Читать книгу Провинциальные душегубы - Елена Земенкова - Страница 8

– Вы обязаны его задержать! Он хулиган! Нет, хуже – он террорист! А эти вокзальные тетки ему помогают! Мы представители губернатора, вы обязаны нас оградить!

– Да! Господин Карпухин, прошу разъяснить прессе позицию правоохранительных органов!

– Да уймись ты, пресса самозваная! Господин Гонсалес! Пишите заявление, по крику дела не заводят.

– Они – чеченские ваххабиты! Вы видели ее глаза – это глаза фанатика! А вы куда смотрите?! У вас нападают на демократов! Я немедленно свяжусь с ФСБ!

– Кто фанатик, Маргарита, что ли? Какие чеченцы? У нас оттуда только армяне живут, а эти – поляк, хохлушка и татарка Фирюза – это они ваххабиты?!

– Э… Наиль Равильевич, может, мы дадим время полиции разобраться в этом инциденте?

– Сергей Васильевич! Вы поразительно лояльны к этим вокзальным хулиганам!

– Господин Гонсалес! Я немедленно размещу материалы в СМИ! Это вопиющее надругательство над свободой и демократией!

– Ага! Только не забудь добавить, что старая ваххабитка – твоя двоюродная тетка, с которой ты подралась в мэрии за час до этого теракта! И кстати, что она там про конфеты, голову убитого и «Оноре» говорила? Астра Радулова! Я официально приглашаю вас в РОВД завтра в двенадцать, в пятый кабинет.

– Вы не заткнете мне рот! Господин Гонсалес, вы правы, надо обращаться к федеральным структурам и поднимать общественность!

– Я не желаю участвовать в этой клоунаде! Я здесь по делу и никого поднимать не собираюсь! А вам, Наиль Равильевич, надо хорошенько подумать – что в заявлении писать будете – о мужике со шлангом, мороженой горбуше и вздорной старухе, которой вы в лоб дали?

– Но …куда я покажусь в таком виде? Прекратите снимать! Немедленно уничтожьте снимки! Астра!

– Не трогайте аппарат! Я журналист!

– Я запрещаю публиковать это!

Карпухин хмыкнул: «Похоже, нашим ваххабитам все сойдет с рук! Хотя Фирюза все равно это опубликует в два счета!» и, пожав на прощание руку Галушкину, двинулся заниматься облагораживающей человека деятельностью, ну трудом в смысле. А Сергей Васильевич, удобно устроившись в гостиничном кресле, с большим интересом стал наблюдать, как почетный демократ и либерал областного разлива запугивает свободную прессу своими связями во властном истеблишменте.

Вечер плавно обволакивал Лучаны, даря прохладу и усталость горожанам, но не покой – особенно сегодня!

А надо сказать, что на ставшей уже знаменитой, центральной площади Лучан имени Ленина помимо звездного портала располагался еще один – пространственный. Это одноэтажный пристрой к бывшему советскому книжному магазину, ныне ставшему отделением федерального многофункционального центра по оказанию государственных услуг населению, и было у него приятное слуху и глазу рядового (и не рядового) россиянина название – «ОНОРЕ». Это слово благоухало как французские духи, обжигало как французский коньяк и утоляло как все французские сыры вместе взятые, вы только вслушайтесь – «ОНОРЕ!», ммм… французы – наша слабость, проглотим все что угодно, даже мистрали.

Пристрой этот порталил во Францию только один вечер в неделю – воскресный, в остальные дни и вечера здесь угощали отменными пельменями собственного изготовления, чебуреками и жареными яйцами с капустным салатом. Хозяином этого лучановского общепита был Андрей Генрихович Вельде, родом из украинских немцев-колонистов, что прибыли покорять южнорусские степи в восемнадцатом веке; ну вот колонизировали гости эти степи, колонизировали, да сами и выколонизировались – многие русскими стали, хотя и с немецкими фамилиями. И пусть прошлый век был весьма суров к российским немцам, но ведь и остальным аборигенам тоже немало досталось; а поэтому о справедливости, о наказании и милосердии в России спорят все, не только немцы, спорят яростно и бесконечно. Но никто лучше протопопа Аввакума еще не ответил спорщикам – человек не решает, страдать ему или нет, освободить его от страданий, боли и несправедливости может только смерть, но человек вправе выбрать – сломаться или выстоять. И пока этот выбор у нас есть – мы еще повоюем…

