Читать книгу Весенняя сказка - Е. А. Аверьянова - Страница 22

Утро было туманное и серое. Бесцветное небо холодно и неприветливо смотрело на мир божий. Ирина низко опустила на лицо свою креповую вуаль и нарочно выбирала самые пустынные улицы, не желая встречаться со знакомыми.

Любимая часовня ее находилась в конце города, в подвальном этаже одного старого монастырского подворья. Спускаться в нее приходилось по узенькой каменной лестнице, и внутри часовни царствовал всегда полумрак. Благодаря, должно быть, своему низкому потолку с тяжелыми глубокими сводами часовня эта в былое время почему-то напоминала Ирине древние катакомбы первых христиан.

Всякий раз, когда девочка опускалась на колени около матери на холодные каменные плиты, ее невольно охватывал какой-то мистический, благоговейный экстаз. Временами она и сама начинала испытывать жажду великих жертв и великих мук; а со стен на нее глядели суровые темные лица святых, в холодном воздухе, как в могильном склепе, носился легкий туман от курения ладана, и в синеватой дымке его высоко поднималось над головой ребенка почерневшее от времени большое деревянное распятье.

Лик Спасителя в терновом венце исчезал во мраке часовни, но у подножия его креста слабо мерцала лампада, и в ее колеблющемся голубоватом свете рельефно выступали пригвожденные бледные ноги Иисуса.

Ирина в порыве благоговейного экстаза страстно прижималась губами к этим почерневшим ранам, и вся ее пылкая детская душа была преисполнена неудержимой жаждой обречь также и себя на великие муки во имя Распятого, как это делали древние христиане.

Разумеется, со временем экзальтированная девочка сильно изменилась и перестала мечтать о блаженстве мученического венца древних христиан, но маленькая часовня в монастырском подворье с большим почерневшим распятьем оставалась по-прежнему любимым убежищем ее в минуты горя.

Вот и теперь Ирина стремилась туда, все с тем же нетерпением, как и в былые годы.

Седенький знакомый монах, уже сколько лет продававший в углу деревянные крестики и восковые свечи, приветливо кивнул молодой девушке, когда она входила в часовню и, откинув с лица креповую вуаль, быстро опустилась на колени пред распятьем. Молитва Ирины была несложная; она заключала всего несколько слов:

– О, не оставь, помоги, научи!

Но в этих немногих словах выливалась вся доверчивая, скорбная душа молодой девушки. Ирине чудилось сегодня, что она видит глаза Распятого, глубокие печальные глаза, обращенные на нее с тихой грустной лаской…

Немного позднее, когда молодая девушка снова выходила на улицу, туманное утро уже начинало проясняться, и на небе опять выглянуло робкое солнышко. Ирина медленно возвращалась домой, поглощенная всецело воспоминаниями прошлого, так неожиданно навеянными на нее дорогим письмом бабушки. Она и не заметила, как совсем машинально повернула в одну из главных улиц и вдруг, неожиданно для себя самой, очутилась перед каменным зданием с большой черной вывеской, на которой было написано золотыми буквами: «Семиклассный частный пансион для девиц г-жи Дальхановой».

– Барышня Фомина, куда это вы в такую рань собрались, к обедне, что ли, идете? – раздался над ней приветливый знакомый голос.

Ирина с удивлением подняла головку и вдруг, в свою очередь, радостно и приветливо улыбнулась. На верхней площадке лестницы, у парадной двери, стоял со щеткой в руках Никитич, старый пансионский швейцар. Когда-то этот Никитич играл немалую роль в ее школьной жизни. Все маленькие пансионерки его ужасно боялись и почему-то слушались едва ли не больше своих классных дам. Никитичу положительно было известно все, что происходило в пансионе, и он постоянно ворчал, когда кто-нибудь из детей забывал свои книги и тетради или опаздывал к утренней молитве.

Старый швейцар всегда особенно благоволил к кроткой, добросовестной Ирине, и теперь при виде траурного костюма молодой девушки он с искренним участием смотрел на свою бывшую любимицу. В маленьком уездном городке все новости обыкновенно расходятся очень быстро, а потому неудивительно, что Никитичу уже давно было известно, в каком бедственном положении находилась барышня Фомина, и добрый старик от души желал помочь ей.

Ирина еще раз приветливо кивнула ему головкой, собираясь идти дальше, но вдруг ее осенила счастливая мысль.

– Никитич, – спросила она нерешительно, останавливаясь внизу у лестницы, – а что, как вы думаете, Глафира Николаевна уже встала?

