Читать книгу Дневник лабуха длиною в жизнь - Эдвард Шик - Страница 4

Наш дедушка по отцовской линии получил официальное извещение, что его сын пропал без вести. Сразу после войны он занялся поисками сына. В 1946 году дедушка Шик с военной типографией, в которой работал наборщиком, попал во Львов. В том же году он получил письмо о том, что его сын жив-живехонек и живет в Москве. Дедушка написал сыну письмо, предложив собрать свою семью и ехать к нему на далекую Западную Украину в красивый город Львов, где работы для музыкантов навалом. Папу комиссовали. Мы поехали во Львов. Спустя короткое время к нам переехала вся мамина большая семья.

За свою почти восьмисотлетнюю историю Львов не раз лихорадило. Куда его только не бросало! Кто здесь только не хозяйничал! Кого только не было!

Город был основан в XIII веке князем Даниилом Галицким и до середины XIV века был в составе Галицко-Волынского княжества. С XIV века входил в состав Речи Посполитой. В конце XVIII века находился под властью Габсбургов и с 1919 по 1939 год – опять входил в состав Польши. В XVII веке поселились армяне и евреи. 22 сентября 1939 года было подписано соглашение «О передаче города Львова войскам Советского Союза». Началась советизация об руку с русификацией.

Несмотря ни на что, Львов остался гостеприимным, веселым городом. Это город красивейших парков, огромного количества церквей, монастырей, костелов и театров. В архитектуре наблюдается смесь ренессанса и барокко. Есть армянская церковь. Были синагоги.

За прошедшие столетия в городе сформировался свой, ни на что не похожий мирок. Поляки различали типичный львовский говорок. Был и сугубо свой музыкальный фольклор.

Дедушка Шик оказался прав: работы для музыкантов – только успевай. Вскоре отец познакомился с польским музыкантом, барабанщиком Юзеком. Поначалу они ходили на вокзал встречать поезда. Не все еще с войны вернулись. Чаще всего играли песню «Друзья, купите папиросы». Папа сразу стал неплохо зарабатывать. Чуть позже они нашли хорошего клавишника, будущего известного украинского композитора Кос-Анатольского, и стали зарабатывать намного больше, играя на свадьбах, в кнайпах (кафешках) и ресторанах. С тех пор наша семья ни в чем не нуждалась.

С трех лет деда Шик стал брать меня к себе на работу в типографию. Там он сажал меня на высокий стул рядом со своим верстальным станком и давал играться использованными свинцовыми буковками. Дед набирал тексты на русском, польском, английском, немецком и успевал разговаривать со мной. Под его виртуозными руками, летающими над столом с буквами, быстро появлялась свинцовая страничка. В перерывах мы болтали и ели вареную картошку с луком и хлебом с маслом. Я любил дедушку.

В 1948 году у меня появился братишка Лёня. Жили мы в центре города, в общей квартире на три семьи. Позже одна семья съехала, и родители перестроили квартиру на две отдельные. Нашими соседями была русская семья – дядя Гоша, тетя Тоня и их послушная отличница девочка Света, старше меня на год. Наши семьи сдружились в 1941 году в эвакуации и с той поры не разлучались.

Наша семья занимала комнату тридцать квадратных метров, с большим окном. Со двора имелся выход на площадь Домбровского и примыкающую к ней улицу Чайковского. Такие дворы называли «проходнушками». Площадь Домбровского имела форму квадрата, на ней рос большой дуб и много каштанов. На всех четырех углах стояли газовые фонари. Каждый день, когда темнело, фонарщик зажигал их. Под утро тушил. Посреди площади был большой бетонированный, непонятно для чего предназначенный бассейн без воды, по которому зимой детвора каталась на санках, коньках-снегирях, а летом после дождя пускала в больших лужах кораблики. Площадь просто называли «Бассейном».

Я и Лёня должны были стать музыкантами. Так должно было быть.

