Читать книгу Эпоха невинности - Эдит Уортон - Страница 3

Этот короткий эпизод поверг Ньюланда Арчера в какое-то странное замешательство. Что хорошего в том, что пристальное внимание мужской половины Нью-Йорка обращено именно к той ложе, где между матерью и тетушкой сидит его невеста? Поначалу он не узнал женщину, носившую платье в стиле ампир, и недоумевал, почему ее появление вызвало такой ажиотаж. Затем его озарило, и он даже покраснел от негодования.

В самом деле: как это Минготты посмели!

Но они посмели, и еще как! Звучавшие за его спиной комментарии не оставляли сомнений в том, что молодая незнакомка была кузиной Мэй Велланд – той самой, которую в семье называли «бедняжка Эллен Оленская». Арчер знал, что пару дней назад она внезапно вернулась из Европы, и даже слышал, как миссис Велланд говорила, что собирается навестить «бедняжку Эллен» у старой миссис Минготт, где та остановилась. В целом, Арчер ничего не имел против семейной солидарности, и одним из качеств Минготтов, которое всегда вызывало у него восхищение, была решительность, с которой семья становилась на защиту «заблудшей овцы», затесавшейся в их безупречное стадо. Великодушный и щедрый от природы, в глубине души он был рад, что его будущая жена лишена ханжеской стыдливости и добра к своей несчастной кузине. Но это касалось семейного круга, а вывозить графиню Оленскую в свет, тем более в Оперу, усаживать в одну ложу с молодой девушкой, чья помолвка с ним, Ньюландом Арчером, должна состояться в ближайшие недели – это нечто совсем иное. Сейчас Арчер полностью разделял чувства старого Силлертона Джексона – действительно, как это Минготты посмели зайти так далеко!

Он, конечно, знал, что все, на что решится мужчина с Пятой авеню, на то решится и старая миссис Мэнсон Минготт, глава семьи. Его восхищала эта надменная и властная старуха, урожденная Кэтрин Спайсер со Стейтен Айленд, чей отец покрыл себя позором при таинственных обстоятельствах, и которая сумела без денег и положения в обществе не только заставить всех забыть об этом, но и заполучить в мужья главу влиятельного и богатого клана Минготтов. Она удачно выдала обеих дочерей за «иностранцев» – итальянского маркиза и английского банкира, а затем, пренебрегая мнением общества, выстроила себе особняк из светло-кремового камня на пустыре близ Центрального парка. А ведь приличия в те времена категорически требовали при строительстве использовать бурый песчаник – точно так же, как и одевать сюртук для послеобеденной прогулки.

Старшие дочери-«иностранки» миссис Минготт стали легендой. Они ни разу не появлялись в Нью-Йорке, чтобы навестить мать, и она, как многие люди, наделенные живым умом и сильной волей, но склонные к малоподвижному образу жизни и излишней полноте, с философским смирением вела жизнь затворницы. Но кремового цвета особняк, спроектированный, как уверяли некоторые, наподобие особняков парижских аристократов, оставался наглядным доказательством ее независимости, и она безраздельно царила в нем среди старинной мебели и безделушек времен Луи Наполеона[5].

Все, включая Силлертона Джексона, признавали, что старая Кэтрин никогда не блистала красотой – тем даром небес, который в глазах нью-йоркского общества считался залогом успеха в обществе и оправдывал любые промахи. Злые языки поговаривали, что она, подобно ее тезке-императрице, добилась успеха исключительно благодаря силе воли, бессердечию, высокомерию и самоуверенности – качествам, которые можно было оправдать разве что ее глубокой порядочностью и чувством собственного достоинства.

Мистер Мэнсон Минготт умер, когда ей было всего двадцать восемь. Однако он не доверял никому из Спайсеров и перед смертью наложил ряд ограничений на право распоряжения его деньгами. Впрочем, жена его совершенно бесстрашно шла своим путем, вращалась в кругу иностранцев, нашла среди них женихов дочерям, водила знакомство с герцогами и послами, фамильярничала с католическими сановниками, принимала у себя оперных певцов и была близким другом самой Тальони[6]. И за все это время на ее репутации не появилось ни пятнышка – именно этим, обычно прибавлял Силлертон Джексон, она отличалась от своей тезки Екатерины Великой.