– Право, не знаю, барышня, сегодня ведь воскресенье. Кажись, проснулись, а только не выходили еще. Да вы чего это, может, повидать хотите начальницу, так я ей доложу сейчас!

– Ах, нет-нет, Никитич, не говорите, пожалуйста! – спохватилась Ирина. – Я не хочу беспокоить Глафиру Николаевну в свободный день, лучше я как-нибудь в другой раз зайду в ее приемные часы. Пусть она отдохнет сегодня!

Но старый швейцар, очевидно, думал иначе и вовсе не желал отпускать молодую девушку.

– И чего там в другой раз, барышня, – заявил он недовольным тоном, – когда можно и сегодня попытать счастье; спрос денег не стоит, примет так примет, a нет так нет! Идите-ка сюда за мной. Я вот сейчас доложу о вас!

Никитич с таким решительным видом распахнул перед нею парадную дверь, что молодая девушка не осмелилась сопротивляться ему и по старой привычке послушно последовала за швейцаром в большую пансионскую переднюю.

Никитич пошел докладывать, а Ирина с бьющимся сердцем осталась ждать его возвращения у дверей, ведущих во внутренние комнаты начальницы.

– Пожалуйте наверх, в рекреационный зал, барышня, сейчас выйдут! – весело объявил старик минуту спустя, возвращаясь с почтительно снятой шляпой из квартиры начальницы.

Рекреационный зал помещался этажом выше, в конце второго коридора. Ирина сняла пальто и, оправив на скорую руку перед зеркалом свое старенькое потертое черное платье, начала со страхом подниматься по лестнице.

Прежние воспоминания снова нахлынули на нее. Как хорошо был знаком ей этот длинный просторный зал, с белыми, под мрамор, холодными стенами, вдоль которых так однообразно тянулся целый ряд небольших черных стульев. Сколько раз прежде поднималась Ирина по этой самой лестнице, а между тем никогда еще молодая девушка не волновалась так сильно, как сегодня! Как примет ее Глафира Николаевна?! Что она подумает о ней?

С тех пор как Ирина отказалась занять место классной дамы в пансионе Дальхановой, ей ни разу больше не удалось побывать у своей прежней начальницы, и она была убеждена, что Глафира Николаевна считала ее очень невоспитанной и неблагодарной девушкой. Внезапное появление в пансионе, да притом еще в воскресенье, в неприемные часы, представлялось боязливой девушке непозволительной смелостью. Она готова была самым малодушным образом убежать обратно в переднюю и, наверное, так бы и поступила, если бы не боялась старого Никитича, который ожидал ее внизу. Ирина нерешительно уселась у входа в зал и начала в волнении обдумывать, что она скажет сейчас Глафире Николаевне.

Ей хотелось оставаться правдивой и в то же время было неприятно бросать тень на покойную тетку, у которой она так долго жила.

Молодая девушка решила приготовить в уме длинную обстоятельную речь, в которой она откровенно объяснит Дальхановой свое затруднительное положение, но при этом, однако, постарается вовсе не упоминать о Тулыпиной. «Нужно только говорить как можно спокойнее, не торопясь, не волнуясь! – убеждала себя Ирина. – Глафира Николаевна должна видеть, что я уже не маленькая и могу серьезно рассуждать о деле». Но, как нарочно, в воображении молодой девушки невольно рисовалась в эту минуту высокая статная фигура начальницы в неизменном синем шелковом платье, с гладко зачесанными на уши темными волосами и строгим выражением красивого, но всегда одинаково холодного и бесстрастного лица.

Среди пансионерок Дальханова слыла за справедливую и, пожалуй, даже добрую начальницу, но она привыкла держать себя несколько высокомерно, и потому дети скорее боялись и уважали ее, чем любили, и во всяком случае были всегда очень далеки от нее.

Ирина также боялась Дальханову и уже взрослой девушкой не могла отделаться от этого странного чувства.

«Начну так!.. – мысленно решила она. – Простите, многоуважаемая Глафира Николаевна, что без вашего позволения я пришла… пришла в воскресенье…» Но в эту минуту раздались в коридоре быстрые энергичные шаги, соседняя дверь раскрылась и на пороге ее показалась сама Глафира Николаевна.

На этот раз, однако, на ней не было ее обычного форменного костюма. Белый кашемировый капот красиво охватывал стройную фигуру молодой женщины, а черные волосы ее небрежно спускались за плечи беспорядочной густой косой.

– Дитя мое, как я рада, что вы пришли! – проговорила Дальханова низким грудным голосом, протягивая ей обе руки.