В доме царил полнейший матриархат. Папа – добрый, спокойный, немного флегматичный, безынициативный, с хорошим чувством юмора, симпатичный, небольшого роста человек. Полутораметровая энергичная, подвижная, говорливая, заботливая мама постоянно крутилась по дому, что-то напевая. Родители почти никогда не ссорились. Отец просто беспрекословно подчинялся. Все, что зарабатывал, – отдавал «в дом». Себе оставлял только на сигареты. Проработав в ресторане «Первомайский» более тридцати лет, имея возможность кирнуть «на шару» шесть раз в неделю, он пил редко и немного. Его никто и никогда не видел пьяным. Я всегда знал, что родители счастливы в браке. Папа любил маму больше, чем она его.

Отец рано лишился матери – она умерла, когда ему было два года, а его старшему брату семь лет. Дед отдал его в шестилетнем возрасте в воспитанники при военном духовом оркестре. Там он жил и учился на военного музыканта – кларнетиста. Со временем отец освоил саксофон. Это в те времена, когда саксофон пытались запретить как инструмент капиталистов и порою били о тротуар. Советская «культурная революция» с годами поутихла, и батя до самой пенсии играл на кларнете и саксофоне.

Мне было семь, когда родители купили скрипку и отдали меня в музыкальную школу. Поначалу мне нравилось, но скрипка – самый сложный в мире инструмент. Заниматься нужно часто и много, да и педагог, наверное, не сумел привить мне любви к инструменту: он то хвалил и говорил: «Какой талант!», то кричал: «Ленивый засранец!» и больно бил меня по пальцам. Учитель по сольфеджио часто уже в начале урока ставил меня в угол, так сказать, превентивно, чтоб не мешал другим. Хотя именно по этому предмету у меня были только пятерки. Сольфеджио давалось легко. Я часто играл, по дороге в школу, в сольфеджио, напевая в уме различные мелодии нотами в разных тональностях (до сих пор это делаю). Диктанты писал быстрее всех в классе. Смычками фехтовал в школе, ломал их регулярно. Две скрипки разбил. Шалопай был еще тот!

Мама била меня постоянно – то рукой, то половником, то ложкой. Иногда с утра просто так, опять-таки превентивно могла хлестануть полотенцем. Больно не била, да и я чаще всего вывертывался. Обувь разбивал, как и многие мальчишки, гоняющие мяч на улице. Был живчиком и непоседой – мамина генетика.

Курить начал в первом классе. Вместе с Аркашкой бегали на трамвайную остановку, что у главного почтамта, и собирали «бычки». Бежали на «Цитадель», лесопарк в самом центре города, формой напоминающий небольшой вулканчик с венчающей его полуразвалившейся старинной крепостью; там высыпали табак на газетные кусочки и крутили «козьи ножки». В кустах можно было спокойно и важно покурить. Загнать меня домой было сложно. В трех кварталах от дома околачивался у гостиницы «Интурист», охотясь за жвачками. Два раза в год на парадах стреляли по шарикам из рогаток (резинка, надетая на два пальца).

Была еще одна не безобидная забава. В кусочек газеты насыпалась марганцовка, в кармане – маленькая бутылочка с глицерином. Поравнявшись с жертвой, как правило – женщиной, тащившей сумки с базара, или кем-нибудь с оттопыренными карманами, мы быстренько капали пару капель глицерина на марганцовку, сворачивали газетку и… опускали жертве в сумку или карман. Через пару секунд в сумке или кармане горел небольшой костерчик. Жестокий народец – дети.

Бабушка Гутя с дедушкой Беней были у нас дома, когда «матюгальник» (радиоточка) объявил, что умер Сталин. Не знала бабушка, что этот Вурдалак уничтожил миллионы людей своего народа, не знала, что приготовил товарняки для перевозки евреев на Дальний Восток, с расчетом, что по дороге многие помрут. Искренне плакала.

– Что с нами будет?! – горевала она, имея в виду весь советский народ.

Ну да ладно. Умер, шмумер, бумер, сдох! Ритм для вальса подходит, а если медленно и тяжело, то и для похоронного марша.

