Читать книгу Средство от бессмертия - Елена Кивилампи - Страница 10

Наше с Лизой неверие в потусторонние силы имело вполне житейское объяснение: мы оба были «сделаны в СССР», где атеизм был такой же частью окружающей атмосферы, как азот и кислород. Но не зря говорят, что в окопах атеистов нет, и за долгие годы нашего брака я дважды слышал, как моя жена молилась, – в первый раз о спасении, второй раз – об избавлении.

Когда-то давно Лиза носила ребёнка, но ему не было суждено родиться на свет. Я и сам едва не погиб, когда восемь часов шёл в ноябре месяце через замёрзшее болото чтобы вызвать санитарный вертолёт. До сих пор удивляюсь, как я сумел дойти: под ногами гуляла трясина, из-за снега я даже не видел, куда ступаю, а из леса доносился вой волчьей стаи. Я в любой момент мог сгинуть так, что и следов не нашли бы, или просто упасть от усталости и замёрзнуть. Но я дошёл, и Лизу тогда удалось спасти. А тот, за кого она молилась, не выжил.

Когда случилось второе несчастье, я уже не смог бы ничего изменить – разве что и вправду лечь костьми, отправившись пешком за помощью. До ближайшей больницы или аптеки лежали сотни километров бездорожья, весь транспорт стоял из-за сильных морозов, и спасти мою жену могло только чудо, но его некому было сотворить. И в тот раз она обратилась к Всевышнему, наверное, с самой страшной из всех молитв, какую только мог придумать человек. Когда перестали действовать ударные дозы анестетиков (да и их запас уже кончался во всём посёлке), Лиза молила Бога о том, чтобы Он послал ей скорую смерть и избавил от страданий. А меня избавил от страшной муки смотреть на её страдания и проклинать себя за бессильное малодушие.

Но Тот, к кому она взывала, опять оказался глух или просто отвернулся от нас. Собственно, я и не ждал другого исхода. Я привык считать вслед за Гольбахом, что вера людей в высшие силы – не более чем самовнушение, акт отчаяния, плацебо, придуманное чтобы приглушить извечный страх перед смертью и перед хаосом бытия. Да и на кой мне сдался такой Бог, – рассуждал я, – если он позволил хорошему, чистому, умному человеку умереть в самом расцвете лет?

Наконец Полозов получил нужные бумаги, и они с Маликом рассказали мне всю правду о кончине моей жены. Я принял эту новость на удивление спокойно; по крайней мере, их версия вполне вписалась в мои представления о добре и зле. Я жалел только об одном: чтобы донести до меня эту правду, пришлось потревожить прах Лизаветы.

Вот что я узнал из официальной сводки, зачитанной мне адвокатом:

– Олег Николаевич, ваша супруга действительно тяжело болела перед смертью. Но скончалась она от другой причины: её усыпили диэтиловым эфиром, очевидно, чтобы избавить от физических страданий. А потом похоронили тайно, но со всеми ритуальными почестями – потому подозрение и пало на вас. Конечно, с юридической точки зрения то, что вы – предположительно! – совершили, считается преступлением. Эвтаназия в нашей стране запрещена законом и карается по той же статье, что и любое другое убийство. Однако по-человечески я вас понимаю. Я сам потерял близкого родственника после неизлечимой болезни, и на его месте я предпочёл бы быструю и лёгкую смерть медленной и мучительной. И тот факт, что вы не помните случившегося, говорит о том, что вы действовали в состоянии аффекта. На том и будем стоять.

* * *

События последних дней ударили мне по нервам так, что я с трудом держался на одной силе воли, а ещё на тех таблетках и уколах, что прописал мне Малик. И каждый раз, встречая на прогулке его несчастную пациентку, я чувствовал себя так, словно мне в тело вогнали клинок.

Дело было не в её сходстве с моей покойной Лизаветой. Там не было портретного совпадения в буквальном смысле (как между мною в молодости и мужем Светланы – Иваном). Просто отдельные черты, разрез глаз, наклон головы – но и этого было достаточно, чтобы заставить меня вздрагивать, словно от разряда тока, всякий раз, когда мы встречались взглядом.