«Ну ладно, а почему Франция?» спросите вы. Действительно, а почему? Пельмени, чебуреки и яйца с капустой давали очень даже неплохой доход; не такой, конечно, как от окуловского цеха, но на жизнь семье Вельде хватало. И на черепицу для крыши семейного дома и на новую ладу гранту для старого и молодого Вельде и на трехлетнюю внучку Алсу, дочку Алекса и миниатюрной казашки Дильназ, та от деда с бабкой ни в чем отказа не знала – ни в любви, ни в игрушках. Ну и самое главное – на достойные, с подарками семейные поездки в гости к сестре Андрея Генриховича в Германию, чтобы не жалели их там как бедных родственников и не заносились своим европейским благополучием.

Но это все – для желудка, а душа котлетами не питается – ей Париж нужен!

«Нужен – значит, будет!» – решил по-русски немец. И сотворил он для себя и интеллектуальной элиты города воскресный французский закуток на пять столиков с музыкой знаменитых шансонье (в записи, конечно) и переносной бутылочной декорацией из дорогих французских вин. Почему только декорацией? Да потому, что Париж Парижем, а в материальном плане лучановской элите топать до французской тоже элиты как до Луны. А может и еще дальше! Правда одна ну очень-очень несознательная личность эгоистично и настойчиво добивалась полной аутентичности копии с оригиналом, но после нескольких кратковременных карантинов вынуждена была согласиться с доводами Андрея Генриховича о милосердии и расчете; особенно, после разговора Вельде с ее зятем – Михаил прямо заявил Алевтине Ивановне, что жирно будет платить по две тысячи рублей за бокал красной водички, пусть и вода эта из Франции.

На воскресный французский огонек собирались самые разные люди. Например, Юлия Владимировна Мозовская – руководитель муниципального культурного центра (бывшего заводского дома культуры), она приехала в Лучаны еще в начале восьмидесятых организовывать народный театр в компании с профессиональными актерами Валерианом Купцовым и Николаем Птушко; но советская власть сгинула, не оставив после себя других спонсоров местной театральной культуры. Вот Юлии Владимировне и пришлось в свободное от административной работы и семейных обязанностей время сосредоточиться на детской театральной студии в своем центре. Ставший ее мужем Валериан Купцов подался в свободную журналистику и уже более двадцати лет отчаянно и где только можно (и нельзя) рыскал в поисках средств на еженедельное издание своего детища – газеты «Лучановский вестник». Но третий из прибывших театралов, Николай Птушко, наотрез отказался предать идеалы своей мятежной молодости и зарабатывать себе на хлеб более прозаичным, чем актерское ремесло, способом – правильно, он запил и пьет до сих пор, бескомпромиссно борясь за свое право на труд и мечту; а поэтому его бывшим подельникам, Ю. В. Мозовской и В. П. Купцову, деятельно раскаивавшимся в своем отступничестве и предательстве, пришлось усыновить этого трудного подростка – ведь надо же ему что-то есть и где-то жить!

Еще один французский воздыхатель – Армен Арсенович Агабебян – шестидесятилетний армянин, коллега убиенного накануне Степана Фомича Шурыгина по добросовестному и многолетнему учительскому труду в лучановской средней школе номер два. Правда последний месяц они жестко бойкотировали друг друга, но неразрешимые разногласия на исторической почве бывшего географа и бывшего математика не мешали им продолжать совместно трудиться в лучановском отделении Демократической партии, созданном ими еще в девяносто втором году. И хотя на почве этого бойкота Степан Фомич и Армен Арсенович не разговаривали друг с другом, работать вместе они продолжали (тем более других партийных членов в Лучанах уже лет восемь как не было), но продолжали молча.

