Читать книгу Алента - Елизавета Афти - Страница 3

Нет слов, способных описать степень моего счастья. Лишь осознание того, что многолетние поиски наконец-то увенчались успехом, заставляет меня испытывать блаженную эйфорию. Несколько десятков лет мой разум пребывал в тоскливом смятении. Порой мне казалось, будто я уже давно испустил дух и, покинув телесную оболочку, скитаюсь в мертвой пустыне загробного мира. Настолько серой была моя жизнь. Мир стал блеклым, когда я, будучи семилетним мальчишкой, увидел то, что не было предназначено для человеческих глаз. Тогда никто не поверил моему рассказу, ибо все знают, что в таком возрасте дети склонны к фантазиям. Никто не понимал меня, никто не признавал за правду мои чувства.

Теперь же все изменилось. Я нашел то, что не давало мне покоя, то, что утягивало на дно безумия. Сущность, чуждая нашему миру, затаившаяся там, куда не доберется ни один человек. Я долго не понимал её природы, раз за разом спрашивая себя: кто же ты? Что управляет тобой? И какая невероятная глупость побудила тебя открыться случайно встреченному ребенку? Ведь не мог я обладать какими-то особыми качествами, выделявшими меня из бурой массы детей коммунизма? Или же ты намеренно пожелал свести с ума, выбрав первую мишень по воле случая?

Я вырос в обычной семье. Мое детство не было безоблачным, а на период юности пришлась самая кровавая война минувшего века. Зрелость я встретил, будучи убежденным, что, несмотря на видимое благополучие, я никогда не буду спокоен. Я должен был убедиться в истинности твоего существования. Ты стал манией, превратившись в бредовую мысль, засевшую где-то глубоко в подкорке. Сколько бы я ни пытался, забываясь в алкогольном дурмане, не мог вытравить тебя. Признаюсь, я болен. Болен желанием увидеть того, кто разрушил мою жизнь еще на стадии её становления, сделав меня подобным рудименту человеческого общества.

Ты есть величайшая тайна, ты – тот, кто лишен всякой слабости, ты – душа самой непокорной стихии, ты – Алента.

***

Наша первая встреча пришлась на лето двадцать девятого года. Тогда я был слишком мал и не мог осознать всю масштабность и ужас того, что случилось со мной на той реке.

Воспоминания о детстве – странная вещь. Углубляясь в них, понимаешь, что большая часть блеклых картинок лишь отражает иллюзию беззаботной юности. Я помню наше село, ныне скрытое от основной дороги плотным лесом, помню стада исхудалых коров, их грязные тощие бока, облепленные голодными мухами. Помню сварливую, но горячо любимую мною бабушку, которая считала меня самым лучшим ребенком на свете. Помню, как я бежал вслед за соседскими ребятами, упрашивая их взять меня на рыбалку. Они же посмеивались и говорили, что мне еще следует подрасти, а то не дай бог утону, запутавшись в тине. В погоне за ними я каждый раз неизменно спотыкался и разбивал колени, сдирая едва зажившую кожу.

Размазывая злые слезы по заляпанным щекам, я брел в сторону дома, поникший, но не растерявший прежнюю веру в предстоящий успех. В силу своего нрава я не мог считать себя обидчивым или не дай бог злопамятным. Скорее моему характеру была свойственна чрезмерная мечтательность, порой приводившая меня к абсурдному состоянию души. Для деревенского мальчишки, рожденного вдали от кровавых очагов революции, реальность жизни представлялась иллюзорно-замкнутой. Мир, видимый мною тогда, был слишком правильным, слишком благонравным, как будто списанный со страниц романа какой-нибудь Сесилии Джемисон. Только улица Добрых Детей* представлялась мне другой, не менее приятной улочкой, вдоль которой громоздились серые избушки, возможно, разные по виду, но одинаково убогие.

Хозяйство у нас было обширное. Отец держал двух лошадей, четырех коров и домашнюю птицу. Мы имели собственный надел размером в пять десятин, что создавало необходимость в найме батраков из числа соседей, которые дважды в год сезонно трудились на нашей земле. Я был еще мал для полевой работы, но уже приучался к ней, помогая отцу и старшему брату. Нас было четверо детей – старший Женька семнадцати лет, я, Настенька десяти лет и младший Митька, которому на тот момент было полтора года. У отца было двое братьев, они жили на другом конце деревни и тоже участвовали во всех хозяйственных делах семьи.

Наш дом стоял за поворотом у самой реки. Соседи наши перебрались в город еще до моего рождения, и дом их пустовал уже почти восемь лет. В саду у них цвели одичавшие розы, за ними, чуть дальше у забора, начинался соседский яблоневый сад, в котором, как назло, яблоки были вкуснее и сочнее, поэтому мы постоянно лазали за ними, то и дело нарываясь на гнев одинокой старухи, жившей напротив.

С другой стороны шла тропа к древнему кургану, называемому в народе Сопкой. Поговаривали, что по нашей реке много сотен лет назад проходил тот самый путь «из варяг в греки». Ох, как же ясно перед моими глазами видится эта картина! Стоит мне зажмуриться, и образ далекой эпохи оживает передо мной. Я вижу, как на вершине того кургана горит сигнальный огонь, разгонявший холодный туман. По черной водяной глади скользит эшелон узких резных судов, нагруженных товарами. Лица норманнов злые, обветренные, глаза их холодные, налитые кровью. О чем говорили эти глаза? Какие мысли таились в их крепких, исполосованных шрамами головах? Скажи мне, Алента! Ведь ты был там тогда, ты видел их!