И если бы я только мог хоть что-нибудь для неё сделать – так ведь нет! Если уж Свете не могли помочь доктора, вооружённые опытом и знаниями, современной техникой, новейшими препаратами и всеми достижениями мировой медицинской науки, то я тем более был бессилен.

Мой адвокат по-прежнему лежал в клинике, и мы с ним проводили вместе всё свободное время, пытаясь распутать секрет взаимного дежавю. Но как мы ни бились, пока ничто не срасталось: до встречи в приёмной врача у нас не было ни общих знакомых, ни общих интересов, ни общих слабостей.

Если обратиться к исторической аналогии, мы с Полозовым оказались чистыми антиподами, подобно любимым Лизиным героям из древнеримской истории – Гаю Марию и Луцию Корнелию Сулле. Первый был богатым, но простоватым провинциалом, закалённым в боях старым служакой, не преуспевшим ни в каких науках, кроме военной, – он сам называл себя «италийской деревенщиной, по-гречески не разумевшим». Второй был молодым столичным красавцем, потомком древнего патрицианского рода, но с детства бедным, как храмовая мышь, – хотя нужда не помешала ему выучиться изящной эллинской словесности. Правда, Полозов, в отличие от Суллы, в свои младые годы не был нищ, но по-гречески совсем не разумел, а из латыни твёрдо усвоил только термины римского права, зато, как выяснилось потом, в своём честолюбии он мог запросто помериться и с Гаем Марием, и с Луцием Корнелием, и даже с самим Луцием Тарквинием Гордым.

* * *

Лечение давало свои плоды, и ко мне понемногу возвращалась память, замутнённая недавно пережитым душевным потрясением. Чувство было такое, словно врач скальпелем вскрыл давно зарубцевавшуюся рану и в ней снова бьётся алая живая кровь. Время лечит всё (это правда); боль любой утраты рано или поздно притупится, отступит в закулисье памяти, всё реже и реже напоминая о себе выбросами флешбэка тоски. Мне же было суждено снова пережить первые, самые горькие дни разлуки, когда кажется, будто тень усопшего ещё витает где-то рядом: отголоски её слов, взгляда, жестов, запаха волос, звука шагов – то, что за долгие годы словно въелось в твою память, вросло в твою плоть так, что его можно оторвать только вместе с живой кожей. А ум говорит, что всё это уже мираж, иллюзия, фата-моргана, демон прошлого, что гложет тебя только чтобы лишний раз напомнить раздирающее сердце «никогда». Но ты готов променять всю оставшуюся жизнь на один-единственный день, любой из дней, когда вы были вместе.

Разве не эта мука от вечной, бесповоротной разлуки заставляет нас хранить старую фотографию, потёртую перчатку, срезанную прядь волос? Разве не она понуждает самого убеждённого атеиста поверить в загробную жизнь и вести разговор с мёртвыми, словно с живыми? Разве не она заставляет верующего отвратиться от Бога и проклинать жестокую природу, это чудовище с оскаленными клыками, что пожирает лучших своих детей?

Не буду распространяться дальше. Кто терял близких, тот меня поймёт.

Однако раз ты ещё жив, приходится как-то жить или хотя бы делать вид, что живёшь. Возможно, я совершил ошибку, когда не дал выход горю, когда загнал его глубоко внутрь, но таков уж был мой нордический темперамент. На Востоке скорбящие родственники рвут на себе одежды, раздирают ногтями лицо, толкают вдов в погребальные костры мужей, а кочевники-бедуины, хороня знатного родича, бросали в могилу живого верблюда с перерезанными сухожилиями и оставляли его медленно издыхать от голода и жажды, как будто мучения бессловесной скотины могли скрасить их траур по дорогому покойнику. В моих родных краях ещё не так давно на похороны приглашали народных плакальщиц, и старухи своими воплями и причитаниями как бы снимали часть груза с души тех, кто скорбел по-настоящему, а не напоказ. Мои же глаза оставались сухими; я не пролил ни слезинки не то что на людях, а даже наедине с самим с собой. (И если бы знать заранее, чем мне аукнется эта внешняя твердокожесть!)

