не выдержит и расплачется. Воспользовавшись минутой, когда Лабунова вышла из ее комнаты, молодая девушка быстро захлопнула свою дверь и закрыла ее на замок. Почти тотчас же за этой дверью раздались неровные шаги и хриплый голос Лабунова:

– Ирина, Иринушка, открой дверь! – упрашивал Егор Степанович. – Послезавтра едем… сговориться надо, по делу, значит. Открой дверь, Иринушка…

Но так как ответа не последовало, то Егор Степанович начал, в свою очередь, терять терпение и сердито возвысил голос. По счастью, однако, на шум и на крики Лабунова начала собираться перепуганная прислуга. Анна Никитична, которая уже успела тем временем немного успокоиться, поспешила благоразумно увести к себе расходившегося супруга. «О боже, скоро ли конец этой муке!» – думала Ирина, с ужасом прислушиваясь к удаляющимся шагам их по коридору.

Молодая девушка быстро задула лампу и, не раздеваясь, в изнеможении опустилась на кровать.