Читать книгу Собрание сочинений. Том 9 - Евгений Евтушенко - Страница 90

Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.

Все прощальнее сердце неровно стучит.

Но покуда любовью нагрета кровать,

в потягушечки можно еще поиграть

и вдышать в твои волосы горячо:

«Боже, как хорошо! А тебе хорошо?»

Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.

Свет жесток по утрам.

Счастье шепотом ночью кричит.

И толкает отчаянье – больше, чем страсть,

словно к матери в детстве, приткнуться, припасть,

понимая всем страхом шагреневых лет —

после жизни уже послевкусия нет.

Когда тебя впервые встретил,

вдруг стало так тревожно мне,

как будто в грудь влетевший стрепет,

забился трепет в глубине.

А я подумывал устало,

что все во мне оттрепетало,

на милость сдавшись без стыда,

и, поскушнев, что не пристало,

не вострепещет никогда.

Но он вернулся, этот трепет,

он из меня другого лепит,

но тот другой и есть я сам.

Мне жалко тех, кто, как на казни,

трепещет от самобоязни

не знающих, что трепет – праздник,

и не к лицу бояться нам.

В любви тогда ты не обманщик,

когда с поющей головой

трепещешь от любви, как мальчик,

непобедимо молодой.

Нежный скульптор сигар,

                             их любовно оглаживающий кубинец,

Кто был твой полуночный,

                                       во внуки годящийся

                                                                  юный убивец?

Снег московский запятнан,

                         как будто твоя окровавленная гуявера[10].

Неужели пропала во братство всемирное вера?

И улыбка сошла

с непонявшего, что происходит, лица

цвета смугло-табачного,

                                       временем высушенного листа.

Почему темной кожи боятся,

                                               как будто потемок?

Где же фильм Александрова «Цирк»

                    и плывущий по нашим рукам негритенок?

Твои руки – лишь в крошеве табака,

                                   но их в крови чужой не марал ты.

А теперь больше нет на земле

                                                компаньеро Миранды,

кто хотел, чтобы каждый был в мире

                                            дымком его Кубы согретый,

и кто в пальцах сплетал неразлучно

                                          убитых Ромео с Джульеттой[11].

А убили его

        здесь, в стране, обещавшей спасенье всем нациям.

В нас ошиблись они?

                           Или сами в себе мы – в семнадцатом?

Компаньеро Миранда лежит

                                          и не жалуется, не шевелит́ ся,

шевелятся лишь пальцы,

                          ища на снегу золотые табачные листья.

Эти пальцы крутили их для барбудос[12],

                                                   а может, для Че Гевары,

но, как видно,

                 не скрутишь из русского снега

                                                           кубинской сигары.

У реки, где тайга вся выжжена,

возле станции Залари

из обкатанной гальки выложено:

«Забери меня, забери!»

Вертолетчик – он как нарисованный,

и ресниц не найти длинней:

«Я, товарищ, в любви образованный,

а девах не встречал дурней.

Ну, была она, в общем, трахнута

и, признаюсь по-честному – мной.

Но я вкалывал раньше на тракторе —

так его я не брал домой.

И уж слишком она приставучая —

как увидит, обнимет, сжимат.

Знает, где я летаю, и мучает, —

разве я виноват, что женат?

Вдруг, – рехнувшись по бабьей надобности,

прыгнет в реку пускать пузыри?

Все гогочут над этой надписью:

«Забери меня, забери!»

И лицо его длинноресницее

оползло с нелюдским хохотком:

«Да куда забирать-то – в милицию?

Там и так все набито битком…»

Здесь, где царской и сталинской каторги

приснопамятные места,

люди – будто бы камни обкатанные,

но в камнях прорастают уста.

И становится все угрюмее,

все истерзанней и больней

наше кажущееся смирнодумие,

крик выдавливая из камней.

Всем на шаре земном в одинокости

от жестокости зверской, нагой

только мнится, что в райской далекости

жизнь – другая. Но нету другой.

С пепелищами и погостами

мир – огромные Залари.

Удержусь ли от просьбы к Господу:

«Забери меня, забери…»

Мальчика назвали Бабий Яр,

чтоб никто в счастливейшей семье

тех, кто под землей, не забывал

на короткопамятной земле.

Мальчик, осторожнее ходи.

Ты – курчавый худенький музей.

А не тяжело носить в груди

столько мертвых женщин и детей?

Но взаимоместь – не честь мужчин —

знают Яд ва-Шем и Баальбек.

Неужели нас не научил

ничему XX страшный век?

А вокруг, ничуть не покраснев,

ставят выше состраданья нефть,

и жандарм и террорист равны

в оправданье нужной им войны.

Люди сходят на войне с ума —

стольких словно дьявол обуял.

Кто я? Мальчик Станция Зима.

Дай мне руку, Мальчик Бабий Яр.

Шар земной – усталый человек,

и, по обе стороны скорбя,

ты, Господь, один у нас на всех,

лишь зовем по-разному тебя.

Мы еще увидим смерть войны.

Мир в корысти и крови погряз.

Войны будут все запрещены

государств, религий или рас.

И сейчас я вижу сквозь пожар,

охвативший Кайфу и Бейрут:

поседевший мальчик – Бабий Яр

и араб-ровесник, мудр и стар,

слушать Шостаковича придут.

И у Бога ошибок много —

иногда от его доброты.

Не суди нас, Господь, слишком строго,

но не будь всепрощающим ты.

На тебя тебе жалуюсь, Боже,

ты не много ли мне подзабыл?

Если был бы со мною построже,

то, наверно бы, лучше я был.

Дольче виту не делай подольче.

Помоги, чтоб я людям помог.