Миссис Мэнсон Минготт давно добилась права распоряжаться состоянием покойного супруга и уже полстолетия жила в достатке. Однако воспоминания о нужде, пережитой в молодости, сделали ее чересчур экономной. И хотя вещи, которые она покупала, будь то платье или предмет обстановки, должны были отличаться наивысшим качеством, она не могла заставить себя потратить лишний цент на сиюминутные удовольствия. Поэтому ее обеды отличались скудостью, и даже вина не могли спасти эти убогие трапезы. Вся семья считала, что такой аскетизм дискредитирует доброе имя Минготтов, которое всегда ассоциировалось с достатком.

Тем не менее, гости продолжали ездить к ней, несмотря на «готовые блюда» и выдохшееся шампанское, а в ответ на увещевания ее сына Лавелла (тот пытался навязать ей лучшего в Нью-Йорке повара), миссис Минготт только посмеивалась: «Что толку держать хороших поваров, если девочек я уже выдала замуж, а наслаждаться французскими соусами мне уже не позволяет здоровье?»

Размышляя над этим, Ньюланд Арчер еще раз взглянул на ложу миссис Минготт. И обнаружил, что мисс Велланд и ее невестка встречают осуждающие взгляды публики с тем самым «минготтовским апломбом», который старая Кэтрин привила абсолютно всем членам своего клана. Только пылающие румянцем щеки Мэй Велланд выдавали ее волнение. Что касается самой виновницы переполоха, то она сидела в углу ложи, не сводя глаз со сцены и слегка подавшись вперед; ее плечи и грудь были обнажены несколько больше, чем это допускали здешние приличия.

Не так уж много вещей на свете казались Ньюланду Арчеру более ужасными, чем прегрешение против «вкуса», этого заоблачного божества, которому «хороший тон» в нью-йоркском обществе служил всего лишь наместником. Бледное и серьезное лицо госпожи Оленской соответствовало, по его мнению, «хорошему тону» и ее несчастливой судьбе, однако покрой платья, обнажавшего плечи, шокировал молодого человека и внушил ему беспокойство. Арчеру претила сама мысль о том, что Мэй Велланд может оказаться под влиянием молодой особы, столь безразличной к требованиям вкуса.

– В конце концов, – услыхал он голос молодого человека, сидевшего позади (во время дуэта Мефистофеля и Марты в зале обычно возобновлялись разговоры), – что же, собственно, произошло?

– Ну… Она его бросила. Никто и не пытается это отрицать.

– Он что, законченный негодяй? – настойчиво продолжал расспросы молодой человек из семейства Торли, который, должно быть, надеялся возглавить список воздыхателей дамы, о которой шла речь.

– И даже хуже. Я сталкивался с ним в Ницце, – авторитетно заявил Лоуренс Леффертс. – Седой язвительный бездельник аристократических кровей, красивое породистое лицо с густыми длинными ресницами. Из тех типов, кто если не гоняется за женщинами, то коллекционирует редкий фарфор. И при этом щедро платит и за то, и за другое.

Все засмеялись, а юный воздыхатель полюбопытствовал:

– А что же дальше?

– А дальше она сбежала с его секретарем.

– Неужели? – ошеломленно воскликнул воздыхатель.

– Впрочем, это продолжалось недолго. Говорят, уже через пару месяцев она жила в Венеции одна. Кажется, Лавелл Минготт ездил за ней туда. Он утверждает, что она ужасно несчастлива. Ну, да ладно, но появляться с нею в Опере – явный перебор.

– Возможно, – рискнул предположить юный Торли, – она слишком несчастна, чтобы остаться дома в полном одиночестве?

Это замечание было встречено непочтительным смехом, а молодой человек, густо покраснев, сделал вид, будто его слова имеют, как выражаются остряки, некое «двойное дно».

