Читать книгу Требуется Робинзон - Евгений Иванович Пинаев - Страница 9

Генка-матрос явился на шхуну точно по графику, начертанному рукой боцмана с появлением новичка. Наверное, Проня хотел пустить ему в глаза пыль своего административного рвения. Но экс-капитан только улыбнулся своей догадке и ничего не сказал. Он уже привык к важности, которую Проня время от времени напускал на себя, привык к Генке-матросу, большому любителю «потрепаться в свободное ото сна время», привык к молчаливой отчужденности Саньки-механика и базарной крикливости его жены. Обычно в дни таких приступов они и маялись изжогой. Генка нравился Константину незлобивым характером, любовью к песням, песенкам и шуткам. А еще тем, что никогда не рассказывал о своих похождениях и любовных победах. «Чтобы не оскорблять ваших чувств моим жизнерадостным цинизмом», – говорил матрос. Он обладал и «деловым цинизмом», когда подбрасывал обществу ту или иную идею. Именно в этот день, когда Константин брился, а Генка-матрос, «прибыв для несения службы на вверенном Проне линкоре об одну пушку из цветмета, которую было бы недурственно загнать до продажи шхуны и коллективно пропить», допивал свой утренний чай, он громогласно «обнародовал» вариант с пропиской, который был предложен вниманию «бездомного гражданина Старыгина».

Вначале было слово. Нет, вначале была песня.

Константин добривал подбородок, а Генка-матрос, сполоснув рот остатками чая и даже побулькав им в гортани (хотя золотому горлу нужен не чай, а ром), взялся за гитару и запел, отчего Константин едва не порезался, но при этом всё же не чертыхнулся.

– Константин-тиныч… – Генка отложил гитару. – Как ваши успехи на житейском фронте? Я имею в виду прописку, о которой так долго твердили большевики и которую, увы, нам, несчастным, воплотили в нашей славной действительности.

– Нет успехов, Гена, – Константин сунул бритву в футляр и вытер лицо полотенцем. – Никак, Гена, совсем нет успехов на этом житейском фронте. Трижды ходил в поселок, стучался во многие двери и везде получил отказ.

– Да-а… здесь властвуют над душами мелкособственнические инстинкты, и боюсь, тут вам ничего не обломится.

– И я прихожу к такому же выводу, однако, еще есть дома, в которые не стучал. Время есть – попробую.

– Попробуйте, а я попробую стукнуть на Южном берегу, где я прописан в киношной общаге. Живет там одна зазноба в высоком терему и при высокой должности, а я, хотя и не давал повода, тем более несбыточных обещаний, всё еще властитель ее низменных инстинктов и матримониальных помыслов. Попробую в ближайшем будущем прижать ее соответствующим местом к соответствующему месту моего бренного тела, обласкать и намекнуть на безоговорочную капитуляцию моей крепости, если она тиснет бакшишем в вашем паспорте.

Константин онемел: неужели возможно такое?!

– А как же… капитуляция? – вымолвил наконец.

– Что вы знаете о Талейране? О братьях-иезуитах?

– Кое-что знаю. Когда-то мечтал стать историком. Почитывал литературу.

– Приятно встретить родственную душу. Признаюсь, что и я не слишком чистоплотен, как сей дипломат, когда добиваюсь определенных целей. Вернее, когда у меня нет другого выбора, но, зная вас так, как я узнал вас за эти дни, обещаю, что постараюсь обойтись малой кровью. К тому же, у меня нет полной уверенности в успехе.

И Генка-матрос снова потянулся за гитарой.

Константин аж поёжился, как от слишком прозрачного намека на то, о чем Генка-матрос знать, конечно, не мог. Да уж больно песня его была созвучна с ночными мыслями, с тем, как были они связаны с мальчиком, назвавшим его Робинзоном, и… Э, что там крутить хвостом! И с той женщиной, которая тоже посчитала его Робинзоном. И пусть сам он приклеил к себе это прозвище, но какая разница?!

– А где наши геноссе? – спросил Генка. – Которые кормильцы. Больно уж скуден нонешний завтрак.

– Еще не появлялись. Я чайник вскипятил, а Проня выдал кое-какие харчишки и подался в город. А ты, вижу, оголодал в своих прериях и притомился?

– «Притомился» – не то слово, – вздохнул Генка. – Чертовски устал, как говорил Ильич подлецу Троцкому, возвратившись с конгресса тред-юнионов.

– Ты бы поумерил свой пыл, – посоветовал Константин. – Петр Петрович говорил мне, что ты в своих прериях – чистый мустанг по части диких кобылиц.

– Константин-тиныч, я вынужден, во избежание гнусных инсинуаций, которые, как я вижу, сгущаются вокруг моего доброго имени, поведать вам правду и только правду о прериях, где уже не в чести гордые мустанги и где кобылицы давно покрыты заезжими нуворишами и партийными бонзами. Простой ковбой вроде меня вынужден довольствоваться глупыми телками, которых к тому же я должен, как говорил один литгерой, кормить, поить и воспитывать.