Снова я начинаю сходить с ума. Моя рука дрожит. Проклятые чернила расплываются, и мне все труднее выводить буквы. Одна лишь мысль о тебе приводит меня в состояние сильнейшей паники. Я должен собраться, сделать несколько глубоких вдохов или открыть секретер Толи, где у него припрятана бутылка коньяка. Мы с Антониной делаем вид, что не знаем о его маленькой заначке, хотя надо бы пристыдить этого плешивого барсука…

***

Пожалуй, нужно сказать еще кое-что. Судить о моих прошлых поступках следует лишь через призму тогдашних событий, как житийных, так и политических. В первой записи я забыл упомянуть о том, что время моего нравственного становления пришлось на самый болезненный период эпохи. Кто-то скажет, что прошлое было черно-белым, подобно фотографиям в старых альбомах, что пылятся за стеклами сервантов в коммунальных квартирах. Но для любого подобного мне это покажется лишь издевкой. То время имело лишь один цвет, и этот цвет – красный.

Я утопал в багровом иле, захлебываясь кровью, молил о милосердном пробуждении, умом осознавая, что нет никакой «красной тюрьмы» в моем подсознании, ибо все это более чем реально. Тюрьмой я называл беспомощность. Она не позволяла мне вмешаться, когда один из уполномоченных ударил мою бабушку прикладом по голове. Я мог лишь плакать, глядя на то, как она, постанывая, шарит по полу руками, силясь найти разбитые очки. Молчал, когда забрали отца. Я просто молчал, хотя мысленно и противился всему происходящему, не давая согласия ни на одно из действий, к которым меня принуждали. Лишь наблюдая за пламенем, с треском пожиравшим родную избу, я понял, что вся моя дальнейшая жизнь будет подчинена той самой «тюрьме».

Но все это случилось позже. Судьба моя печальна, но не исключительна. Тысячи похожих на меня детей, голодные, продрогшие, разом обнищавшие, бродили по деревням, прося о пристанище тех, кому было чуждо сострадание. Я могу долго рассказывать о том времени, уповая на сентиментальность того, кто рано или поздно прочтет мои записи. Но мне придется быть кратким, ибо я не смогу сказать ничего нового о годах террора, перемоловшего мою личность. Я не видел больше остальных и не стремился докопаться до так называемой правды. Меня влекло совсем иное. Интерес поглотил меня в тот миг, когда я впервые в жизни столкнулся с необъяснимым. Оно ворвалось в мою детскую реальность, разрушая хлипкие границы адекватности.

Древнее существо преследовало меня, подчиняя мой разум и меняя мою личность до неузнаваемости. Я не помню, каким был раньше, но это уже не пугает меня, ибо Алента лишил меня возможности бояться смерти.

Я попытаюсь воскресить в больной памяти все подробности наших встреч, начиная от самой первой до той, что произошла совсем недавно. Именно это последнее событие заставило меня взять в руки перо. Времени у меня немного, и я чувствую приближение скорого освобождения. Груз опостылевшей реальности слишком тяжел для моих старческих плеч.

***

Итак, вернемся к лету двадцать девятого года, когда я еще не знал о существовании Аленты. В тот день я сбежал из дому под предлогом желания сопровождать брата Женьку, который перегонял коров через село в сторону пастбища. Зной августа дал знать о себе еще задолго до полудня, и я, как и любой нормальный мальчишка моего возраста, стал искать возможность искупаться. Женька, как назло, имел совсем другие планы.

– Еще лодку попроси, ушлепок! – он дал мне подзатыльник. – С мозгами не дружишь, Колька, – добавил он уже спокойнее, шаря в карманах, – у меня вот папиросы закончились, пойду за ними к Стеше.

– А я? – мои кулаки сжались. – Торчать тут, пока ты гуляешь?!

– Так точно, – старший взъерошил мои волосы и заржал, – привыкай работать, дело серьезное и ответственное. Если отец о хлебе позаботился, то остальное под нашим началом.

– Нашел кому объяснять, – я насупился, – не маленький уже.

В ответ Женька расхохотался и, нахлобучив кепку, засвистел какую-то фальшивую мелодию, засунул руки в карманы растянутых штанов, зашагал в сторону деревни.

Сначала я думал разреветься, но все же придушил этот порыв на корню. Коровы лениво мычали, отмахиваясь от злых мух. Я хотел приземлиться на большой валун, но тот был настолько раскаленным, что это оказалось невозможным. Мне пришлось плюхнуться на траву у корней березы, чьи куцые листья создавали слабую тень. Я с завистью созерцал, как сутулая фигура Женьки превращается в мутную точку, растворяясь в знойном полевом просторе. Прислонившись спиной к стволу березы, я стал наблюдать за коровами, которые явно испытывали не меньшее страдание от жары. Многие тоже забрели в тень, а некоторые прилегли на жухлую траву, пытаясь избавиться от зуда укусов.

«Вот бы вывести их к реке, – думал я, жмурясь, – но нет, нельзя, Женька не разрешит, да еще и бате пожалуется».

Желание задремать было неимоверным, но в то же время тяга окунуться в прохладную воду пересиливала мою апатию. Я намеревался дождаться Женьку и, сдав ему пост, слинять на речку. Но, памятуя о том месте, куда он отправился, я понимал, что от Степаниды он возвратится ой как не скоро. Но я продолжал надеяться, что тот на сей раз изменит себе и зайдет лишь за папиросами, а не за тем самым загадочным «общением», смысл которого я на тот момент улавливал очень поверхностно. Минуты тянулись, складываясь в час, а братец все не возвращался. Напрасно я вглядывался в золотистый горизонт, где чернели крыши изб. Никто не шел со стороны деревни. Позднее я не раз возвращался к этому воспоминанию, думая о том, что именно беспечный Женька оказался виновным в моих последующих злоключениях. Вернись он раньше, я бы не спустился под берег реки, где меня настиг Алента.