Читать книгу Житие борзого. Повести и рассказы - Елена Дымченко - Страница 9

Однажды дверь сарая, взвизгнув ржавыми петлями, рывком распахнулась и в проёме появился огромный, бородатый мужик, от которого шёл очень неприятный запах спирта.

Коротай не любил людей с таким запахом, инстинктивно чувствуя исходящую от них опасность.

Мужик стоял, покачиваясь и пьяно ухмыляясь, и неотрывно смотрел на пса. Взгляд его налитых кровью глаз был полон слепой ненависти. Сразу, кожей почувствовав угрозу, Коротай резко подобрался, шерсть на загривке встала дыбом, губы, нервно поддёргиваясь, обнажили крепкие, желтоватые зубы. Он глухо утробно зарычал.

– Ах ты, ублюдок, ещё не сдох? Живучий гад. – услышал он тот самый грубый голос, который давно уже его тревожил.

Мужик говорил с трудом, запинаясь на каждом слове. Казалось, он захлёбывался собственной злобой.

– Значит, Анька, выходила тебя, стерва. Ну и стерва!

Мужик вдруг пошатнулся и чуть не упал, потеряв равновесие, но с трудом справившись со своим огромным, непослушным телом, он выпрямился и, прислонившись к косяку, грязно выругался.

– Папа! Папочка, не бей его, пожалуйста! Дрожащий голосок был на грани срыва, он звенел и в нём было столько боли и отчаянья, что Коротай зарычал громче. Светловолосая девочка лет двенадцати, слишком маленькая и тщедушная для своего возраста, вбежала в сарай и резко остановилась, не решаясь близко приблизиться к отцу. Её глаза были полны слёз, губы дрожали, худенькие руки тряслись – она очень боялась его, особенно в те дни, когда он был пьян.

Трезвый он был мрачен и молчалив. Бывало, что за весь день от него никто не слышал ни слова. Её он почти не замечал. Когда Анюта была совсем маленькой, пухленькой, розовощёкой крошкой с парой тоненьких, смешных косичек, она иногда смело забиралась к нему на колени и старательно пыталась пухлыми ладошками разгладить его всегда собранный в морщины жёсткий лоб. Ей это удавалось на какое-то мгновение, но стоило убрать руки, как морщины снова возвращались на место, делая лицо отца таким неприветливым и недобрым. Тогда эти её попытки иногда даже развлекали его. Он смеялся, и глаза его улыбались, что делало отца моложе и красивей.

Но те времена давно прошли и она уже давно не видела, чтобы отец улыбался. Морщины на его лбу стали резче и глубже, и её ладошки уже не смогли бы их разгладить. Он стал пить, сначала понемногу, но очень быстро втянулся и неделями глушил водкой какую-то свою неизбывную тоску. В эти дни он будто зверел. Глаза его мутнели на почерневшем лице, казалось, что он становился слеп. Он как будто взрывался чёрной яростью и она неистовой лавой истекала из самых глубин его тёмной души.

В эти дни он ненавидел всё и всех и ждать от него сострадания было бесполезно, ярость делала его слепым и глухим. Матерно ругаясь, он вваливался в их затаившейся в страхе дом и беда была тому, кто попадал под его пьяную, тяжёлую, мужицкую руку. Чаще всего он отводил душу на своей рано постаревшей, слезливой жене. Анюта в такие чёрные дни старалась отцу на глаза не попадаться, благо, что он редко вспоминал про дочь.

После такого запоя, несколько дней промучившись тяжёлым, жестоким похмельем, отец становился угрюм и молчалив. Иногда, правда, это бывало очень редко, приходя домой, он, отводя глаза, воровато совал ей в руку шоколадку или иную сладость. Он, как будто стыдился своего доброго порыва. Слова благодарности застревали у неё в горле. В такие моменты ей хотелось подбежать к нему как раньше, забраться на колени и разгладить руками его глубокие морщины, увидеть забытую улыбку в глазах. Но она не смела, никогда не смела. Анюта очень хотела любить его, но он ей этого не позволял.

В один из таких трезвых дней он и привёз этого большого, невероятно красивого и совершенно беспомощного пса, а через неделю опять запил по-чёрному и начисто забыл про собаку.

