Читать книгу Аромат зеленого яблока. Студенчество 80-х: любовь и не только… - Елена Георгиевна Лактионова - Страница 14

На освободившиеся места в Машиной комнате поселили двух девочек из других переполненных комнат. Марина, лишенная компании подруг, заметно поубавила свой любовный пыл. Ночные свидания в ее спаленке прекратились. Комната зажила нормальной размеренной жизнью, к радости Маши. Теперь она снова могла приглашать к себе Диму.

Когда Дима был в городе, они гуляли по парку. Официально парк был закрыт на просушку, и туда не пускали. Но у студентов были свои лазейки: либо раздвинутые прутья ограды в потайных местах, либо мало кому ведомая низкая калитка, перемахнуть которую не стоило большого труда. Дима быстро перебирался на ту сторону и помогал Маше.

Они бродили по мокрым, с огромными лужами аллеям и лужайкам, обходя канавы и овраги, еще полные талой воды и снега.

Маша вспомнила, как зимой гуляла здесь с Зябловым. Но почему-то сейчас, с Димой, всё виделось и воспринималось совсем по-другому. Окружающее казалось полным особого смысла и представлялось, словно преломленным через волшебное оптическое стекло.

Может быть, когда с ней гулял Зяблов, ему тоже всё виделось преломленным и полным особого смысла и значения?

Интересно, как воспринимает окружающее Дима?

Нагулявшись и намерзшись, они возвращались в общежитие. Маша кормилу Диму жареной картошкой с солеными грибами, присланными из дома. Допивая чай, она ловила себя на том, что ждет «голубятни». Ждет Диминых губ, рук, его запаха. И под столом своим коленом легонько терлась о его ногу.

Когда Дима уходил в рейс, Маша с головой окуналась в учебу. На носу весенняя сессия, а у нее стали появляться первые «хвосты»: все-таки амурные дела с учебой совмещаются плохо.

Маша, решив, что ее поиски возлюбленного окончены, успокоилась. Ей стала нравиться студенческая жизнь. Она стала больше обращать внимание на творившееся вокруг. А вокруг творилось интересное.

Всю зиму к Тоне Качмарик из соседней комнаты ходил красивый студент-второкурсник – тот самый, с которым перед началом учебы Маша разговаривала у дверей деканата, и который был слегка похож на актера Игоря Костылевского. У него даже оказалось имя, созвучное актеру – Игорь Копылевский. Что он нашел в некрасивой Тоне сначала для многих было загадкой.

Тоня была на курсе старше всех девочек: до института она три года проработала где-то и кем-то у себя в провинции. К тому же она казалась старше своих лет, была широколицей и ширококостной с низким, будто простуженным голосом. Когда осенью они работали в колхозе, Тоня, подвязанная платком на манер деревенских баб, на фоне тракторов и мешков с картошкой смотрелась куда органичнее, чем в химлаборатории в белом халате.

Загадка визитов красивого Игоря к простушке с провинциальным выговором объяснилась очень просто: она его кормила. В эти вечера Тоня, счастливо-возбужденная, готовила на кухне нехитрую студенческую еду: макароны с покупными – по 8 копеек – котлетами, жареную на маргарине картошку, пельмени. Потом несла в комнату, где ждал ее Игорь. Вскоре оттуда доносился ее хрипловатый отрывистый смех, в котором звучала простая бабская радость.

Быть может, про себя она тоже называла его «мой Игорек», хотя кроме интеллектуальной зауми Копылевский ничего ей предложить не мог. Он любил красиво говорить и любил, когда его слушали. Всю зиму Тоня была счастлива, бегая с первого этажа на второй с кастрюлями и сковородками.

А весной визиты откормленного Игорька прекратились. Возможно, он про себя послал ко всем чертям надоевшую ему кухарку словами аркадирайкинского Сигизмунда: «Закрой рот, дура, я всё сказал!» Брошенная Тоня старалась быть всё той же веселой и разбитной, по-прежнему заставляя себя беспечно смеяться, будто ничего не случилось. Но теперь в ее хриплом смехе слышалась трещина.

К концу года парочки пеклись, как блины. Тому способствовали пьянящий воздух весны, запахи проснувшейся земли, которые в пригороде ощущались сильнее, чем в городе, и страстное желание восемнадцатилетних любить.

То вдруг Герка Рашидов – с густой черной гривой и вечно заспанно-опухшим лицом – стал шастать по общежитию в красном махровом халате Оли Парфеновой (иные наивные студенты, не догадываясь сами, даже удивленно спрашивали его о его новом наряде). То кто-то видел воскресным утром Димку Майорова, выходящим из комнаты Нади Фесуненко с зубной щеткой и полотенцем через плечо, – а Надя на эти выходные в комнате оставалась одна… (И пусть потом Надя, от смущения краснея и часто моргая, оправдывалась, что Димка лишь заходил к ней на пять минут… Ну уж нет: как он заходил не видел никто, а вот как выходил с полотенцем на шее видели определенно…) То кто-то наблюдал гуляющих в парке Галку Седых и Сережу Окунькова, держащихся за руки. Ну, а то, что Ленка Муха каждый вечер на кухне вместе с Мустафой готовит плов, а потом оба несут аппетитно благоухающий казанок в комнату Мустафы, видят все.

К общежитию и институту Маша привыкла. Поначалу ее пугали лабиринты и сложные переходы старого петербургского здания института. Но со временем оказалось, что разобраться во всех этих коридорах и переходах не так уж сложно.

К чему Маша никак не могла привыкнуть, это к институтским туалетам без дверей, с одними лишь боковыми перегородками. Заниматься интимным делом на виду у всех было неловко. Девочки повадились ходить в преподавательский туалет – две изолированные комнатки с дверями, выходящими на лестницу-курилку. Но тот часто был занят, пробираться к нему нужно было сквозь плотную толпу курильщиков – как сквозь строй, и преподаватели были недовольны, что студенты пользуются их привилегированным туалетом.

Вершиной же туалетного устройства было помещение на первом этаже, переделанное для этих нужд бог весть из чего, и представляющее собой квадратную холодную комнату с окном, выходящим во двор, и поставленными друг против друга шестью унитазами. Здесь устроители и вовсе решили, что какие-либо перегородки – это архитектурные излишества. Большое окно, из которого зимой ужасно дуло, морозя нежные места, было кое-как закрашено белой краской с большими проплешинами. К тому же дверь этого уникального сортира выходила в общий коридор, по которому постоянно ходили. Частенько какой-нибудь случайно проходивший студент (а, может быть, совсем не случайно) мог в открывающийся дверной проем видеть в интересной позе присевшую над унитазом студентку.