Молодой девушке показалось в первую минуту, что она не узнает начальницу и видит перед собою совсем другую женщину. Никогда еще она не замечала у Глафиры Николаевны такой улыбки, таких глаз!.. И вдруг, позабыв неожиданно всю свою длинную, так тщательно подготовленную речь, Ирина порывисто кинулась к ней в объятия и горько заплакала.

Глафира Николаевна не любила лишних слов, она не уговаривала и ни о чем не расспрашивала, а только молча тихонько ласкала курчавую головку девушки, как ласкают плачущих детей, когда желают их успокоить и утешить. Под влиянием этой тихой ласки у Ирины немного отлегло от сердца, она подняла голову, вытерла слезы и, стыдясь своей минутной слабости, смущенно глядела на начальницу.

– Дитя мое, как хорошо, что вы пришли! – снова повторила Глафира Николаевна. – Вы точно угадали мою мысль, не далее как вчера вечером я думала о вас и собиралась послать за вами. Вы мне нужны, Фомочка!

– Фомочка? – переспросила Ирина и невольно улыбнулась.

Фомочкой ее называли когда-то в младших классах ее подруги, и с тех пор это название так и осталось за ней в пансионе Дальхановой.

– Ну, да-да, Фомочка! – в свою очередь ласково засмеялась Глафира Николаевна. – Однако я вижу, вы еще не совсем разучились улыбаться, тем лучше. Поверьте, милая детка, никогда не следует отчаиваться, я убеждена, что вас еще много хорошего ожидает в будущем, а потому, право, не стоит отравлять себе жизнь слезами! Пойдемте ко мне, Фомочка, там уютнее будет, а то в этом зале мне так и кажется, что я сейчас кого-нибудь экзаменовать должна!

Ирина опять улыбнулась и очень охотно последовала за Дальхановой в ее элегантный будуар.

– Вы меня простите, Фомочка, что я так запросто принимаю вас, – проговорила Глафира Николаевна, усаживаясь в удобное кресло перед низеньким столиком, на котором стояли никелированный кофейник, сливки, масло и домашний хлеб.

– Садитесь, голубчик! Я только что встала и, как видите, еще не одета и даже кофе не пила, но вы должны пить со мной: так нам будет веселее о деле говорить! Да снимите вы, ради бога, эту ужасную черную шляпу, она совсем ваше лицо закрывает!

Дальханова подошла к молодой девушке и сама вытащила обе длинные булавки, которыми прикреплялись к волосам эта шляпа и длинная креповая вуаль.

– Ну то ли дело, вот так!

Ирина мельком взглянула на себя в соседнее зеркало и, заметив, как растрепались спереди ее завитки, опять немного смутилась и покраснела. Она ведь совсем не ожидала, что попадет на утренний кофе к начальнице. «Хоть бы уже причесалась как следует!»

– Ничего-ничего, не стесняйтесь, пожалуйста! – поспешила успокоить ее Глафира Николаевна. – Мы сейчас все это приведем в порядок!

Она взяла с туалетного столика маленькую черепаховую гребенку и принялась сама поправлять прическу Ирины.

– Что у вас за роскошные волосы, Фомочка, густые, волнистые и мягкие-мягкие, как шелк!

Глафира Николаевна немного отступила назад, невольно любуясь красотой девушки.

Ирина смотрела на нее большими изумленными глазами.

«Что ж тут красивого? – думала она. – В таких коротких вьющихся волосах только путаешься и всегда растрепанная ходишь. То ли дело гладкие волосы!» – и она с восхищением смотрела на блестящую черную косу начальницы.

«Какой ребенок! – подумала Дальханова. – Даже и не подозревает, как она хороша».

Глафира Николаевна усадила Ирину рядом с собой, налила ей кофе, пододвинула к ней хлеб и масло и вообще держала себя так непринужденно и просто, что понемногу доверчивая Ирина окончательно освоилась с ней и даже позабыла совсем, что сидит с бывшей начальницей, которую прежде так боялась.

Молодая девушка откровенно рассказала Дальхановой все свои горести, не скрывая, конечно, и того ужаса, который ей внушала семья Лабуновых и перспектива их будущей совместной жизни в деревне.

