Читать книгу Смирновы. Хроники частной жизни - Елена Андреевна Кузнецова - Страница 12

Поздний вечер раскидал розовые облака по темной синеве, цветы запахли сильнее, соловей выводил фиоритуры. Только бы дышать, смотреть и слушать – но гости отбыли в город. Николай Савельевич задернул в комнате плотные гардины. А Матрена Ивановна воспринимала явления природы лишь через бедствия или практическую пользу.

Но даже смерч и ураган не поколебали бы восторга, которым она сейчас щедро делилась с соседкой по коммунальной кухне. Татьяны Степановны она не стеснялась, знала, что не донесет, не сглазит, не разболтает. Звала ее про себя овцой беззубой и рыбой бессловесной, но открыться порой только ей могла.

Она могла торжествовать. Владимир сказал, что сам насчет прописки телефонирует и никаких проволочек быть не должно. Кроме того, сыновья обещали ей тайную прибавку к жалованью – чтобы неусыпно блюла здоровье и удобства старика-отца.

Татьяна Степановна говорила мало и тихо, всего и всех опасалась. Старая дева с сомнительной родословной (отец священник), вела фортепиано и сольфеджио в гущинской музыкальной школе. То есть была овца и рыба не простая, а ученая.

Тридцать-сорок лет назад она была – красавица. Служила гувернанткой у богатейшего купца Олексеенко, выезжала с семьей на дачу, за границей бывала. После Октябрьской купеческую дачу-дворец под постой революционного полка реквизировали, Олексеенко застрелили прямо на ступеньках высокого крыльца с резными балясинами. Семью арестовали. Татьяна спаслась у соседей.

После гражданской войны дачу передали детскому дому Всероссийского общества слепых. Детишки в детдоме были разные, от воспитанников богоугодных заведений до беспризорников, но все жалкие сироты, инвалиды – кто слабовидящий, кто и совсем незрячий. Татьяну Степановну взяли преподавать слепым нотную грамоту и фортепьяно, а также вести хоровые занятия. Она выучилась пользоваться брайлевскими нотациями и с детишками занималась хорошо, терпеливо. Еще их учили играть на духовых инструментах – флейте, трубе. Через годик-другой Мезенский хор и оркестр слепых детей славился не только в поселке. На летние концерты для населения с классической программой приезжали гости издалека, один раз даже из самой Германии, слушали, восхищались.

Директором детского дома был Иван Петрухин, музыкант от Бога и дирижер, тоже слабовидящий, выпускник Императорского института слепых, вдохновенный гений музыки и пламенный революционер. А Татьяна, как пушкинская тезка, – сама душа, поэзия, русая коса, глазищи в пол-лица. Возник роман, тайный и страстный, но недолгий.

Детский дом расформировали, решили, что слепым деткам нужно больше трудовых навыков прививать и передали их в учебно-производственные предприятия. Иван Петрухин сгинул, как не было, поговаривали, что оказался враг народа, но никто точно не знал. Татьяна осталась без работы, да под подозрением в порочащих связях. Какое-то время перебивалась с хлеба на воду, добрые люди помогали; после, когда народ стал зажиточней, ходила по домам со своей нотной папочкой, учила местных и приезжих на лето недорослей по клавишам барабанить. После войны в Гущино музыкальную школу открыли, туда она неожиданно легко трудоустроилась. Тогда уже не так смотрели на происхождение и партийную принадлежность.

С годами она высохла, от бывшей красоты лишь глаза во все лицо остались. Волосики седые жиденькие, остатки богатой косы, забирала в шишку на затылке, прикрывала беретиком или шарфиком. Тайком бегала в церковь Черкасовскую, истово молилась, свечки ставила. Дома ходила бочком по стеночке. Мишка Шишкин приучил.