Ну и наконец, самая выдающаяся личность местной элиты – в смысле дальше выдаваться уже некуда – грань абсурда, пошлости и комизма может и не выдержать столь яркого создания как Алевтина Ивановна Слепых; о ней мы знаем уже многое, и узнаем еще больше!

Да, не забыть бы еще про свиту этой шестидесятилетней Эль! Ну, во-первых, известная уже нам парочка заговорщиков – Антон Козинский и Астра Радулова, и хотя они сейчас уже морщатся и отодвигаются подальше от своей патронессы, но появились они в «ОНОРЕ» именно как ее свита; а во-вторых, недавнее приобретение Алевтины Ивановны – две юные восемнадцатилетние фрейлины Вика Лобова и Кристина Туушканова; о них можно сказать пока только одно – если бы они также усердно учились в общеобразовательной школе, как у Алевтины Ивановны, то возможно Степан Фомич Шурыгин был бы еще жив, и много чего плохого не произошло бы в Лучанах.

Что касается других посетителей, французов как их называли в городе, то они в основном играли роль массовки и часто менялись ввиду их непритязательности на высокий романский стиль и общегородского безденежья после закрытия завода.

Веселый смех, остроумный разговор и общее дружелюбие красивых и культурных личностей за столиками французского кафе – этого жаждала душа Андрея Генриховича, но не получала, нет, не получала! А были – едкие уколы, сплетни, непомерное хвастовство и ожесточенные споры непримиримых соперников, когда совсем чуть-чуть отделяло этих провинциальных интеллектуалов от банальных драк и ругани. Глядя на это, Андрей Генрихович даже подумывал об исключении из числа дозволенных крепких спиртных напитков; и просил своего сына, служившего в лучановской полиции, ненароком появляться среди гостей в форме в излишне эмоциональные моменты.

Поначалу, в этот вечер последнего июльского воскресенья, в «ОНОРЕ» было непривычно тихо и грустно. Молодые представители лучановской богемы отсутствовали, а старая гвардия была вежлива и предупредительна, мадам Мозовская, не удержавшись, даже всхлипнула о незабвенном Степане Фомиче Шурыгине; правда Армен Арсенович ядовито сморщился, услышав про «милого друга», но промолчал, спрятавшись за седыми кустистыми бровями.

Тишина и грусть покинули прекрасный уголок Франции, как только ее почитатели стали по предложению господина Купцова сочинять некролог в «Лучановский вестник» от имени друзей покойного.

– Что за бред! Вы еще ему крылышки приляпайте. Прям ангелочек-старичок среди нас жил и мучился!

– Ваш цинизм, Армен Арсенович, вас и погубит! Мы все с уважением относились к покойному, он был выдающимся лучановцем!

– Юлия Владимировна! Да вы же его обслюнявили всего, а еще неделю назад старой сволочью величали! Что, впрочем, не лишено…

– На что это вы тут намекаете?! Просто моя жена – работник культуры и выражается соответственно!

– А вам, Купцов, не газету выпускать надо, а леденцы делать – также сладко, но дешево!

– Да вы…, вы его ненавидили! Он был выше вас, добрее!

– Ну, где уж мне! А вот вас он своей добротой-то уел в прошлую пятницу! Как там в его пьесе французская болонка подписывалась – «…всегда к вашим услугам…»? А кобель ее, что давился, но грыз порченую колбасу, чтобы не обидеть хозяина?!

– Это не пьеса, это пасквиль! Я всегда доверяю людям! И Шурыгину я доверяла, иначе этих чтений его идиотской пьесы в моем центре не было бы!

– Да нет, Юль, эту пьесу поставить можно, все же прямо по Станиславскому будет – вам с Купцом и вживаться в роли особо не надо, ну а я того бобика сыграю, что вместо хозяина друга себе ищет – тырит мужикам водку и все ждет кто же с ним поделится! Тем более слов у бобика нет совсем, только рожи страдающие корчи и все!

– Да ты хоть помолчи, Птушко! Ты же никого трезвого и сыграть-то не сможешь – не то, что побыть им!

– А я никого не трогаю, не ворую, не жульничаю – да, пью! Но лучше пить, чем жирной харей обрастать!