В этот же год умер наш хороший и добрый дедушка Хаим Шик. Очень любил нас с Лёней и часто рассказывал нам сказки. Дедушка Хаим Шик после смерти жены женился, и со второй женой они родили дочку Лилю. Тетя Лиля вышла замуж поздно. Муж ее, Лёлик, отсидел семнадцать лет, Тетя снимала квартиру у его матери. Лёлику, как и тете, было тридцать шесть. Сел он в молодые годы за хулиганство на небольшой срок, но ему добавляли то за побег, то еще за что-то, так и набежало семнадцать лет. Много лет провел в красноярских лагерях. В тридцать шесть лет тетя Лиля родила дочь Марину.

Первый мой сексуальный опыт я получил с моей тетей Раей, младшей сестрой мамы, с которой вместе ходили в детский сад. Мне было девять, ей одиннадцать, Лёне пять. Родители пошли в гости. Тетя Рая по маминой просьбе осталась у нас на ночь приглядеть за мной и Лёней. За большим платяным шкафом в углу комнаты стояли моя и брата кровати. Рая легла в комнате.

– Кто хочет полежать на мне? – предложила тетя.

– Я хочу! – заспешил братишка.

– Нет, сиди тут! Я пойду! – скомандовал я, придержав его рукой, и подошел к Рае.

– Сними трусы! – велела тетя.

Я послушно снял.

– Ложись на меня… теперь попрыгай.

Я попрыгал, животом о живот, десять секунд.

– Все, слезай! Иди спать! – приказала тетя.

Послушно слез. Позже, когда стал постарше Рая учила меня танцевать вальс и твист.

В пионеры меня приняли самым последним в школе, а исключили самым первым. Мы с пацаном боролись на переменке, и он упал с лестницы, подвернув ногу.

Маму вызвали в школу. В кабинете директора я, смиренно опустив голову, уставился в пол. Директор, закончив перечисление моих преступлений, вынес приговор:

– Исключить!

Тут же получаю громкую затрещину.

– Мамаша! Не здесь, пожалуйста!

– Извините, извините, – мама схватила меня крепко за шиворот и поволокла домой.

Папа где-то раздобыл старенький небольшой венский рояльчик с изъеденными, древесными червями ножками. Стоял рояльчик весьма неустойчиво, и отец сказал, чтобы на него ничего не ставили. Мама очень осторожно протирала его от пыли. Посреди комнаты стоял большой и крепкий дубовый стол, вокруг которого обычно проходили гонки за мной. Перед гонками мама кричала:

– Ах, чтоб ты околел! Чтоб ты опух! Скуля тебе в горло!

Мне всегда было интересно, что такое скуля? Такие пожелания детям можно услышать только в еврейских семьях. Но все равно я всегда знал, что мама меня любит. Все эти проклятия ровным счетом ничего не значили и никак на меня не действовали, просто от меня отскакивали.

– А ты чего стоишь, отец ты или нет?! – науськивала папу мать.

Папа хватал свою бамбуковую палку, на которую иногда опирался, когда бедро побаливало, и… начинались гонки. Иногда он попадал! Папа угнаться за мной не мог, и тут в гонку включалась мама с метлой. У меня не оставалось выхода, и я, как драный кот, удирал под рояль. Там был в безопасности.

– Чтоб ты сдох, паразит, ну и сиди там! – крикнет бывала маманя.

В тот день я долго просидел под роялем. Все вышли на кухню. Было тихо. Из-под рояля я видел, как в окне билась в предсмертных судорогах муха. Пришел брат, принес воды. Я тихонько подошел к окну и… Лёня, поспешив на кухню, тут же заложил меня:

– А Эдик сейчас через окно убежит.

Мама всплеснула руками:

– Ах, негодяй! Придет домой – убью!