– При твоих-то деньгах?

– Вот именно! – воскликнул Генка-матрос, снова хватая гитару. – И потому вопрошаю вас и мировую общественность: кто может выдержать подобные скачки при таких харчах? Клянусь шпорами и уздечкой, что успехи в родео прямо пропорциональны количеству жратвы, помноженному на качество и калорийность проглоченного.

– А ты бы установил нужную пропорцию между кобеляжем и питанием, – сказал Константин, который в это утро ограничивался одними советами.

– Бесполезно! – ухмыльнулся ковбой. – Здешние телки – особая формация. Результат не селекции, но деградации. Я не углублялся в эту проблему, но склонен думать, что здешняя популяция практически не имеет мозгов и, значит, даже параллельных извилин, которые могли бы когда-нибудь пересечься в бесконечности.

– Ты и сам, как я погляжу, результат деградации.

– О, нет! – запротестовал Генка. – Скажу, как матрос матросу, что больше всего люблю интеллигентный разговор на умные темы, беседы за чашкой этого… чая, но посудите сами, с кем и о чем мне беседовать на шхуне?! Проня прост и бесхитростен. С ним можно – в разведку, но дебаты о мироздании разводить бесполезно. У Варьки-Саньки вместо мозгов – рудиментарный придаток для осуществления естественных функций и неестественных по величине потребностей к стяжательству. А бывает, вот как теперь, уж так хочется излить душу, высказать сокровенное! Но приходится метать бисер перед свиньями, которые не изволили даже появиться к сроку, чтобы накормить настоящую рабочую лошадку.

И он ударил по струнам.

– Гена, но есть же у тебя какая-то мечта? – спросил Константин. – Настоящая. Ты молодой парень, в голове у тебя не параллельные извилины, а, судя по всему, нормальные мозги. Ведь такая жизнь не может продолжаться вечно.

– Увы, ничто не вечно под луной, – скривился Генка-матрос, но снова всё обратил в шутку. – А что до мечты… Моя мечта надменна и проста: схватить весло, поставить ногу в стремя и обмануть медлительное время, всегда лобзая новые уста. Вот истина, провозглашенная великим поэтом, которого зазря шлепнуло политбюро на заре своей кровавой юности.

– Ты учился, почему бросил – не спрашиваю, ты, говорят, сочиняешь стихи. Кстати, эта, про Робинзона, ведь тоже твоя? – спросил Константин. – А по какому поводу?

– Как отсняли фильму про Робинзона, так и повод возник. Киношники затеяли капустник с выпивоном, ну я и расстарался, внёс, значит, свою лепту. Не видели фильм? Там и Проня мелькает, и механик. Санька бесподобен в массовых сценах.

– Откуда ж массовки на необитаемом острове?

– Адмирал, вы наивней ребенка! С чего начинается родина, всем известно, а чем кончается? Толпой. И фильм наш – тоже. А на острове, вспомните, появляется толпа людоедов. И Санька в этой роли был просто бесподобен! Представьте, выскакивает он с дубинкой в лапах, в ушах и в ноздрях медные кольца, на шее ожерелье из черепов, что-то верещит по-самурайски, вращает гляделками и скалится, скалится. Незабываемая картина! Лучший эпизод! Ради его одного стоило бы состряпать ленту! Я тогда в съемках не участвовал, но если бы предложили сыграть Робинзона, я бы не отказался, хотя бы ради того, чтобы всадить пулю из фузеи в его пустотелый лобешник.

Он положил гитару на стол и потянулся с хрустом суставов.

– А, слышите? Кажись, супруги-людоеды пожаловали! Скребутся у помойки. Абсолютно неинтеллигентные людоеды. Каждая встреча с ними вызывает во мне унутренний протест, пессимизм и скепсис. А еще мысль о несовершенстве человеческого рода, – пожаловался Генка. – Позвольте, товарищ вахтенный сторож, избежать встречи с ними, забиться в щель и забыться глубоким сном могилы, потому как вне ее я зверь, рыкающий и алчущий их поганой крови.

– Валяй, – позволил Константин и поднялся наверх, чтобы на правах «вахтенного сторожа» встретить «людоедов».

Варвара уже гремела на камбузе кастрюлями. А если обед она будет готовить на судне, не в домике, значит сварганит изжогу, подумал Константин. Когда – на камбузе, всегда не в настроении, и день будет обязательно испорчен. Генке хорошо, Генка – в «могиле». Единственный громоотвод – это Проня, но он отсутствует, и все громы-молнии достанутся Константину.

Он спустился в кубрик, сложил в тазик посуду и, дождавшись, когда повариха сошла на причал, унес тазик на камбуз, а сам поднялся на квартердек и укрылся за штурвалом, чтобы оттянуть встречу с неприятностями.

Сейчас его не грело даже Генкино обещание помочь с пропиской. Эйфория прошла. Он уже не верил в такую возможность. Давно известно, куда ведет дорога, вымощенная благими людскими намерениями! А Генка-матрос, похоже, действительно трепло и болтун. Какие монологи он только что закатывал! Прямо фрески какие-то, монументальная живопись! Конечно, его красноречие – это залог успеха как обольстителя, который способен добиться штампика, но лучше надеяться на себя и продолжать поиски своими силами.

