Читать книгу Собрание сочинений. Том 8 - Евгений Евтушенко - Страница 21

Однажды в Сохо

                            было нам неплохо,

но, как мосты,

                        нас развела эпоха,

и все-таки нас жизнь соединила,

и крылья наши

                         вдруг срослись бескрыло.

И эта окрыленная бескрылость —

России преступление и милость.

Нет эмиграции

                         из нашей русской нации.

Нигде нам не прижиться,

                                          не уняться.

И в сапогах ковбойских мы босые.

Где мы —

               там территория России.

Прибавьте к территориям российским

страницы,

                 запрещаемые сыском.

Прибавьте к ним нью-йоркский зал церковный,

Шемякина холсты,

                                холсты Целкова,

и мы поймем России необъятность

и разделенности всех русских неоплатность.

Растерянность в шемякинском Петре

передо всем, что на Руси наделал.

Он —

         будто бы в невидимой петле,

готовой вздернуть бронзовое тело.

Он спятил, всю Россию волоча.

Он гениален был, но грязно, жестко.

В нем злобная надутость палача

и детское величье переростка.

«Нет

        лет…» —

вот что кузнечики стрекочут нам в ответ

на наши страхи постаренья

и пьют росу до исступленья,

вися на стеблях на весу

с алмазинками на носу,

и каждый —

                    крохотный зелененький поэт.

«Нет

        лет…» —

вот что звенит,

как будто пригоршня монет,

в кармане космоса дырявом горсть планет,

вот что гремят, не унывая,

все недобитые трамваи,

вот что ребячий прутик пишет на песке,

вот что, как синяя пружиночка,

чуть-чуть настукивает жилочка

у засыпающей любимой на виске.

Нет

      лет.

Мы все,

             впадая сдуру в стадность,

себе придумываем старость,

но что за жизнь, когда она – самозапрет?

Копни любого старика

и в нем найдешь озорника,

а женщины немолодые —

все это девочки седые.

Их седина чиста, как яблоневый цвет.

Нет

      лет.

Есть только чудные и страшные мгновенья.

Не надо нас делить на поколенья.

Всепоколенийность —

                                     вот гениев секрет.

Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,

а дым из дула смерть не выдула

                                                     и Пушкина не выдала,

не разрешив ни умереть,

                                         ни постареть.

Нет

      лет.

А как нам быть,

                          негениальным,

но все-таки многострадальным,

чтобы из шкафа,

                            неодет,

с угрюмым грохотом обвальным,

грозя оскалом тривиальным,

не выпал собственный скелет?

Любить.

Быть вечным во мгновении.

Все те, кто любят, —

                                  это гении.

Нет

      лет

для всех Ромео и Джульетт.

В любви полмига —

                                 полстолетия.

Полюбите —

                     не постареете —

вот всех зелененьких кузнечиков совет.

Есть весть,

и не плохая, а благая,

что существует жизнь другая,

но я смеюсь,

                     предполагая,

что сотня жизней не в другой, а в этой есть,

и можно сотни раз отцвесть

и вновь расцвесть.

Нет

      лет.

Не сплю,

               хотя давно погас в квартире свет

и лишь наскрипывает дряхлый табурет:

«Нет

лет…

нет

лет…»

Когда мое чучело жгли

                                       милосердные братья-писатели,

слава Богу еще, не пыряя в живот

                                                        перочинным ножом,

на меня они зря

                           полбутылки бензина истратили,

потому что давно

                             сам собой я сожжен.

Я,

    вдыхая дерьмо человечье,

не слишком ароматическое,

охранял в огородишке, рядом с уборной,

                                                                  редиску и лук.

Я торчал слишком долго,

                                          как чучело романтическое,

мир стараясь обнять неуклюже

                                                    распялками рук.

Был набит я соломой.

                                    Я не замечал, как меняется

жизнь вокруг

                       и как нагличают воробьи.

Я сгорел в наказанье

                                   за быструю воспламеняемость

и в политике,

                      и в любви.

Уцелел только остов обугленный,

                                                        дымом окутанный,

но огонь моих рук

                              не сумел до конца обломать.