* * *

Мы с Полозовым были заняты тем, что день за днём восстанавливали в обратном порядке события прошедших месяцев.

– Так, что у нас, Олег Николаевич… Двадцать третье марта, четверг. Я в тот день был в мировом суде Приморского района, по делу о разводе, – перевернул Полозов очередной лист своего ежедневника.

– А я где-то в эти дни принимал для утилизации партию бочек с крезолом. Бочки были совсем худые, решил проследить лично.

– Двадцать второе марта, среда… Встречался с клиентом – арбитражный спор двух хозяйствующих субъектов.

– А я в тот день решил срезать по целине – и потерял в снегу унт. Потом вернулся с лопатой, перекидал три КамАЗа снега, ничего не нашёл.

– Двадцать первое марта, вторник… Отгонял машину в сервис.

– Я в тот день из дома не выходил: метель была такая, что в метре ничего не было видно.

– Олег Николаевич, а вам не кажется, что мы какой-то ересью занимаемся? Эдак мы с вами до сотворения мира дойдём и будем вспоминать, кто из нас что делал в первую седмицу…

И так мы бились не один день, пытаясь найти хоть какие-то совпадения, извели кипу бумаги на вычерчивание сложных схем, а сторонний наблюдатель наших с Полозовым изысканий, перемежавшихся то выразительными жестами, то долгими паузами озадаченного молчания, по праву вручил бы нам приз как образцовым постояльцам этого дома призрения для умалишённых. Зная о моей гипертрофированной любви к порядку, Малик вписал в мою медицинскую карту диагноз «обсессивно-компульсивный невроз», пока что со знаком вопроса (а какой диагноз он вписал в карту Полозова, до сих пор скрыто врачебной тайной).

Иногда наши беседы продолжались и по ночам, когда мы оба просыпались от своих кошмаров. Потому что стоило Полозову сомкнуть глаза ночью или прикорнуть днём, как я тут же являлся ему во сне и с маниакальным упорством отправлял адвоката в последний головокружительный полёт.

– Что у вас в этот раз, Олег Николаевич? – спросил меня Полозов как-то утром. – От кого сегодня отмахивались?

– Не поверите, Евгений Андреевич! В этот раз явился конь с крыльями. Точь-в-точь как у того старичка-маразматика с игрушечной лошадкой, только в масштабе двенадцать к одному. Кстати, что-то его самого сегодня не видно… А у вас как проходит полёт?

– А я, Олег Николаевич, наконец-то сподобился долететь до земли. Но странное дело: я не убился насмерть, а словно внутри меня сломался какой-то стержень. А что дальше творилось, и рассказывать не хочется.

Сказать по правде, у нас не было шанса разгадать эту тайну, продолжай мы поиски в том же направлении. Я даже попросил врача взять у Полозова образец чернил с татуировки и собственноручно выполнил анализ в лаборатории при клинике – но и эта болезненная и технически сложная процедура не продвинула нас ни на шаг. Чтобы было понятней: представьте себе, как двое дикарей впервые в жизни держат в руках бумагу с написанным на ней текстом. Что бы они ни делали, как бы ни бились – мяли её в руках, пробовали на зуб, сжигали на костре – всё равно они не смогут понять смысла даже одной буквы или цифры. И как им дойти своим умом до того, что сперва нужно выучить азбуку?

* * *

Нам удалось продвинуться только в одном: татуировки, непонятно откуда возникшие на теле адвоката, действительно оказались собачьим клеймом. Как только Полозов согласился рассмотреть мою «бредовую» версию, наше расследование развивалось в духе чеховской классики: среди интимных знакомых Евгения Андреевича отыскалась некая дама с породистой собачкой, а у собачки на ухе и в паху было набито клеймо кинологического клуба, с точностью до знака совпавшее с искомой комбинацией.

– Как, вы сказали, называется эта порода? – спросил я, желая проверить одно предположение.