– Главное, мне Сашку прописать, Степановна, – говорила Матрена, – я свое отжила, а ему только начинать. Савельич старый уж, детям его ничего не надобно, а сколько добра пропадет, ежели хозяина не будет…

– Подождите, Матрена Ивановна, – робко возражала умудренная жизнью «овца», экономно разбавляя чашку кипятку каплей жидкой заварки, – с чего вы Николая Савельича хороните раньше времени? Да и имущество-то, небось, у него в собственности, хоть земля и государственная, а к дому приписана, дом, стало быть, детям достанется, если что… не дай Бог.

– А прописка на что! – горячилась Матрена, – если что, и в суд могу пойти. Неважно, кто ты по званию. Мое – мне по закону вынь да отдай.

Татьяна Степановна не отвечала, но смотрела будто с жалостью.

– Что взять-то с нее? – подумала Матрена, – овца, она и есть овца. Да еще и паршивая. Но все ж порой и от такой нужен шерсти клок.

Матрена вздохнула и подвинула блюдечко с вареньем.

– Ешь варенье-то, – ворчливо сказала она, – а то скоро ноги таскать не будешь.

Татьяна Степановна благодарно закивала и взяла варенья на кончик чайной ложечки.

Обсудили кому мыть коридор и кухню на этой неделе, а также новых соседей, недавно въехавших и живущих с другого входа. Пришли к выводу, что люди вроде неплохие, тихие, хозяйственные.

– Погуляй, Степановна, завтра с утра с мальцом, – в окончании беседы не то попросила, не то приказала Матрена, – Шурке на работу выходить, а мне по делам отлучиться надо бы.

Татьяна Степановна помолчала. Назавтра был Духов день, и она собиралась к заутрене в Черкасовский храм. Но состояние ее после сегодняшней праздничной службы было возвышенное, просветленное и ссориться ни с кем не хотелось.

– Погуляю, отчего не погулять, – отвечала кротко, – постучите мне в дверь, как Сашеньку соберете.

– Ладно, – подытожила Матрена, – спаси тебя Бог, соседушка.

Интеллигентское «выканье» ее раздражало, но она никогда не оговаривала за него Татьяну Степановну. Была неизъяснимая сладость в том, чтобы слушать эту почтительную речь, а в ответ – по-свойски, по-простому – отвечать на "ты". До революции в семействе, где прислуживала Матрена, господ называли только на «вы», обращались по имени-отчеству, или «барин, барыня». Прислуге же «тыкали» без малейшего стесненья, поди туда-сюда, подай то-се. Теперь она сама стала, как та барыня, – а где они, ее господа хорошие?

…

Татьяна Степановна представила, как она пойдет неспешно с колясочкой, погожим утром, по широкой зеленой улице. Свернет налево, к бывшей даче Олексеенко. Хорошо, что не отдали ее под рабочее общежитие, взяли под свое крыло художники-писатели.

Они с Сашенькой постоят у ворот с расписными райскими птицами, посмотрят сквозь замысловатые прорези забора на бревенчатый особняк с остроугольными башнями. Жаль, что ближе не подойдешь. Потому что стены снизу доверху украшены резными панно с завитушками. Там чу́дные растения, чудны́е животные. И летит над деревянными кудрями волн Царевна-лебедь, похожая то ли на крылатую русалку, то ли на сирин-птицу в вычурной короне. Татьяна Степановна возьмет младенца на руки, покажет ему дом, познакомит с единорогами, семарглами, жар-цветами и самой царицей Дома, Лебедью.

– А после пойдем с ним Спасом Нерукотворным любоваться, – решила про себя Татьяна Степановна. – Чтобы подрастал ребеночек уже с красотою в памяти.

А что до службы – так встанет рано, да сама дома по Уставу помолится. Попросит за себя, за знакомых и незнакомых. За странствующих и путешествующих, за воинов российских, за отца Федора из Черкасовской церкви, за святейшего патриарха Иосифа. За девочек Морковкиных, Смирнова Николая Савельевича, Матрену Ивановну с семейством, отдельно – за Мишку бесноватого:

«Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят.»