Анюта всегда была равнодушна к собакам. В их посёлке они были маленькие, кривоногие и неказистые. Собираясь стаями, они слонялись по деревне, иногда, как будто взбесившись, неистово брызгая слюной, облаивали случайных прохожих, сатанея от собственной смелости. Поодиночке же они были тихи и пугливы. Девочка не обращала на них особого внимания и не испытывала никаких нежных чувств.

Когда отец, внёс эту собаку в сарай и осторожно уложил на солому, она сначала просто боялась подойти близко, но уходить ей почему-то не хотелось.

Пёс был такой огромный, как телёнок. Он лежал без малейшего движения и только еле слышное дыхание говорило, что он жив.

– Голову он расшиб, видишь кровь? Может выживет, хотя вряд ли. Ты присмотри за ним, дочка. – такой длинной фразы она давно уже не слышала от отца.

Он ушёл, и они остались вдвоём – огромный беспомощный пёс и маленькая девочка, в чьих слабых руках находилась теперь его жизнь.

Выждав немного и убедившись, что собака не пытается тут же вскочить и загрызть её, Анюта стала предельно осторожно, маленькими, несмелыми шажками приближаться, готовая в любой момент сорваться и спастись бегством. Пёс лежал так же неподвижно, как и прежде. Ей понадобилось почти пятнадцать минут, чтобы преодолеть расстояние в пять шагов, разделявшее их. Пёс не двигался. Зная, что вряд ли он бросится на неё с закрытыми глазами, она не отрывала встревоженный взгляд от закрытых век собаки, но они даже не вздрагивали. Коротай был без сознания.

Преодолев, наконец, это расстояние, она встала совсем рядом и стала смотреть на него. Она вдруг забыла свой страх, красота собаки поразила её. Всё в нём понравилось девочке сразу: длинная, узкая голова; крупный чёрный нос, до него хотелось дотронуться – он, наверно, мягкий и гладкий, и невероятно длинная спина.

«Какой он, должно быть, высокий, когда стоит, и ноги такие длинные, удивительно!»

Но больше всего ей понравилась его псовина – такая белая и густая. На горбатой спине она кудрявилась коротким упрямым завитком, на задних ногах завивалась кольцами и была на удивление длинной. Осторожно кончиками пальцев, прихватив одну прядку, она оттянула её настолько, насколько хватило её решимости. Такой длинной шерсти она не видела ни у одной собаки. На голове и лапах, шёрстка была коротенькой, плотно прилегала и казалась атласной. Набравшись смелости, дрожащей рукой она слегка коснулась завитков на его спине, они были упругими и в то же время мягкими. Пёс не шевелился. Не отрываясь, она тревожно наблюдала за его веками, готовая в любой момент отскочить, а сама рукой осторожно провела по его телу.

Убедившись, что это безопасно и совсем осмелев, она лёгкими, едва ощутимыми движениями всё гладила и гладила Коротая.

И с этих пор всё своё свободное время она проводила с ним. Анюта уже не боялась его. Маленькие проворные пальчики выбрали все доступные репейники из его псовины, осторожно прядку за прядкой, разобрали и расчесали свалявшуюся шерсть.

Часами она сидела рядом и любовалась им, тревожно прислушиваясь к дыханию, и, слыша буйные выкрики запившего опять отца, боялась только одного – страшного в запое отца, который, обнаружив собаку, мог избить и искалечить Беленького, так любовно теперь она называла его. Слёзы тревоги и страха капали ему на морду. Девочка чувствовала себя спокойнее, находясь рядом с ним, ей казалось, что она сможет каким-то образом защитить и уберечь несчастного пса.

Всё чаще и чаще Беленький открывал мутные пока глаза. Он много пил и с жадностью ел всё, что она ему приносила. С каждым днём он становился крепче и уже подымался, и, пошатываясь, ковылял по сараю. Он явно грустил, часто и тяжело вздыхал, а последнее время она стала замечать в его больших, тёмных глазах что-то другое.

Это сильно пугало Анюту, так как нечто подобное она часто видела в глазах отца, в самые тяжёлые, запойные дни. Это же выражение, она один раз видела в глазах кошки Дуськи, когда соседский пёс загнал ту в угол и она, не имея возможности убежать, злобно и затравленно смотрела на него, изогнувшись для защиты и гневно шипя.