Размышляя, он наблюдал за причалом.

Стоило подумать и о «людоедах». До сих пор ему удавалось поддерживать нейтралитет. К счастью, крупных стычек пока не случалось. Так, бои местного значения, которым не стоило придавать значения, но приходилось постоянно быть настороже. Поэтому, когда Варвара сошла на причал и зыркнула в его сторону («Обнаружила тазик с грязной посудой», – отметил Константин), он помахал ей рукой, давая знать о своем присутствии на посту. И Саньке сделал ручкой. Этот вышел на крыльцо с какими-то железками и принялся стучать по ним молотком. С высоты насеста углядел и Ваську Дробота. При Константине парень впервые появился близ шхуны. Присел на крыльце возле механика, закурил и о чем-то повел беседу.

Константин спустился на палубу, зачерпнул пожарным ведром из-за борта воды и принялся возить шваброй по доскам, хотя приборку сделал еще ранним утром. Не хотелось стоять и глазеть на этого оболтуса, но хотелось быть рядом со сходней, если тому вздумается пройти на шхуну. Вообще-то он не знал, как поступить, если тот поднимется на борт с механиком или поварихой: пускать или не пускать, вот в чем вопрос.

На месте он оказался вовремя. Механик и Васька уже сходили на палубу.

– Знакомься, Костя, это наш ближний сосед Вася Дробот. Иногда захаживает к нам, так что имей в виду, – отрекомендовал оболтуса Санька.

– Как же, как же! Уже знакомы. Никак товариш Дрын? – усмехнулся Константин и встретил презрительный взгляд «ближнего соседа».

– Когда ж вы успели?! – удивился механик. – А, какая разница! Можешь сгонять с ним в шахматы. Не Карпов, но играет будь спок!

– Как-нибудь в другой раз. Сейчас я на вахте.

– Да какая там вахта! Смеешься, что ли?

– А то сыграем партию, дядя? – ухмыльнулся Дрын и одернул курточку с медной блямбой у лацкана, на которой в лавровом веночке темнели готические буквы SS и сдвоенные эсэсовские молнии. – Я б тебе запросто влындил мат в два хода.

– Поварихе влынди, если она тоже шахматистка, – посоветовал Константин, чем обидел Саньку-механика, превратно понявшего его совет.

– Ты говори-говори, да не заговаривайся! – огрызнулся тот. – Думай, что говоришь, сорокот облезлый!

– Вам, Александр, надо бы тоже выбирать выражения, чтобы не схлопотать в другой раз по физиономии, – сквозь зубы ответил Константин, чувствуя, как трепыхнулось сердце. – А ведь я употребил выражение вашего юного друга, только и всего.

– Ты чо, ты чо?! – надвинулся Дрын.

– Через плечо!

– Ты чо, забыл, чо я тебе на катере сказал?!

– Я помню, но и ты, гроза подворотен, помни, что тебе мужики посоветовали: не позорь фамилию Дроботов, – сказал как можно спокойнее и считая разрозненные удары в груди.

Как вовремя появился Проня, и как он быстро понял, что здесь что-то не так, что здесь происходит что-то неладное. Он пихнул Ваську в бок: вали отсюда, Саньке-механику тоже посоветовал заняться делом, а Константина увел в кубрик, где и расспросил о «пограничном конфликте».

– Константиныч, одно тебе скажу: не связывайся с Дрыном. Подонок он, и подонок подлый, – предостерег боцман, удививший новобранца, как быстро и легко удалось миниатюрному «купидону» прекратить почти готовую дуэль.

– А подонки бывают и не подлыми? – усмехнулся Константин, решив не напоминать, что сам же боцман прочил Дрына в матросы.

– Бывают, – кивнул Проня. – Когда делают подлость своими руками. А когда чужими, они еще и подлые. Натравит Васька своих огольцов, а после придет сюда и скажет, что я не я, и лошадь не моя.

– Спасибо за разъяснение…

– Чего там! Я и сам его не перевариваю, но терплю. Да он меня и не задевает. Я мал, да удал! Он к ЭТИМ ходит, только с ними и якшается. Вроде и придраться не к чему.

– А капитан что?

– Два раза гнал в шею, так что при нем он не показывается.

– Что ж, ладненько… – вздохнул Константин, которому вдруг захотелось хотя бы на час, на два уйти со шхуны. – Проня, ты куда-нибудь еще собираешься сегодня? – спросил он.

– Нет, а что?

– Побудь за меня пару часов. Пройдусь за реку – нервы успокою.

– Ну и пройдись, мне все равно делать нечего. Ты в подземный монастырь загляни. Там, правда, порядочно загажено, но все равно интересно. И выход наверх есть, к древней крепости.

– Ну, так я пошел.

– Возвращайся к обеду. Васька жрать мастак, а Варька его обязательно пригласит.

– Постараюсь, но не обещаю.