– Тьфу! Да достал ты своей харей! Нам что всем также как и тебе никого не трогать и не жульничать?!

– Господа это ужасно! У меня нет сил, чтобы жить дальше! Бедный, бедный Степан Фомич!

Алевтина Ивановна, одетая в черные одежды и траурный макияж, ритмично мерцающая серебристыми белками подведенных глаз, пошатываясь, уселась за передний столик «ОНОРЕ», задвинув бывших актеров и старого армянина на задний план. Готовая вывалить на зрителей всю мировую скорбь и мировое отчаяние она мастерски выдержала паузу перед загипнотизированными зрителями и, набрав шумно воздуха, сказала: «Я…».

Но продолжил уже Николай Птушко. С диким восторгом таращась на живого призрака, эта жертва перестройки, рыночной экономики и всего того, что происходило в России с девяностых годов прошлого века, тыча пальцем, радостно завопила: «Точно! Помните, шурыгинская собачонка Элька вдруг решила писаться только на рододендроны, но их не было, и Элька терпела изо всех собачьих сил, пока не околела от разрыва мочевого пузыря!»

– Ах ты пьянь несчастная! Мозги у тебя водкой заплыли! Да это твой пузырь скоро лопнет! А не лопнет – я его продырявлю!

Прицелившись в пьяного нигилиста с утра отманикюренными ногтями, Алевтина Ивановна как пробка от старого перебродившего шампанского выстрелила из-за своего столика, но позолоченные босоножки с двенадцатисантиметровыми каблуками, зацепившись за ножку стула, удержали скорбящую от кровавого преступления; и Алевтина Ивановна рухнула на грудь посланца губернатора, видного областного демократа Наиля Равильевича Гонсалеса; еще только вошедшего и только предвкушавшего культурное времяпрепровождение в «ОНОРЕ», а поскольку когти хищница втянуть не успела, то они прошлись прямиком по розовому берету гостя – над ярким вызывающим синяком под его правым глазом, и оставили пять острых порезов.

«Что бы это могло значить?» – подумаете вы. Но Наиль Равильевич знать этого не хотел, совсем не хотел, нисколечко! Единственное, что его интересовало – «Какого черта все привязались к его берету?!» А между тем, скорбящая изо всех сил Алевтина Ивановна стала его душить, о чем-то яростно причитая; и, почти теряя сознание, Наиль Равильевич задал себе еще один очень важный и очень русский вопрос: «Что делать?», но ответить на него он уже не успевал.

Сергей Васильевич Галушкин и Виктор Эдуардович Лоза ранее из глубокого уважения уступили дорогу господину Гонсалесу на входе в «ОНОРЕ» и сейчас, тоже уважая, кинулись на помощь безвинному страдальцу. Оттащив странное мерцающее создание, они усадили старика за столик, ну а тут и Андрей Генрихович подоспел с пузатой рюмкой крепкого французского коньяка. Но Наилю Равильевичу было уже все равно – он выпил коньяк как воду и безразлично выслушал стенания Алевтины Ивановны, которая повисла уже на шее Галушкина, и, прыгая у него на коленях, кричала как заведенная кукла: «Подлые, низкие люди! Они не уважают ни мертвых, ни живых! А эта сволочь Птушко – алкаш подзаборный, а ты – шавка, Юлька, шавка! А муж твой – кобель! А Шурыгин – скотина неблагодарная! И все вы совки конченные! Околели бы скорее – чего мучаетесь?! Я задыхаюсь в этом болоте, мне надо в Италию, но еще два месяца торчать в этом гадюшнике!».

Вошедшая высокая, нескладная пожилая девушка некоторое время молча смотрела на беснующуюся Алевтину Ивановну, а потом нежно как трусливый зайчик смешливо пискнула в ладошку – впервые в жизни Марибэль не чувствовала себя виноватой, ей было легко и свободно, она даже робко пошутила с Галушкиным: «Осторожней, а то укусит!»

Кукольный завод кончился, и Алевтина Ивановна отцепилась от шеи Галушкина и слезла с его колен; но впечатление на гостей уже было произведено!

