Читать книгу Смирновы. Хроники частной жизни - Елена Андреевна Кузнецова - Страница 7

Матрена Ивановна была как никогда далека от цели.

В смирновский дом она вроде бы и вошла хозяйкой, но на деле оказалась там на птичьих правах. Не помогала ни молитва Матери Божьей, которую Матрена твердила с утра и до вечера, прося о помощи и вразумлении в важном деле, ни женские ухищрения – исподтишка нарумяненные щеки, новый халат в белый и синий цветок по сиреневому полю. Халат Шурка-транжира беременной в РайПО покупала, хотела принарядиться, да на пузе не застегнулся, а сейчас и подавно на ней не сходится. Вот Матрена халат прибрала, чтоб попусту места не пролеживал. Сама-то она все тощала, хоть и ела как не в себя.

От расстройства жизненной перспективы даже спать толком перестала, хотя всегда засыпала, едва коснувшись подушки головой, храпела ночь напролет и просыпалась ни свет, ни заря готовой к трудовому дню. Теперь ночами она вертелась, как уж на сковородке, на скрипучей раскладушке в тесной каморке под лестницей. Десять раз за ночь вставала то попить, то размять затекшие ноги и спину. Ожидала, что Савельич услышит, спросит, что да как, а там, пожалеет, приласкает… Да не тут-то было! Сухо так вечером скажет: «Доброй ночи вам, Матрена Ивановна», – и затворится в спальне на всю ночь. А раньше, бывало, Матренушкой да на «ты» называл…

Так что задуманное никак не продвигалось, а задумывалось ни много ни мало – толику от богатства получить, да не украдкой, а в полном праве. Матрена чаяла в дом сама прописаться, а потом и за младенца Сашеньку попросить. Потому что, говорят, снова уплотнение будет. В Гущино завод пускают, рабочих набирают, всех жильем обеспечь.

На днях услышала-подслушала секретный разговор Савельича с родственником его, Колей Храмцовым, что наезжал посидеть по-мужски, обсудить политическую ситуацию, на жену пожаловаться (жена у Коли была строгая, зубной врач, держала того в ежовых рукавицах). Из разговора выяснилось, что Савельич не без помощи властных людей полный дом прописал народу, все неизвестных родственников, и по такому случаю уплотнения вовсе не боялся.

Матрену такая злоба одолела на несправедливость мироустройства, что сию минуту бы пошла и доложила, куда следует. Только опасалась хозяйских сыновей, особенно старшего, очень высокого полета птица. Младшего тоже побаивалась – боевой офицер, и оружие имеется.

Безобидный на вид Коля Храмцов, как опять подслушала Матрена, в прошлые годы служил не абы где, а в мотоциклетной охране автомобиля самого товарища Сталина, не к ночи будь помянут. Так что близок локоть, да как ни крути, ни верти – не подступишься.

Оставалось зубами скрипеть, приживалкой под лестницей ночевать, хоть и не в тесноте, да с обидами. Плюнула б она давно на пустую затею, только покоя не давали мысли о том, где богатство здешнее хранится. И не серебряные ложки, недорогие сережки да ветхие кресла, а настоящие сокровища – золото, каменья драгоценные, ассигнации, облигации. Мало ли у недобитых недоотнятого осталось!

…

В середине июня погода совершенно испортилась. Резкий порывистый ветер нагонял пухлые серые тучи, брызгающие крупным холодным дождем. Температура на уличном термометре не поднималась выше пятнадцати градусов тепла, а ночью падала и до пяти.

Тем временем сныть и крапива на дальних рубежах участка поднялись во весь рост, меж ними маячили на полуметровых пухлых стеблях мохнатые головки вездесущих одуванчиков, зябко сжимающих лепестки под неласковой моросью. Несмотря на холод, все цвело исправно – желтая акация, барбарис, таволга вдоль забора.

Таволгу Милица называла по-ученому, спирея.

– Таволга – это травка такая, Николаша, – раз за разом объясняла ему она. А спирея – куст. Путаник ты и бестолковец.

Николай Савельич кивал, соглашался, но никак спирею эту запомнить не мог. Как привык называть, так и не мог переучиться.

Молодые клены осыпали светло-зеленые крылатки. Приторно-конфетный аромат источали похожие на взбитые сливки соцветия боярышника. Поздняя сирень у наружной дорожки стряхивала на прохожих дождевую воду с тяжелых кистей. Пурпурный цвет их и плотно собранные округлые гроздья напоминали темно-красный виноград, виденный Николаем Савельевичем в блаженные годы супружества в ялтинских окрестностях – Гурзуфе, Ливадии, Ореанде.

Сразу после смерти Милицы Николай Савельевич запрещал себе о ней думать, боялся, сердце не выдержит. Теперь же по любому пустячному поводу позволял себе вспоминать жену. Вот она на набережной, в белом платье, придерживает от ветра широкополую шляпу, вот под солнечным зонтом. И всегда у нее лицо в тени, никак не разглядеть.

…

Вечерами дождь принимался лить пуще, холодало. Матрена все шастала где-то, приходила к ночи, и то слава Богу, что не мелькала постоянно перед глазами.

Николай Савельевич топил печку. Дрова экономил, подкладывал по одному полешку, но все равно за вечер приличный расход получался. Но пасмурно было на душе, да и в доме сыровато, так что получался резон вещи сберечь от ветхости и гниения. Порой и у пышущей теплом чугунной печной дверцы донимал его леденящий холод. Он надевал вязанную Милицей кофту, согревал чайник, выпивал рюмочку коньяку и озноб отступал, но липкая, давящая тоска оставалась.

