Читать книгу Житие борзого. Повести и рассказы - Елена Дымченко - Страница 10

Прошла ночь, затем день, а затем ещё одна ночь, отец больше не заходил в сарай. Анюта старалась не попадаться ему на глаза. Она так же боялась его, как и раньше, но что-то изменилось. Она повзрослела в тот день на несколько лет и детство ушло от неё навсегда. Как ни странно, но теперь она чувствовала себя ближе к отцу.

Испытав впервые в жизни чувство отчаянной решимости, ощутив себя сильной из-за пробудившейся ненависти, она, казалось, стала лучше его понимать. Отец же по-прежнему её не замечал и Анюта уже начинала думать, что он попросту забыл и о собаке и о том, что произошло между ними.

Ну вот бесконечный запой, наконец, закончился. В доме наступила обычная для таких дней зловещая, тягостная тишина.

В тот день Пётр, так звали Анютиного отца, протрезвев, стоял на крыльце и как будто пытался что-то вспомнить. Наконец, не спеша, он двинулся к сараю, открыв скрипучую дверь, он остановился на пороге. Его дочь была там.

Из тёмного угла послышалось негромкое, сдержанное рычание.

– Анька, поди сюда. – кашлянув, хриплым с похмелья голосом позвал Пётр.

Вздрогнув от неожиданности, с тревожно забившимся сердцем и побелевшим внезапно лицом, она несмело подошла к отцу. Руки судорожно взметнулись к горлу и тонкие пальцы начали нервно крутить верхнюю пуговицу на старенькой, побелевшей от многочисленных стирок, куртке.

Пётр молча смотрел на неё. Это тянулось бесконечно – он как будто изучал свою дочь. Взгляд мутных, слезящихся глаз был, как всегда, мрачен и неприветлив, но ей показалось, что на миг где-то в их глубине мелькнула неуверенность. Страх бился в груди, как выброшенная рыба на берегу и от прошлой решимости не осталось и следа. Она вновь почувствовала себя маленькой, беззащитной девочкой, какой всегда и была. Анюта загнанно ждала, что же он скажет. Ей вдруг захотелось закричать, завизжать, затопать неистово ногами, только чтобы прекратилось это невыносимое молчание. Пусть он её грязно обругает, ударит, в конце концов, но это всё же лучше, чем этот тяжёлый, неотступный взгляд и молчание, которое лишало её разума.

Ну вот он, наконец, отвернулся и отвёл от неё свои страшные, налитые кровью глаза. Кашлянув, он глухо, с трудом проговорил:

– Топор мне нужен.

Ей показалось, что мир треснул и обрушился на неё всей своей тяжестью. Она пошатнулась, лицо исказилось гримасой животного страха. Казалось, что сердце её сейчас остановится, она задыхалась, и воздух с трудом вырывался из её судорожно сжавшихся лёгких.

– Папочка… – наконец, выдавила она из себя, голос дрожал и прервался.

Он, медленно обернувшись, внимательно посмотрел ей прямо в глаза. То, что он там увидел, ошеломило и заставило его ещё пристальней вглядеться. Анюта в его глазах исступлённо искала ответ на свой страшный вопрос, казалось, она сейчас потеряет сознание. Вдруг что-то дрогнуло в нём, казалось, что он впервые что-то понял. Жалость к дочери мелькнула было в его сумрачном взоре, но, смутившись, он тут же отвернулся, нервно сглотнул и, покачивая головой, горько ухмыльнулся:

– Ду-у-ра, какая же ты всё-таки дура. Дров мне подколоть надо.

Сразу просветлев лицом, Анюта на подгибающихся, слабых ещё ногах бросилась вглубь сарая за топором. Не поднимая счастливых глаз, боясь всё испортить своей рвущейся наружу радостью, чуть дрожащей рукой она протянула его отцу. Взяв топор, тот метнул испытывающий взгляд на неё, но наткнулся на опущенный лоб и свесившуюся жиденькую чёлку. Если бы Анюта в этот миг посмотрела на него, то увидела необычно мягкий и несколько удивлённый взгляд, которым смотрел сейчас отец. Но она не смела поднять на него глаза. Проверив пальцем наточку, он, повернувшись, пошёл было прочь, но, обернувшись, опять остановился.

– Ты б его на улице, что ли, привязала, а то в сарай не зайти, да и вообще… – не закончив фразу, он тяжело, с каким-то всхлипом, вздохнул и пошёл прочь.

Анюта опрометью кинулась искать верёвку, но не в силах совладать со своими чувствами, закружилась в неистовом вальсе по пыльному сараю показавшемуся ей сейчас самым прекрасным местом на земле. Душа её пела, мир был прекрасен, она была счастлива. Сорвавшись было на самое дно отчаянья, её душа вдруг лёгкой птицей взметнулась в самую высь и парила на недосягаемой высоте.

Она не только спасла Беленького от самого страшного, что с ним могло случиться, но и теперь, как ей казалось, начнётся совсем другая, счастливая жизнь. Она каким-то образом почувствовала, что отец больше не опасен для собаки и больше не тронет его никогда. Эта уверенность, а также сознание того, что именно она каким-то образом это сделала, наполняла Анюту гордостью и счастьем.

Поспешно роясь в тёмных, пыльных углах сарая в поисках верёвки, она предвкушала радость Беленького от прогулки. Приятно было сознавать, что эту радость доставит собаке именно она и, может быть, из чувства благодарности, Беленький станет, наконец, более ласковым. Ведь должен же он, наконец, понять сколько она для него делает, это было бы справедливо.