Когда Анюта приходила в сарай, Беленький не вскакивал и не вилял хвостом, как бы это делала любая другая собака. Он просто поднимал свою грациозную голову и внимательно смотрел на неё и только по еле заметному движению хвоста, которое никак нельзя было бы назвать «повиливанием», можно было понять, что он всё-таки рад её видеть. Это немного обижало Анюту, но и вселяло невольное уважение к нему. Он позволял себя гладить, но удовольствия от этого явно не испытывал. И всё равно, несмотря на такое странное, не собачье поведение она с каждым днём привязывалась к нему всё сильнее.

Ей очень хотелось доставить ему радость и выпустить из сарая во двор, может быть тогда, казалось ей, это пугающее, затравленное выражение покинет его глаза. Часто она заставала его лежащим возле двери и видела укор в его глазах, но отец всё пил и пил, и конца этому запою было не видно. С каждым днём он зверел всё больше, и попадись ему сейчас Беленький – последствия могли быть самыми страшными. Счастьем было то, что за всё это время отец ни разу не заглянул в сарай. Одна мысль о такой возможности повергала девочку в отчаянье.

Она понимала, что держать такую собаку всю жизнь взаперти нельзя, видела, как он страдал. Ему бы побегать и просто подышать свежим воздухом, но надо было подождать, пока отец придёт в себя. И она ждала.

И вот случилось то, чего она боялась больше всего. Дверь сарая распахнута и пьяный отец там. Бросив недомытую тарелку, охваченная паникой, она опрометью бросилась к Беленькому.

«Он убьёт его, убьёт!» – эта мысль, как молот стучала в её голове.

Влетев в сарай, и сначала не видя ничего в полумраке, полная самых плохих предчувствий, Анюта остановилась:

– Папа! Папочка, не бей его! – горло судорожно сжалось и, с трудом переводя дыхание, заломив тонкие, худые руки, она сделала несколько несмелых шагов в темноту сарая.

Никогда раньше она не посмела бы слово сказать против отца, но сейчас она боялась только за Беленького и этот страх придавал ей необычную смелость. При одной мысли, что грубый, кирзовый сапог отца может принести боль её питомцу, у Анюты от гнева темнело в глазах. Может быть, впервые в жизни она почувствовала растущую в душе ненависть к этому человеку, которого она всегда боялась. О боли, что он мог причинить ей, она не думала в эти минуты.

Когда глаза немного свыклись с полумраком, она смогла увидеть привалившегося к косяку двери отца и забившегося в дальний угол взъерошенного Беленького, готовящегося к прыжку. Услышала она и негромкое, глухое рычание.

Отец, рывком оторвав себя от косяка, пошатнулся, но удержавшись на ногах, смотрел теперь на неё в упор мутным и тяжёлым взглядом. Жёсткие желваки на его скулах ходили ходуном. Он был зол, очень зол. Он сделал один шаг к ней, но вновь пошатнувшись, остановился, пытаясь вернуть утраченное равновесие. При этом он не отрывал злобный взгляд от дочери. Рычание в углу стало чуть громче.

– Ты, стерва, ты… – он запнулся.

Злоба клокотала в его горле, не давая закончить фразу, в затуманенном, воспалённом мозгу мысли ворочались тяжело, как жернова.

Маленькая девочка инстинктивно попятилась.

– Папочка, пожалуйста, только не бей его! – она молила отца, сложив худенькие руки на груди и пытаясь заглянуть тому в глаза и надеясь увидеть в них понимание. Она знала слишком хорошо, что вряд ли ей удастся достучаться до него, но будучи всего лишь маленькой девочкой, не могла до конца в это поверить.

Отец, казалось, с трудом оторвав от её лица взгляд, вновь злобно уставился на собаку. Со стороны казалось, что довольно простое рефлекторное и естественное движение глаз, потребовало от него тяжёлых и исключительно физических усилий. С трудом оторвал себя от пола и, сдвинувшись с места, пошатываясь, тяжёлыми шагами он направился к собаке.

Коротай зарычал громче, он еле сдерживался, чтобы не броситься на мужика. Обида, поселившаяся в его сердце, переродилась в нём во что-то другое. Это новое чувство было похоже на то, что он ощущал, когда, забыв обо всём, бывало, достигал зайца в поле. Это была лютая, лишающая разума злоба, та, что бросает искалеченную, с переломанными лапами борзую всё-таки бежать, забыв про боль, и достигать уходящего зверя. Но сейчас это было намного страшнее, потому что объектом его злобы впервые стал человек. А это было вековечное «табу», впитанное с молоком матери и переданное ею от далёких прадедов. Никогда до сих пор он и помыслить не мог, чтобы посягнуть на человека. Но сейчас, чувствуя себя загнанным в угол, истерзанный жестокой обидой на хозяина и захваченный бешеной злобой, он уже был готов нарушить запрет.