Неловкое молчание сковало всех посетителей «ОНОРЕ», и первым его нарушил Валериан Купцов: «Мы совместно составляем некролог Степану Фомичу, он был нашим общим другом». Сергей Васильевич недоверчиво хмыкнул и потер отдавленные коленки.

Разговор приобретал светский характер – о достопримечательностях Лучан, о городских проблемах и конечно о том, каким замечательным человеком был Степан Фомич Шурыгин. Правда, Наиль Равильевич и Алевтина Ивановна безмолвствовали – он просто усиленно искал ответы на свои вопросы, а она отчаянно прямила спину, закидывая свой острый узел волос все дальше и дальше назад. Андрей Генрихович включил музыку и предложил гостям потанцевать, пары составились быстро – Галушкин с Марибэль, Юлия Владимировна с Виктором Лозой, еще две пары составили случайные гости. Но за столиком, где сидели Алевтина Ивановна и Наиль Равильевич, было по-прежнему тихо, два пожилых человека теперь неотрывно смотрели друг другу в глаза и размышляли – о чем? – Алевтина Ивановна думала: «Что за доходяга с фингалом – немец скоро уже бомжей сюда запускать будет, и что за дурацкий розовый берет?», а Наиль Равильевич уже и не знал, что ему думать, но думал: «Кинется или не кинется?».

Движение танцевальных пар отвлекло внимание от появления двух незваных гостей – молодые люди, одетые во все черное с арабскими платками на лицах, заняли место позади стула Алевтины Ивановны и замерли как безмолвные стражи. Дождавшись тишины от посетителей, почувствовавших торжественную остроту момента; таинственные незнакомцы приступили к делу – один из них достал большие садовые ножницы и ловко, под корень отрезал волосяной узел Алевтины Ивановны, а второй также ловко подцепил каким-то крюком отрезанный трофей, и они удалились, так и не произнесся ни слова.

Зрачки глаз господина Гонсалеса расплылись как яйца на сковородке, но он продолжал молчать и все также неотрывно смотреть на уже стриженую Алевтину Ивановну, которая, даже почуяв подвох, все равно не издала ни звука, а только еще дальше отбросила свою костлявую спину назад. Зеваки, как и положено, стояли смирно, раззявив свои рты; мертвая тишина длилась несколько секунд, пока Юлия Владимировна тоненько не завыла над потерянными волосами своей соперницы: «И-и-и…».

И сразу все пришло в движение: Валериан Купцов кинулся страстно целовать свою супругу – ну, конечно, он лучше знал, как ее успокоить; Армен Арсенович, на время ушедший в тень, вышел из нее и забарабанил по столу двумя кулаками – так он пытался сдержать гомерический хохот, но покрасневшая кожа его всегда коричневого морщинистого лица безжалостно выдала его с головой; Николай Птушко отреагировал спокойнее – целоваться он не полез, стучать по столу тоже – мгновенно усевшись за столик с Наилем Равильевичем и Алевтиной Ивановной, он сначала энергично погрозил ей пальцем, а потом шумно прошептал на ухо: «Ну, ты даешь, подруга!».

Бедный Андрей Генрихович впервые за время работы своего кафе жутко разозлился на посетителей, и, отлавливая их поодиночке, кричал каждому в лицо, что с него довольно, и он лучше переедет в Париж, чем будет терпеть этот свинарник.

Галушкин с Лозой внимательно выслушали Андрея Генриховича, переглянулись и быстренько смылись с этого странного мероприятия, посвященного написанию некролога на память всеобщего друга Степана Фомича Шурыгина, но главное им очень хотелось знать – зачем и кому понадобились перекрашенные старушечьи волосы. Подгоняемые острым любопытством, молодые люди кожей чуяли – на их глазах творится очень странная и очень недобрая история, каким-то боком связанная с жутким убийством, произошедшим в Лучанах прошлой ночью.