Мы жили на первом этаже. Окна в старых австро-венгерско-польских домах находились высоко над землей, что для меня не было проблемой. Я удрал. Пришел домой поздно. Я знал, что делаю. Когда поздно и все спят, мать скандалить не будет и на улице ночевать не оставит. За ночь страсти поутихнут, утром получу удар чем-нибудь по башке, но у меня уже есть опыт. Из школы на неделю исключили. Раздолье!

Мой брат Лёня… Много ему доставалось от меня. Как-то, когда Лёне было меньше года, он сидел на столе. Мама, придерживая его одной рукой, свободной убирая со стола оставшиеся после обеда тарелки, попросила меня подержать его. Сама же выскочила на кухню. Братишка тут же заорал: «Мама!» Я, чтоб он успокоился, схватил с тарелки хвост от селедки и сунул ему в открытый рот. Он тут же начал его сосать. Хвост скользнул ему в горло, и Лёня стал давиться. На счастье, мама быстро вернулась и вытащила из горла хвост. Лёня была спасен, а я получил по башке.

Однажды, когда Лёне было около двух лет, мы решили проверить, попаду ли я длинной школьной ручкой с пером ему в глаз. Он должен был лечь на пол и руками пошире открыть глаз, что он и сделал. И опять, на счастье, в комнату вошла мать. Получил я сполна.

Братишка рос ябедой, сдавал меня постоянно, за что получал подзатыльники и подсрачники. Заветной мечтой его было вырасти большим и убить меня. С Лёней у родителей проблем не было. Учился хорошо, был прилежным мальчиком. Доставалось ему иногда за то, что читал с фонариком под одеялом. Мы с ним придумали слово «ошкрибки», означавшее отшкребывание ложками пригоревшего молока со стенок солдатского котелка, в котором мама его кипятила. Помню, Лёня – маленький, худенький, большеголовый, с ярко-голубыми глазками – ходит по квартире с манной кашей за щекой вот уже полдня.

Мамин голос:

– Да сколько можно эту чертову кашу за щекой держать?! Чтоб ты околел! Уже полдня ходит, паразит, и не хочет проглотить!

Шлепок по заднице, и братишкино «а-а-а-а-а» повторялось довольно долго.

Особо запомнился мне случай, когда мама била всегда послушного тихоню Лёньку так, что даже мне стало его жаль. Ему было три с половиной.

В начале пятидесятых отец в составе оркестра летними месяцами играл для отдыхающих в курортах Трускавец и Моршин. Мы всегда ездили с ним. Снимали комнату у частников. Рядом с нами снимала комнату женщина с двухлетней девочкой Люлей. Лёня с Люлей игрались во дворе. Люля прибежала к своей маме вся в слезах:

– Лёня дал мне горькую конфетку, а-а-а!

Разгневанная мама девочки ринулась к нашей маме, и тут выяснилось, что братишка, пообещав Люле конфетку, сказал ей, чтоб она открыла рот, сам же вытащил свою пипетку, вставил ей в ротик… и пописал. Я стал гоготать, за что тут же получил по шее. Экзекуция над Лёнькой длилась довольно долго.

Мы оба учились в двух школах: в музыкальной и в общеобразовательной. В обеих школах братишка учился хорошо, был примерным пионером, а его стишок даже попал на полосу «Пионерской правды». С хулиганами Лёня не дружил. Моторикой я пошел в мать, был более подвижный, Лёня перемещался в пространстве медленнее – в папу. В шесть лет братишка чуть не умер. У него заболел живот, и ему вырезали аппендицит. Оказалось, что зря вырезали. С каждым днем Лёне становилось все хуже. Мама вспомнила, как недавно к нам в дом пришел один из родственников, который рассказывал, что недавно еле выжил после брюшного тифа. Мама настояла о переводе брата в инфекционную больницу – это был брюшной тиф! Через пару дней к Лёне в палату подселили нашего младшего дядю Иосифа, тоже с брюшным тифом. Он бредил и пугал Лёню.

Болезнь что-то нарушила в организме брата, и из худенького мальчика с большой головой на тонкой шее, никогда не хотевшего есть, получился мальчик, который что-то постоянно жевал, постепенно превращаясь в пухленького.