Накажи меня жизнью подольше,

чтобы я отвертеться не смог.

У невидимого обрыва

ты прости нас, что крестимся мы

неумело и торопливо,

так боясь и тюрьмы, и сумы.

Вот гляжу я налево, направо —

где отыщется он-кто-нибудь,

кто имел бы всевышнее право

ну хоть в чем-то людей упрекнуть.

Все повязаны мы, все в замарке,

дорываясь любою ценой,

как в запарке, в одном зоопарке

до колоды с кормежкой одной.

Горизонта за стадом не видно.

Как хочу, чтобы просто, без слов

стало хоть перед кем-нибудь стыдно

посреди громоздящихся злоб.

Вновь Россию не уроните,

обесстыживанием оскорбя.

В ней поэт – это стыдохранитель,

но стыдящийся и за себя.

Несмотря на репутацию скептика,

                                                        Стефан Цанев

не был никогда

                         Господин Отрицаньев, —

немножко он был Прорицаньев,

                                           зазывно глазами Мерцаньев.

И вишни в саду у Цанева

                                          мерцают, любя и ревнуя,

еще обещая ему приключения впереди,

себя протягивая для поцелуя,

как будто со вздрагивающей женской груди.

«Бог мой, какие вишни у тебя!» —

сказал я Цаневу, обгладывая ветки.

Я косточки проглатывал навеки,

их прорастанье сладостно терпя.

Весь прежний ад из ящика Пандоры

вишневым раем стал?

                                  Одни раздоры.

Но Стефан помнит времена крутее,

без Живкова ничуть не сиротея

под мягкой диктатурой Доротеи.

Социализм – увы! – не вышел!

                                                   В нас

не совместились ракия и квас,

Лубянка,

               и луканка

(Болгарская копченая колбаска,

способная пленить – ну даже баска!

А баски все – любители копченостей,

и всех гастрономических ученостей.)

болгарские очищенные томаты,

варшавского пакта калашниковские автоматы,

а подойдут ли Болгарии натовские автоматики,

еще покажут

                     следующие игры в солдатики.

А я пока продолжаю доклад Всевышнему

о взаимоотношениях Стефана Цанева с вишнями.

Я спросил:

                  «Ты пробовал вишни с верхних ветвей?

Они ближе к Богу,

                              и думаю, что вкусней».

А мне с ленцой ответил болгарский классик:

«Но оттуда, с лестницы,

                                       трудно в корзины класть их.

Я, Женя,

             верхние вишни и нижние

откладываю на потом.

Беру лишь самые ближние,

торчащие перед ртом…»

Стефан даже с поклонницами себя ведет вяловато,

себя им любить позволяя

                                          немножечко ленивовато.

А я замечал, что многие бывшие ленинцы

делать карьеру и в капитализме не ленятся.

Цанева от карьеры спасает

                                            аристократическая ленца,

ибо она – спасенье

                               собственного лица.

Социализм не вышел,

                                   но мы, Стефан Цанев,

                                                              кажется, вышли,

как эти твои,

                     нечаянно близкие к Богу вишни.

Неужели «Нельзя!»

                                нам отменит все бывшие «льзя»,

как забил кто-то дверь

                                     в ресторане грузинском «Лоза»?

Грибоедов и Пушкин,

                                   неужто и впрямь наяву

нам забьют дверь в Тбилиси,

                                               грузинам – в Москву?

Пели в этой «Лозе»,

                                 будто было по-прежнему все:

«Я люблю тебя, жизнь»,

                                       Окуджаву

                                                         и «Тбилисо»,

и сдвигали столы,

                              и сливались в тоскующий хор

и сибирский шофер,

                                 и донецкий шахтер,

и звучало со дна затонувшей страны:

                                            «Хотят ли русские войны…»

И сказал мне один

                 мной случайно затащенный лондонский сэр:

«Здесь, как выживший крохотный СССР».

Говорят, что все дело в поддельной политике их

                                                        и в поддельном вине,

Но поддельных политиков мало ли в нашей стране?

А поддельная водка —

                                    царица-убийца у нас.

Сколько песен поддельных,

                                            поддельно всевидящих глаз.

И с заточками,

                        с ржавыми ломами прет

бить всех с кожей темней, чем своя,

                                                        темнодушный народ.

Но союз есть другой – за него я и бьюсь —

неподдельных народов

                                     живой неподдельный союз!

Осторожно мне сторож бутылку,

                                                      укутав газетой,

                                                                                дает.

«По секрету.

                    Боржоми.

                              Последняя.

                                     Вам, генацвале, на Новый год»…

Неужели сейчас,

                           у надежды на так ненадежном краю

я с последней бутылкой боржоми в России

                                                                      стою?

Доброе искусство – всюду свойское,

и для знатоков, и простофиль.

Поняла Америка ковбойская

очень чешский, очень русский фильм.

Улыбались. Плакали. Все верили:

будет Коля счастлив на земле,

и хотя я не был паном Свераком,

почему-то руку жали мне.

Все же меньше мрачного, чем светлого.

В Оклахоме, посреди степей,

дырочка в носке у пана Сверака,

сделала ты людям жизнь светлей.

Скука – лицемером быть в истории,

ну, а смака жизни не понять,

веселей смычком и в крематории

юбку деликатно приподнять.

Сколько душ политикой калечится!

Все бы стало на Земле не так,

если б Президентом Человечества

был бы этот пражский холостяк.

Ключики сверкали вроде лучиков,

но бессмертна хитрость палачей —

приспособить к звону честных ключиков

звон своих тюремщицких ключей.

Потому все тот же Евтушенко я,

что надежду вижу и в тоске

сквозь живую дырочку волшебную

в беззащитно холостом носке.