Я в золе от себя самого догорал

                                                и сожженными культями

все хотел обнимать, обнимать, обнимать…

И когда, дожигая меня,

                   чиркнуть спичкой собратьям приспичило,

я услышал завистливый, злой шепоток палача:

«Ишь чего захотело ты, чучело,

                                                    ишь ты, чумичило…

Ты себя возвеличило слишком,

                                         над редькой и репой торча…»

И я вспыхнул последним,

                                предсмертно синеющим пламенем,

как горящий пожарник,

                                     который себя не сберег от огня.

Все мои ордена,

                          словно пуговицы, расплавило.

Если СССР погорел,

                                  почему бы не сжечь и меня?

И когда шовинюги

                               еще доплеснули бензина на чучело

и ноздрями запел сладострастно

                                                 генштабовский соловей,

необъятная дворничиха —

                                            женщина чуткая

подметала мой пепел

                                   метлой задушевной своей.

А все дамочки сладенькие

                                            и все мальчики гаденькие

наблюдали за судорогами

                                           последних гримас лица,

и подлили в огонь соратники —

                                        благородные шестидесятники

на прощание

                     мас-ли-ца.

Что там на пепелище

                                   ты, любимая, ищешь —

может быть, мое сердце,

                                        уцелевшее после всего?

Видно, что-то в нем было,

                                           если сердце любило,

и оно не забыло,

                           как любили его.

Прощай, наш красный флаг, —

                                               с Кремля ты сполз не так,

как поднимался ты —

                                    пробито,

                                                   гордо,

                                                            ловко,

под наше «так-растак»

                                     на тлеющий рейхстаг,

хотя шла и тогда

                            вокруг древка мухлевка.

Прощай, наш красный флаг.

                                               Ты был нам брат и враг.

Ты был дружком в окопе,

                                          надеждой всей Европы,

но красной ширмой ты

                                      загородил ГУЛАГ

и стольких бедолаг

                                в тюремной драной робе.

Прощай, наш красный флаг.

                                               Ты отдохни,

                                                                   приляг.

А мы помянем всех,

                                 кто из могил не встанут.

Обманутых ты вел

                               на бойню,

                                                на помол.

Но и тебя помянут —

                                   ты был и сам обманут.

Прощай, наш красный флаг.

                                               Ты не принес нам благ.

Ты – с кровью,

                          и тебя

                                    мы с кровью отдираем.

Вот почему сейчас

не выдрать слез из глаз,

так больно по зрачкам

хлестнул ты алым краем.

Прощай, наш красный флаг.

                                               К свободе первый шаг

мы сделали в сердцах

                                    по собственному флагу

и по самим себе,

                           озлобленным в борьбе.

Не растоптать бы вновь

                                       «очкарика» Живагу.

Прощай, наш красный флаг.

                                               Смотри, наш триколор,

чтоб шулера знамен

                                 тобой не мухленули!

Неужто и тебе

                        такой же приговор —

чужие и свои,

                       шелк выжравшие пули?

Прощай, наш красный флаг…

                                                 С наивных детских лет

играли в красных мы

                                    и белых больно били.

Мы родились в стране,

                                      которой больше нет,

но в Атлантиде той

                                мы были,

                                               мы любили.

Лежит наш красный флаг

                                           в Измайлове врастяг.

За доллары его

                         «толкают» наудачу.

Я Зимнего не брал.

                                Не штурмовал рейхстаг.

Я – не из «коммуняк».

                                      Но глажу флаг и плачу.

Свобода наша —

                           недоносок.

Среди озлобленной резни

ей опереться бы на посох

крестьянской мудрости Руси.

Свобода наша – враг свободы

и неспособна на любовь.

За все униженные годы

нам униженьем платит вновь.

Свобода-пьяница, калика,

то врет,

            а то не вяжет лыка,

а может, сбитой с панталыку,

ей просто нечего сказать?

И вместо девственного лика

она показывает зад.

Хочу свободы —

                           не разброда

и для себя,

                  и для народа,

чтоб не была свободе ода

опять с трагическим концом.

Да и свобода ли —

                              свобода

с нечеловеческим лицом?