– Ши-тцу. Вот её снимок… Это очень древняя порода – священный талисман китайских императоров. Согласно преданию, такая собачка сопровождала Будду в его странствиях, а когда принцу угрожала опасность, мгновенно превращалась в огромного льва. Но кроме умозрительного сходства между функцией телохранителя и моей профессией защитника, я не вижу никакой связи между мною и этим четвероногим пожирателем «Педигри».

– И я не вижу. И у меня ничего не сходится.

Нам оставалось вооружиться телефонным справочником и обзвонить все тату-салоны города, потому что Полозов вряд ли смог бы без посторонней помощи нанести себе татуировки в таких, мягко выражаясь, неудобных местах. Но салонов оказалось слишком много, и через каждый ежедневно проходили десятки, если не сотни клиентов с не менее экстравагантными запросами, так что на этом этапе мы снова зашли в тупик. Сам же Евгений Андреевич категорически не допускал, будто мог обратиться в салон по собственной инициативе, поелику (см. выше) не видел для этого никаких разумных оснований. Разве что его заманили туда обманом в бесчувственном состоянии – под гипнозом, наркозом или воздействием сильного алкогольного опьянения.

– Не думаю, что это как-то связано с вашей адвокатской деятельностью, – поделился я своими соображениями. – Почерк совсем другой: слишком заметное желание унизить, поглумиться, уязвить ваше достоинство. Думаю, тут что-то личное: нужно искать ещё одну женщину.

– Была у меня невеста – Марина Сократова, кстати, бывшая моя клиентка. Но там и дело было простое: обычный земельный спор. И расстались мы с нею полюбовно, без скандала и взаимных упрёков. Так и не скажешь, кто кого бросил, – просто не сложились отношения.

– Может быть, другие клиенты или клиентки?

– Я думал об этом. Олег Николаевич, я не так давно веду практику. Конечно, всякое бывало: и проигранные дела, и обманутые ожидания. Возможно, я где-то слукавил или схалтурил… Но чтобы нарочно кого-то подставить, обмануть или обобрать, – такого точно не было. Чтобы так мстить, надо быть просто сумасшедшей. А из подобных знакомых у меня разве что наша блаженная Светлана. Но вы же видите, как она меня встречает: для неё я пустое место. Не то что вы.

– Неужели так заметно даже со стороны?

– Да тут слепым нужно быть чтобы не заметить. Я такие глаза видел только у своих клиентов, кому грозило лет двадцать строгого режима. Да и те смотрели не на меня, а на судью.

– Может, я ей тоже во сне являюсь, как и вам? И ведь не спросишь – от неё даже Малик слова не добился.

– Олег Николаевич, давайте не будем прыгать в ширину! Об этой девочке есть кому позаботиться. А у нас с вами своих забот хватает.

– Я бы и рад её забыть, но не получается. Скорей бы уже суд, а то по ночам эти пернатые и рукокрылые караулят у окон прямо вон на тех деревьях. И днём тоже покоя нет: куда ни подашься, эта барышня сидит и смотрит на меня, как на боженьку.

– Ой, не травите душу, Олег Николаевич! Я и так уже не знаю, в какую сторону кидаться – хоть к гадалке иди. У вас, часом, нет никого на примете? А то мне до сих пор не приходилось иметь дело с подобной клиентурой.

– Да была у меня одна знакомая. Только давно это было и далёко отсюда. Даже не знаю, жива ли она сейчас.

– Да ладно, я же не всерьёз! А вы меня с каждым разом всё больше удивляете, Олег Николаевич! Такие обширные знания, такие связи разнообразные!

– Просто давно живу на свете, Евгений Андреевич.

Примечания:

1. Поль Анри Гольбах (1723–1789) – французский философ эпохи Просвещения, один из «отцов» атеистического материализма.

2. Гай Марий (158/157 – 86 до н. э.) – выдающийся древнеримский полководец и государственный деятель; Луций Корнелий Сулла (138–78 до н. э.) – государственный деятель и полководец, диктатор Древнего Рима; Луций Тарквиний Гордый – седьмой и последний царь Древнего Рима (годы правления: 534–509 до н. э.).