Увидев, что отец неотвратимо приближается к Беленькому, Анюта кинулась наперерез и, загородив пса своим таким маленьким и уязвимым телом, закричала:

– Нет! Не смей его трогать!!! – в её голосе было столько ненависти, что отец остановился и озадаченно посмотрел на дочь. Никогда раньше его робкая и послушная девочка не говорила с ним так.

А она была полна решимости драться, кусаться, царапаться. Ярость, поднявшаяся в ней, была незнакома ей до сих пор, но это чувство даже понравилось. Страх ушёл, осталась только ненависть, она клокотала в ней и придавала необыкновенную смелость и силу. Никогда прежде она не ощущала себя такой неуязвимой. Отец, остановившись на полдороги, смотрел на неё с удивлением и в этот миг совсем не казался страшным. Его широко открытые глаза на пьяном, помятом лице, выдавали его попытку понять, что же происходит, и это придавали ему несколько глупый и даже жалкий вид.

Анюта, казалось, стала выше ростом. Она стояла, расставив ноги, распрямив худенькие, острые плечи и сжав побелевшие кулачки. Глаза сверкали бешенством на белом как мел, лице. Ей даже сейчас хотелось, чтобы отец ударил её, тогда бы она вцепилась ногтями в его ненавистное, оплывшее от водки лицо. Она чувствовала себя, как огромный и раненый зверь, загнанный в угол, которому нечего терять.

Отец мотнул тяжёлой головой, как будто пытаясь сбросить наваждение. Но голова его соображала плохо, что-то мелькнуло было на задворках его сознания, но поймать эту мысль, которая казалась почему-то важной, он не успел. Снова вдруг вернулась головная боль, к которой он до сих пор так и не смог привыкнуть. Казалось, голова сейчас расколется, как перезревшая тыква. Забыв про дочь, он медленно развернулся и, качаясь, вышел. Ему сейчас надо было выпить водки, чтобы заглушить эту боль, превращающую его, в принципе, не злого человека, в дикого, смертельно опасного зверя.

Анюта, не верила своим глазам. Он ушёл, просто взял и ушёл. Она вдруг почувствовала страшную слабость, которая, неожиданно подкравшись, накрыла девочку своим душным покрывалом. Злость, которая давала силу и мужество оставила её, забрав с собой и то и другое. Коленные чашечки вдруг начали невообразимый танец, остановить который Анюта не могла. Они дёргались и прыгали независимо от её желания, руки тоже начали выплясывать свой собственный, в бешеном ритме, танец, пальцы дрожали и тряслись – это было так непонятно и страшно. Ей вдруг показалось, что все суставы её тела сейчас выскочат с положенного им места и она развалится на куски, как старая, поломанная кукла.

Ноги вдруг сами подкосились и, без сил опустившись на землю, Анюта разрыдалась. Девочка рыдала долго и натужно, грудь разрывалась, сердце сжало болью, но она никак не могла остановиться. Это продолжалось очень долго, так, во всяком случае, ей казалось. Наконец, она затихла, полностью обессилив. Лёжа ничком и тихо всхлипывая, она с трудом разлепила распухшие глаза и увидела рядом с собой того, кого она так отважно защищала.

Коротай лежал, положив голову на передние лапы и, не отрываясь, смотрел на неё. В его глазах девочка увидела, как ей показалось, сострадание и боль. Ползком придвинувшись к нему, она обняла его и уткнулась заплаканным лицом в тёплую собачью шею. Он не отодвинулся. Так и лежали они рядом, собака и ребёнок, согревая друг друга своим теплом.

Коротай, лёжа рядом с девочкой, прислушивался к себе. Ему вдруг показалось, что он умер, ведь вместе со злобой куда-то ушла и обида. Пустота, оставленная ими, на этот раз ничем не заполнялась, а так и оставалась пустотой. Он не чувствовал ничего, ни радости, ни боли – теперь он остался по-настоящему один. Но пустота не может долго оставаться таковой и, почувствовав свободное пространство, в его душу медленно, крадучись, осторожной змейкой, вползла и поселилась чёрная тоска.