В начинающем смеркаться воздухе явственно сквозил запах чего-то паленого, и сыщики ускорили шаг. В пустой клумбе на широкой бетонной плите, установленной в дальнем углу центральной площади Лучан, догорали остатки чересчур задержавшейся молодости Алевтины Ивановны – ее рыжие крашеные волосы. Склонившаяся над догорающим трофеем тень обернулась, и сыщики увидели странное сказочное создание – девушку-ребенка – с синеватым, прозрачным личиком и короткими волосами; ее бездонные как у инопланетянина глаза засасывали души наших землян-сыщиков целиком без остатка; ее бестелесность пугала и завораживала одновременно. Тридцатилетние, полные сил мужчины с солидным служебным положением и богатым жизненным опытом безропотно приняли свою судьбу и со сладким томлением безнадежности одновременно молили: «Только не уходи! Не оставляй!». Быть может именно так дьявол и крадет души заблудших грешников; ведь нужно только подчиниться и он все сделает сам, а Господу нужны наши добрые дела и чистые помыслы, и даже наши ошибки и наши грехи, потому как не молись о божьей помощи, но трудиться-то все равно нам самим придется!

Это мрачное очарование внезапно развеял дикий женский вопль, и все исчезло – и девушка, и горевшие волосы, и даже запах чего-то паленого. Стряхнув с себя сладкое оцепенение, мужчины смущенно переглянулись, но продолжали стоять на месте – совершенно обычные, ничем не примечательные мужские голоса слышались все ближе и ближе:

– Да что могло там случиться?! Алевтина что ли опять начудила?

– Отец кричал в трубку, что ей что-то отрезали, а до этого она приезжего чуть не задушила!

– Язык ей надо отрезать, и все будет в порядке – и у нее и у всех нас!

– Я не понял, но отец кричал еще, что он закрывается и эмигрирует.

– Ну и пусть закрывается, но зачем так срочно?! До утра ведь подождать можно.

– Я ничего не мог понять!

– Но меня из дому вытащить ты смог!

Карпухин с молодым Вельде подошли к Галушкину и Лозе; и, дружно помолчав, четверо мужчин двинулись на женские крики, обратно в «ОНОРЕ».

Такого разгрома бедная Франция не знала со времен Наполеона – разбитая бутылочная декорация, зареванные и растерзанные супруги Мозовская и Купцов (оба); застывший в оборонительной стойке с табуретом наперевес Армен Арсенович Агабебян; сидящий на полу в разорванной рубашке непоколебимый театрал Николай Птушко, правда с уцелевшей бутылкой французского коньяка в руке; и Алевтина Ивановна со смелой, асимметричной прической, да еще и в крепких руках Андрея Генриховича и анонимного посетителя, удерживающих ее от разгрома единственного уцелевшего столика, за которым сидели остекленевший старичок с подбитым глазом, ритмично покачивающийся из стороны в сторону, и худенькая девушка, изо всех сил скрывающая, как ей страшно.

Карпухин выразился вслух коротко и ясно, а про себя подумал: «Ну что я теперь вечно нянчиться должен с этим господином Гонсалесом?! Чего он забыл в Лучанах, сидел бы дома на печи! Хоть бы следов удушения Алевтина не оставила, а то все – конец греческой трагедии!».

Наиль Равильевич только скользнул глазами по Карпухину, как внезапная мысль пронзила его пострадавший от кислородного голодания мозг, и он, резко смяв свой, почему-то пользующийся бешеной популярностью у местных жителей розовый берет, точным броском зашвырнул его в мусорную корзину в дальнем углу зала; и сразу волна облегчения захлестнула его напряженные с обеда нервы, он вспомнил кто он и зачем он, вспомнил губернатора и даже фамилию того несчастного школьного учителя, что погиб прошлой ночью, и подумал: «Я жив, с мертвыми такого точно не происходит! И этот странный город все равно лучше того места, где сейчас тот учитель, наверняка такой же чокнутый как и они все!».

А ночь уже спускалась на маленький городок, подгоняя его жителей завершить дозволенные на сегодня дела и заботы; звезды усыпали небосвод над Лучанами мириадами хороводов. Видя этот дивный мир, и свято веря во всемирную гармонию и вечную справедливость, лучановцы прощали себе и другим все плохое, что произошло под уходящим солнцем и мирно засыпали, чтобы проснуться чистыми и безгрешными как дети.