Найдя, наконец, в самом дальнем углу длинную верёвку, она привязала один конец к железной скобе, вбитой в стену, а другой продела в колечко ошейника и крепко затянула.

– Пойдём, Беленький, пойдём гулять, – чмокнув его в лоб, она тихонько потянула верёвку.

Коротай даже не поднял головы.

– Миленький, ну пойдём, – стала уговаривать она его, уже сильнее дёрнув верёвку на себя.

Он поднял голову, но остался лежать.

– Ну, что ж ты лежишь, пойдём во двор, тебе понравится, – она почти плакала.

Анюта не понимала, почему он не бежит радостно на улицу. Она ни на минуту не сомневалась в том, что возможность прогулки должна радовать его, а он даже не хотел вставать. Не зная, как убедить его подняться, она, присев, обняла его одной рукой за шею, а другой гладя по голове, стала шептать ему прямо в ухо:

– Беленький, ты не бойся, он тебя не тронет. Он только пьяный дерётся, а когда трезвый – он тихий. Ну, пойдём, пожалуйста, ну, пожалуйста.

Выпрямившись, она уже сильнее потянула верёвку и он, наконец, встал.

– Ну, вот умница! Молодец! Ну пошли, пошли.

Она медленно задом пятилась к выходу и настойчиво тянула Коротая за собой. Нехотя он двинулся за ней.

В дверях он снова остановился. Яркий свет, от которого он отвык, резал глаза. От свежего воздуха закружилась голова, ноги неожиданно стали ватными, и он почти не чувствовал их. Опустив отяжелевшую вдруг голову, он стоял, пошатываясь, в дверях. Девочка, не понимая, почему он опять встал, была раздосадована. Ей так хотелось увидеть его радость, благодарность за такой подарок. Она часто представляла, как выведенный во двор, он будет весело бегать, радостно лаять, ловить собственный хвост, как делали другие собаки. А он даже не хотел выходить.

– Ну что ты опять встал, – раздражённо сказала она и резко дёрнула верёвку. Ей вдруг захотелось ударить его, обругать. Впервые ощутив подобное желание, она тут же устыдилась себя, почувствовав себя плохой, злой. Ведь он так болел, наверно, и сейчас ему плохо, а она злится на него. Раскаянье бросило Анюту к собаке, и порывисто обняв его за шею, она стала целовать его в морду приговаривая:

– Миленький, прости, прости меня, пожалуйста, я больше не буду. Обнимая его, она почувствовала, как собака дрожит всем телом.

– Тебе плохо? Да? – забеспокоилась она. – Ну, пойдём назад, пойдём, полежишь.

Она стала тянуть его назад, в темноту сарая, но он и туда не шёл. Коротай упрямо стоял, опустив голову и прикрыв глаза, и не двигался ни туда, ни обратно.

– Господи, ну что же делать! – взмолилась она со слезами. Чувствуя своё бессилие, она стала постепенно впадать в панику, не зная, что делать. В отчаянии девочка стала резко дёргать верёвку, вновь начиная испытывать желание ударить его, такого упрямого и непослушного. Коротай, расставив ноги, казалось, врос в землю, как будто решил назло ей не двигаться ни туда ни сюда.

– Оставь ты его. Что ты его дёргаешь? Отвык он, пусть отойдёт, притерпится. – вдруг услышала она за спиной надтреснутый голос отца.

Увлечённая вознёй с собакой, она и не заметила, что он всё это время наблюдал за ними.

Анюта испуганно обернулась. Привычный страх медленно вползал в её душу, но в голосе отца на этот раз не было злости или упрёка. Ей даже показалось, что он сочувствует ей, а может быть и Беленькому. Девочка попыталась заглянуть ему в лицо, но он, как всегда, отвернулся. Страх вдруг ушёл, паника тоже исчезла. Почувствовав внезапное спокойствие, она выпустила из рук верёвку и, присев на лавочку в глубине двора, издали стала наблюдать за собакой.

Постояв в дверях ещё некоторое время и, почувствовав себя лучше, Коротай медленно двинулся вглубь двора. Он даже как будто и не пытался оглядеться, оказавшись в новом для себя месте. Сделав несколько шагов, он устало улёгся на бок, вздохнул и прикрыл глаза. Казалось, что никакие новые впечатления не могли его вывести из привычного, равнодушного состояния.

Он не испытывал радости, которую ждала от него Анюта. Казалось, что это чувство ему теперь, вообще, было недоступно. Тоска, поселившаяся в его сердце медленно, час за часом разъедала душу ржавчиной, не оставляя места даже обиде. Страсть, радость жизни, казалось, оставили его навсегда. Ожидание хозяина, такое волнующее поначалу, притупилось. Обида, терзая его сердце безжалостными когтями, вырвала надежду из его души и он уже не ждал того, которому всегда так верил. Вместе с надеждой ушла и любовь. Он остался один на один со своей тоской. Ел, пил, как механическая зверюшка, у которой ещё не кончился завод, не замечая ни вкуса, ни запаха, и еда уже не приносила ему той радости, как прежде.

А девочка приходила каждый день. Он привык к ней и к её запаху, его почти не раздражали несмелые ласки, но и не вызывали никакого отклика – ему было всё равно. Она при всей своей любви, не могла заполнить пустоты, поселившейся в его сердце, не могла излечить от тоски. Может быть, только хозяин мог ещё пока вызвать отклик в душе Коротая, но с каждым проходившим днём ржавчина в душе собаки, посеянная тоской, всё больше и больше разрасталась, а хозяин не приходил. Душа Коротая постепенно, день за днём медленно умирала.