– Да, но зачем тогда было привозить с собою мисс Велланд? – вполголоса проговорил один из присутствующих, искоса взглянув на Арчера.

– О, это же часть наступательной операции, которой наверняка руководит глава семейства! – засмеялся Леффертс. – Уж если старушка за что-то берется, она делает это основательно.

Действие подходило к концу, в ложе началось движение. Ньюланд Арчер внезапно понял, как ему следует поступить: перейти к решительным действиям. Отправиться в ложу миссис Минготт и первым объявить о давно всеми ожидаемой помолвке с мисс Мэй Велланд. Это поможет ей справиться с двусмысленностью ситуации, в которой она оказалась из-за присутствия кузины.

Этот порыв заставил его отбросить все колебания и, покинув мужское общество, поспешить по коридору, устланному красной ковровой дорожкой, в дальний конец театра.

Войдя в ложу, он встретился взглядом с Мэй Велланд и понял, что она мгновенно разгадала его намерения. Однако фамильная гордость, возведенная в ранг добродетели, которую оба ценили очень высоко, ни за что не позволила бы ей сказать об этом. Люди их круга жили в атмосфере легких намеков и утонченной деликатности, и тот факт, что они поняли друг друга без слов, казалось, сблизил их сильнее, чем любые объяснения.

Ее глаза сказали: «Вы же понимаете, почему мама взяла меня с собой», а его глаза ответили: «Я ни за что на свете не хотел бы видеть, что вы спасовали».

– Вы знакомы с моей племянницей, графиней Оленской? – поинтересовалась миссис Велланд, протягивая руку будущему зятю.

Арчер поклонился, не подавая руки, как и полагается мужчине, которого представляют даме. Эллен Оленская слегка наклонила голову в знак приветствия, ее руки в светлых перчатках нервно сжали огромный веер из орлиных перьев. Поприветствовав миссис Лавелл Минготт, крупную белокурую даму в шуршащем атласном платье, он сел рядом с невестой и вполголоса произнес:

– Надеюсь, вы сообщили госпоже Оленской, что мы обручились? Я хочу, чтобы об этом знали все. Вы позволите мне объявить об этом событии сегодня вечером на балу?

Зардевшись, словно летняя заря, мисс Велланд подняла на него сияющий взор.

– Если вы сможете убедить маму, – ответила она. – Но зачем менять наши планы?

Арчер не ответил, но его взгляд был красноречивей слов. Мисс Велланд продолжала уже более уверенным тоном:

– Вы можете сами сказать моей кузине о нашей помолвке, я вам разрешаю. Кстати, она рассказывала мне, что в детстве вы часто играли вместе.

Она отодвинула свое кресло, давая ему пройти, и Арчер демонстративно, словно желая, чтобы все присутствующие в зале видели, что он делает, уселся рядом с графиней Оленской.

– Мы действительно были знакомы в детстве, – подтвердила она, взглянув на молодого человека глубокими и печальными глазами. – Вы были ужасным мальчишкой, и однажды поцеловали меня за дверью. А ваш кузен, Венди Ньюланд, никогда не обращал на меня внимания, хотя я была влюблена в него без памяти. – Ее взгляд скользнул вдоль лож, расположенных дугой, в виде подковы. – Ах, как все это напоминает мне о былом: когда-то все эти люди бегали в коротких штанишках и кружевных панталончиках!» – В ее голосе звучал едва уловимый иностранный акцент.

Затем она снова взглянула на Арчера. И хотя ее взгляд сиял доброжелательностью, молодой человек был шокирован ее словами. Ничто не кажется таким бестактным, как неуместное легкомыслие, и ничто так не изобличает отсутствие вкуса.

Вот почему он несколько натянуто промолвил:

– Да, вас и в самом деле здесь долго не было.

– О, целую вечность! Так долго, – тотчас отозвалась она, – что мне кажется, будто я давным-давно умерла, а этот старый добрый театр – какое-то царствие небесное.

Кто знает, почему, но в этих словах Арчеру послышалось неуважение к нью-йоркскому высшему свету.