Раньше он радио включал вечерами, любил неспешные литературные чтения, художественные постановки, особенно «Театр у микрофона». Концерты классические слушал, романсы уважал. Теперь ценил тишину, когда ничто не мешало уплывать мыслями в прошлое, мнившееся светлым и коротким.

Володенька с Николенькой младенцы, крестильные рубашечки (на дому крестили, в корытце), детские платьица – и вот уже шалуны-крепыши, шустрые подростки, зрелые мужчины… Вот Милица гостей принимает, на террасе у большого стола все стулья заняты. Посреди стола нарядный букет в расписной вазе, а вокруг закуски на тарелках, напитки в графинчиках.

В кино ходили регулярно, еженедельно в Мезню привозили новый фильм. Даже в Москве иные ленты позже в прокат выходили. Хромоногая Маня-билетер сажала в первый ряд – жена ей всегда вещами помогала, немного продуктами. Кинотеатр был летний, еще дореволюционный, пол проваливался, деревянная балюстрада галерейки покосилась, афиши киномеханик, он же художник, рисовал неряшливо, подписывал с ошибками. Но происходящее на белом полотняном экране завораживало, будь то производственная драма, колхозная комедия или городской роман.

Театры посещали. Милица Петровна без ума была от Ивана Козловского. Лучший подарок для нее – выход в Большой театр на оперу с его участием.

Сыновья баловали ее в последние годы, часто устраивали праздники. Забирал их Володенькин шофер на машине «Победа», Милица надевала гранатовые бусы, платье вишневого бархата. Рубашку выходную и костюм Николаю Савельевичу полдня наглаживала, собственноручно повязывала галстук. После спектакля ехали в гости к детям или в ресторан. Володенька любил шашлыки по-карски кушать в «Арагви», Николенька – осетровую уху в «Якоре» на бывшей Тверской-Ямской, нынче улице Горького. Обсуждали спектакли, насущное, много шутили и смеялись, попивали вино, покуривали папироски. Над Милицыной оперной страстью подтрунивали, обзывали нежный, слегка блеющий тенор знаменитости «козлетоном». Она не сердилась, понимала безобидность шутки.

После ехали домой, снова на машине с шофером, и жена напевала себе беззаботно про сердце красавицы, и темные сосны летели по сторонам дороги. Вот это еще как будто молодость была, праздник, любовь. А теперь всего немного лет прошло – и наступила старость, одолела тоска. Хоть по всем пунктам он мужчина в расцвете лет, шестьдесят не так давно исполнилось. Колос каждый раз за вечерними каплями в «Рябинушке» начинает ему сватать какую-нибудь достойную, как он выражается, женщину – то троюродную сестру, то сослуживицу. Все, говорит, с жильем, зарплатой хорошей, интеллигентным воспитанием и недурной внешности.

От этих разговоров Николая Савельича еще больше брала тоска.

Тоску эту он объяснял себе своей вроде как ненужностью. Хотя никогда не был любителем компаний, но семейная жизнь радовала его повседневными заботами – его ли, о нем ли. Теперь же Милица ушла, сыновья разлетелись, каждый в свою жизнь.

Николай Савельич в минуты таких мыслей ощущал себя пустой шелухой, стародавней никчемной дребеденью, да и вокруг все было такое же. Любовно хранимые вещи, историю каждой и особые приметы которых он знал наизусть, старели вместе с ним и также ощущали свою ненужность. Кому теперь понадобится потертое вольтеровское кресло, шкатулка для рукоделия, папиросница карельской березы, серебряные стопки да хрустальные графинчики? Ни детям, ни внукам старье эдакое не надобно. Невестки нужды ни в чем не знают, да это и хорошо.

…

– Ладно, будет, – одергивал себя Николай Савельевич.

Сам пока еще поскрипит, посторожит дом, как сможет, участок обиходит. Скоро лето придет, будут сыновья чаще навещать, внучку Галочку привезут и оставят на недельку-другую, надобно узнать, няньку с собой возьмут или здесь будут нанимать.

Матрене же Николай Савельич совсем перестал доверять. Все шуршит где-то, мечется, глаза прячет, шмыгает туда-сюда, точит. Надо бы принять меры. Шишкины – лихая семейка, за ними глаз да глаз нужен. И без них никуда, забот полон рот – покосить траву давно пора, да и желоба от листьев и хвои прочистить. Снова Мишку звать, больше некого. Пора бы и к Исаю Абрамовичу зайти, посоветоваться насчет завещания и других тонкостей. Не в нотариальную контору к нему, а домой, по-соседски. Много раз выручал, и на этот раз поможет.

В печке громко щелкнуло сыроватое полено, в литую чугунную заслонку со звоном ударился уголек. Николай Савельич вздрогнул, очнулся от дум, встал и, перейдя в коридор, включил радио. И как ответ на его воспоминанья из черного динамика полился сладкий вибрирующий тенор:

Что день грядущий мне готовит?

Его мой взор напрасно ловит:

в глубокой тьме таится он!

Нет нужды; прав судьбы закон!

Паду ли я, стрелой пронзенный,

иль мимо пролетит она, –

все благо; бдения и сна

приходит час определенный!

Благословен и день забот,

благословен и тьмы приход!..