– Да, признаюсь, незавидное положение! – усмехнулась Дальханова, и красивое лицо ее приняло опять то холодное, несколько жесткое выражение, которого так боялась Ирина. – Весьма-весьма незавидное! – повторила она все с той же презрительной усмешкой. – Но ведь, к счастью, вы вовсе и не обязаны подчиняться таким условиям. Разумеется, я никогда не допущу этого! Вот что, Фомочка, – продолжала она серьезно, – поговоримте-ка о деле. Постоянного места, как два года тому назад, я, к сожалению, вам не могу предложить сейчас, так как это место занято. Но временные занятия у меня в пансионе будут: одна из наших классных дам не совсем здорова и берет восьминедельный отпуск в Москву. Если желаете, то можете заменить ее на эти два месяца, чем, разумеется, окажете нам большую услугу, а по окончании этого срока мы постараемся приискать для вас какие-нибудь постоянные занятия. Во всяком случае вам беспокоиться нечего, дитя мое, я не отпущу вас от себя, пока не буду вполне уверена, что мне удастся устроить вас как следует. Согласны, Фомочка?

Согласна ли она?! У Ирины от счастья даже все лицо просияло, но, как и всегда в минуты сильного душевного волнения, она теряла способность говорить и ужасно сердилась на себя за такую ненаходчивость. Вот бы когда следовало сказать хорошую речь!

Но Глафире Николаевне не нужно было никакой речи: глаза молодой девушки говорили за нее, и эти прекрасные глаза были гораздо красноречивее всяких слов. «Бедняжка, как она обрадовалась!» – подумала Дальханова, и ей стало ужасно жаль эту милую одинокую девушку.

Между тем Ирина встала и начала смущенно прощаться. Она чувствовала, что долее было бы неудобно задерживать начальницу. Но, боже, как ей не хотелось возвращаться домой! Опять начнутся эти ужасные сцены!

Молодая девушка нехотя потянулась за шляпой.

– Куда вы?! – удивилась Дальханова.

– Да домой, Глафира Николаевна! – со вздохом проговорила Ирина. Она совсем не умела притворяться. – Ведь надо же сказать им, что я остаюсь у вас.

– Кому это надо сказать? Вашим Лабуновым-то?! – нахмурилась Дальханова. – Какой вздор, Фомочка! – резко добавила она. – Разве с такими людьми считаются вообще? И неужели вы думаете, что я опять отпущу вас в этот омут?! Вполне достаточно будет, если вы попросту напишете им несколько слов, уведомляя, что остаетесь у меня и с ними не едете! Вот и все! Напишите также, пожалуйста, вашей прислуге, чтобы она уложила как можно скорее все ваши вещи, а завтра утром я пошлю за ними моего человека.

Ирина даже своим ушам не верила.

«Господи, какое счастье! Да неужто же она действительно могла вовсе не возвращаться домой и не встречаться более с этими ненавистными ей Лабуновыми? Вот чудно-то!»

Она нерешительно глядела на начальницу.

– Что вы так смотрите, Фомочка? – расхохоталась Глафира Николаевна. – Точно не совсем верите мне? Ну, да-да, я совершенно серьезно больше не пущу вас к Лабуновым. Садитесь вот тут, у стола, берите бумагу и извольте сейчас же писать им так, как я говорила вам. Или нет, впрочем, постойте, я лучше сама напишу, это будет вернее, а то, чего доброго, вы еще деликатничать начнете и извиняться станете!

Глафира Николаевна присела к письменному столу, а Ирина восторженными глазами следила за каждым ее движением и никак не могла понять, как это прежде она никогда не замечала, что за прелестная женщина их начальница!

Она также взяла теперь листок бумаги, вынула из своей записной книжки маленький карандашик и принялась строчить горничной Феше.

«Милая Фешенька! – писала Ирина. – Я ужасно-ужасно рада! Глафира Николаевна оставляет меня у себя, и я больше никогда не вернусь домой! Пожалуйста, соберите и уложите мои вещи. Я надеюсь, что все свободно войдет в мой старый маленький чемодан. Мне бы очень хотелось что-нибудь оставить вам на память, Фешенька, только я не знаю что; у меня все такое старое. Вот разве, впрочем, голубой шелковый галстучек, который в прошлом году мне подарила на Рождество Авдотья Семеновна? Я только раз надевала его на мои именины, он совсем новенький. Милая Феша, отдайте его вашей внучке, это доставит мне большое удовольствие.

Когда Лабуновы уедут, приходите ко мне в гости. Глафира Николаевна мне даст отдельную комнату, и я теперь сама буду зарабатывать! Смотрите же, Феша, приходите.

Я еще хотела сказать вам, что больше не сержусь на вас.

Прощайте, Фешенька, передайте мой поклон всем-всем в доме, за исключением, конечно… ну да впрочем, вы уже сами понимаете кого!

Ирина».

Молодая девушка запечатала свое письмо, и вместе с запиской начальницы, очень корректной, очень краткой, но весьма решительной, оба конверта были переданы посыльному и немедленно отправлены по принадлежности.